Как-никак, а дожил
до своих поминок,
слышу слово Божье,
вижу блеск слезинок.
Прошлая утроба
отдыхает в тостах,
вижу, что у гроба
не пробиться просто.
Баба изнывает
в нестерпимых стонах,
а ведь, стерва, знает,
что лежу в кальсонах.
Пожалела взятки
мужикам из морга,
и дыра на пятке –
не объект восторга.
Стоила труда ли
так, поблажка, цацка,
две моих медали
нацепить на лацкан.
Мол, непросто помер,
мол, и жил непросто:
ну, не первый номер
ни умом, ни ростом.
Не Герой Отчизны,
не ударник – тоже,
прожигатель жизни,
на любых похожий.
И любитель пива,
всяческой «халявы»,
не искал наживы,
не обрел и славы.
Так, никчемный житель,
оголец юдоли,
ни пиджак, ни китель
не носил на воле.
Целину не резал,
богатырским плугом,
костыли на рельсах
не клепал под вьюгу.
Не дожил до рая,
накопил заботы:
в темноте сарая –
лишь баян да ноты.
Да гуляют песни,
обжигают души,
по окрестным весям
бьют, как я, баклуши.
Охмурил весь хутор
ремеслом заразным,
и остыл компьютер
в прозябанье праздном.
Сыновья и дочки,
юные придурки
оглашают ночки –
светятся окурки.
В ус - лежу – не дую,
истребитель жизни…
Вдруг – мою, родную,
завели на тризне.
И жена седая,
жизнь истратив в злобе,
всё поёт, рыдая
и дочурки – обе.
Встал бы с голой пяткой,
так лежать – обидно,
души б сжёг трехрядкой,
да в кальсонах – стыдно!