***
Подкрашены закатом, облака
летят над упоительным совхозом.
В поэзии – изящная строка,
на самом деле – вычурная проза.
На самом деле, странная любовь
растёт, как исчезающая особь.
Я на подкорм внедряю вирши в кровь
по типу кайфа. Это верный способ.
На самом деле, шиферный забор
испортил вид – простой и ежедневный.
В конце дороги знаковый простор,
которому сродни простор душевный.
В конце дороги вид на полотно,
но и оно не вечно под луною.
Войди в мой дом, сними с себя пальто
и навсегда останься здесь со мною.
Вон там, смотри – воронежский хребет.
И этот мел, ракушечника полный,
вовсю твердит, что миллионы лет
тому назад здесь бушевали волны.
А после динозавр топтал траву,
где мы теперь с тобой исправно дремлем
и в новом мезозое наяву
взаимную печаль сполна объемлем.
И за добычей ходим в гастроном,
включаем телевизор и компьютер
и, не желая спать здоровым сном,
процессор обесточиваем утром.
И стёкла дребезжат едва-едва
от поездов. От странствий и набегов.
На огороде сорная трава
мешает росту злаковых побегов.
И весь совхоз лежит вдоль полотна,
как ждущий своего самоубийца.
А ты одна, кружишь совсем одна
над пропастью, загадочная птица.
Никто не знает: может, за версту
в столице мы безлико разминёмся:
ты в эту сядешь сторону, я в ту,
друг другу никогда не улыбнёмся.
Никто не знает: может, в страшном сне
разлад и равнодушие приснится,
и в самом заурядном, новом дне –
нелепый сон по кадрам повторится.
Никто не знает… Только динозавр
растёт в плену. Растёт и умирает.
И украшает грудь античный лавр.
И ничего другого не бывает.
На самом деле, что ни говори,
всё лишь предмет беспочвенной любви…
***
Дождик мокрый что твоя щека
в летнем душе в августовский вечер.
Ты, как гром, пришла издалека
отзвуком весьма недолговечным.
Был сначала сводня-интернет:
переписка, музычка на стену,-
словно после моря лучше нет
способа продлить курорта смену.
И срывались яблоки с ветвей,
трескались, катились по бетону.
Ну а те, что падали левей –
падали на лапы чернозёма.
И один случайный дикий плод
с грохотом упал на крышу душа.
И теперь твой призрак в нём живёт,
дивные миры творит и рушит.
Гелий закипает на звезде,
и струна колеблется в рояле,
пролетает ветер налегке,
прокисает винный спирт в бокале.
***
Мы снова пьём почти что без закуски.
Мы снова мониторим интернет,
включив на кухне ноутбук нерусский,
поскольку русских ноутбуков нет.
И мы опять меняемся местами
и возле «Биллы» смотрим в небеса.
И заметает жёлтыми листами
трагические синие глаза.
Как в ту войну – нам вечер жизни снится.
Как в ту войну – торопимся любить.
И с севера и с запада в столицу
заходит осень. Не остановить.
И длится бой, и гаснут мониторы,
и взрыв топографирует ландшафт.
Давай простимся, потому что скоро
меня листвой засыплет неспеша.
Мой милый друг, нам больше не укрыться
в твоём «Форде'» из современных лет.
И с севера и с запада в столицу
заходит осень. Глючит интернет.
***
Доставай из портфеля дневник,
и учись, и пиши что-нибудь.
Прецедент ниоткуда возник,
беспокойный наметился путь.
В интернете, «В контакте», в аду
мы стоим над осенней рекой.
Мы стоим на Таманском мосту
над холодной прозрачной строкой.
А потом я иду во дворы,
мимо садика шествую там.
Ну а ты, ты гуляй до поры
в бабье лето по здешним местам.
Соберёшься в Серебряный бор,
посмотри лишний раз на ходу
в распрекрасный осенний простор,
совершая свой путь по мосту.
***
Когда забанят мой «В контакте» профиль
и удалят фантомные друзья,
проступит на листе чернильный грифель,
и ты узришь мой настоящий профиль.
Такая вот у классиков фигня.
Такой замут, похожий на бодягу.
Такая вот классическая шняга.
Но в небе проступает интернет
и смотрит на меня, как мрачный Яго,
как будто я нисколько не поэт.
И вот опять нас банят и игнорят
и присылают вредоносный спам,
и осени аккорд в блатном миноре
гуляет по району тут и там.
Но ты кайфуй, ведь всё заглохнет вскоре.
***
Я создал мир. В нём маленькая школа.
И бабье лето. И звенит звонок.
Летает паутинка по приколу
над местом, где стоит спортгородок.
Беги, мой друг, по парку на урок.
А паутина за турник цепляет
себя последним символом тепла.
Ничто твоей любви не омрачает,
ничто не накаляет добела.
Ты ставишь осень во главу угла.
Я создал мир, в котором ты ребёнок.
Такая вот Лолита навсегда.
Никто тебя не тронет, мой тигрёнок,-
околица уводит в никуда.
Я сам не помню, как попал сюда.
А всё, что помню: сел на остановке,
там где совхоз кончается почти,
и вышел на соседней остановке
(мне эту рифму глупую прости) –
вот школьный парк. Ты только не грусти.
Ты только не грусти и улыбайся,
и подыми красивые глаза,
и навсегда со мною попрощайся,
и паутина взмоет в небеса.
Но сон продлится, ты не сомневайся.
***
Утки прилетают ниоткуда,
на’ воду садятся кое-как.
Вот в руке зелёная посуда.
Откупорим – будет всё ништяк.
Мы бутылку красного сухого
на троих разделим – детский сад.
Выпьем прямо здесь, а что такого?
Посмотри, пожалуйста, назад.
Обернись не то что бы на воду,
посмотри в прошедшие деньки.
Это всё чудесная погода,
бабье лето у Москва-реки.
Ты напрасно спор свой затеваешь
(беспредметный, к слову говоря),
потому что очень мало знаешь
о слезах кровавых сентября.
Но и мы ведь не вполне конкретно
осязаем музыку твою.
Предлагаю я одномоментно
в споре зафиксировать ничью.
Пианистка, милое созданье,
позабудем враз о чепухе.
Стань на миг прекрасным изваяньем
в бабье лето на Москва-реке.
***
Шашлычки на набережной жарят
мужички в последний тёплый день.
Кто и за какую милость дарит
на зрачки хмельные светотень?
С Гришей мы цитируем Хрущёва,
а потом Гандлевского – поверх,
а потом манерно и толково
Рыжего Бориса – лучше всех.
Мы любому здесь докажем рьяно
силу стихового ремесла.
Лучше расскажи, как там Светлана,
что с учеником своим спала.
С темы я, конечно, не съезжаю,
просто не могу никак забыть;
у училки тоже, понимаю,
всё должно по кайфу в жизни быть.
Пианистка, милое созданье,
позабудем враз о чепухе.
Стань на миг прекрасным изваяньем
в бабье лето на Москва-реке.
Вместе постоим ещё немного,
след пооставляем тут и там,
потому что дома за порогом
мы присядем к импортным компам.
Припадём к чумно’му интернету,
словно к поднебесному лучу.
Ну а я новейшему поэту,
умозаключенье сообщу:
если нахлобучат оттопырки,
только на себя, мой друг, пеняй.
В мире, как в региональном цирке:
петухи да кони. Так и знай.
***
Такая музыка, братан.
Такая грустная музы’ка.
Смолкает напрочь барабан,
стихает эхо после крика.
Такие новости, дружок.
Такие грустные детали.
Давай налью на посошок,
пока мы с корточек не встали.
Поскольку майская гроза
для нас победно отгремела,
и по хрусталику слеза
ползёт за грань водораздела.
Поскольку осени стезя,
и листья бедные кружатся,
и в тишине такой нельзя
ни замолчать, ни выражаться.
Я вслух тихонько повторю
хоть пару строчек из Бориса,
себе, тебе ещё налью,
и просветлеют наши лица.
***
Мой призрак бродит по району,
и на мосту стоит один,
идёт к 12 дому,
как отрешённый господин.
Он мимо садика проходит,
и мимо школьных корпусов,
и бесконечно осень водит
его по краешку часов.
Его по кругу запускает,
но не кружится голова,
и лишь, кружась, листва летает
и превращается в слова.
И превращается в созвучья,
и их улавливает он.
Они грубы, они певучи,
он ими, кажется, пленён.
А что ещё? Вот школьный дворик
и циферблата острый край,
кленовых листьев пёстрый коврик…
Ходи, живи, не умирай.