Белые кони в черной ночи,
Город, уснувший под синими звездами,
Мир, перевернутый детскими грезами,
Пламя упрямой свечи.
Крохотный зальчик, тихая улица...
Минск на распутье меж летом и осенью.
И от рисунков Шагаловых морщится
Голубоглазая спутница.
Эта женщина не знает, до чего она красива
В невесомом, как сентябрь, сарафане.
Только я-то отчего такой безудержно счастливый?
Как пионы в нарисованном стакане?
Радость, бьющая с полотен, как огонь невыразима,
Но с досадой легкой женщина сказала:
Знаешь, зря я не осталась дома с дочкою и сыном –
Их мазня, ну, не страшней, чем у Шагала.
Витебский шут и вселенский мудрец,
Мальчик с сединами ветхозаветными,
Верный хранитель любви беззаветной,
Радости чистой творец,
Миру напомнивший детские сны,
Белого цвета любви многоцветие,
Смертных влюбленных святое бессмертие
И доброту тишины...
У распятия Христова – от волненья безголова –
Облака метет молочница подолом:
– Зелена моя корова, выпей, Господи, парного...
Чем ещё смогу Твою умерить боль я?
И рождественскою елкой башни Эйфеля иголка
Вдруг над улочками Витебска взметнется.
Над заборами, домами и хмельными мужиками
Чистый звук потертой скрипки вознесется.
В Минск из Парижа приехал Шагал,
Жаль, если вновь нам не хватит столетия,
Чтобы подумать всерьез над ответами
К вечным загадкам, что он разгадал.
Белое счастье над черной бедой,
Старая скрипка над смертью и подлостью.
И прорастают из быта и пошлости –
Бытие и Любовь.
Ночь взрывается – луною,
Мир взрывается – любовью,
Как весенний сад взрывается цветами.
И стою я рядом с нею,
И от нежности робею,
Если вдруг соприкасаемся руками.
А она стоит средь мира, как огонь, невыразима
И растерянно качает головою:
– Я Шагала непременно дочке покажу и сыну –
Пусть рисуют, не стесняясь быть собою.