В полосатой сорочке и мужниных тапках,
На манер штык-ножа захвативши флакон,
Мама мыла тяжелой промасленной тряпкой
Одинокую раму средь тысяч окон.
Мыло капало горькой слюной на подрамник,
Оставляло шипучий и жирный плевок;
Разлетался пузырь сверх дозволенных рамок,
Перламутровый взрыв сотрясал потолок.
Первый азбучный образ исполнен цинизма ,
Неправдивая сказка, невинная ложь;
Первородным грехом преисполнена призма,
Что сошла с букваря в омут детских ладош.
Затерялась в листках переписанных сволочь -
Давший антиутопию детям пиит,
Умолчавший тактично про едкую щелочь,
Что грызет руки нежные, точно иприт;
И – ни слова о том, что видны мне покамест
В этой стертой до лоска оконной слюде
Носов, сказки Сутеева, гетевский «Фауст»,
Примитивный фрегат в талой вешней воде…
Раскрывается мир беспорочного детства;
И смотрю, понимая, что именно он
Бесконечной любовью привил декадентство,
Превративши размеренность в оксюморон.
Не подкрашивай ярко седеющий локон,
За который по жизни тебя волокло;
Я прошу тебя, мама, не мой больше окон –
Мне противно смотреть через это стекло.