Олег Золотов (1963–2006).
Родился в Риге. Печатался в рижских журналах и альманахах «Родник», «Даугава», «Орбита» и др., «Антологии русского верлибра», альманахе «Улов». Первая книга («18 октября». Рига: Pop-front, 2006) вышла за месяц до смерти автора.
http://www.orbita.lv/publications/1031
http://www.orbita.lv/
===========================================
ОСЕННИЕ СКРИПКИ
…о скелетик сюжета, гардина несвежего кофе -
из колетов не лучший - во тьме, где блестящие кольца
белых платьев в испуге, чешуйчатых воротничков -
все любовью пятнается,
душеньки рвутся, цепляясь
из цветочных аквариумов с канделябрами теплого дна.
ах, в предчувствии марта
я стану ронять марципаны
моей электрической рыбке Гимнарх
словно голову - в волосы, словно у туберкулеза
нет заботы иной - только женщине в волосы бить
красных бабочек пятна, зеленые ленты алоэ,
вкус и запах дождя, кодеина, надежды, судьбы -
что Господь не оставит едой и питьем и одеждой,
и жуков, и букашек, и палочки-листья снесет
к остывающей лампе, жестяной коробке из детства,
где стекляшки и бисер,
где все мандаринами, все…
К ВИОЛОНЧЕЛИ
ах, как же нам теперь - Бог весть
- о нет, малыш,
печально и легко: ведь в танце лепрозерки
пластаются снега на прошлогодних листьях,
и сладкой тишины
в оранжерейной зелени
свиваются шаги - все медленные, как
панбархат ли, муслин несчастной Айседоры,
и столь привычна дрожь на шее
пиччикато,
напавший со спины !
любовь комками в горло
так к сердцу холодна - как наготове губ
муслиновых печаль,
как в камере побелка:
у инеевых стен бессмысленность в судьбе…
… и первой - скрипке все ж,
захлебываясь, стать
в измятых кружевах поэзией левкоев,
а здесь - все об одном: вольно ж Вам руки класть
на кринолины в пятнах канифоли,
поэзия моя,
мой нарыск в грязный наст!
как в листьях хорошо, как прятать в невесомых -
то в кучи соберут, то ветер разнесет…
не так ли и душе - когда срывают с нар,
и окна - настежь в лед,
и щупают изнанки
ни хлеба не найдя, ни слоников с комода -
не так ли и душе, свернувшейся в комочек
на сквозняке,
пред балом - ленты вить?
… все, глупый зверь наврал. За пригоршню монет
у душеньки самой и ветры, и приливы,
и капли на снегу - так метит сыпь перины,
все чаще и темней,
за кругом круг темней.
ах, как же нам теперь? пастелью за постель
одарена, лежит виолончель в инфаркте,
подагрик-дирижер! ну что же вишней харкать,
и девушек пускать, напутавши, в метель?
уславливались, что
снег - холоден, наст - жгуч,
кровь дымная легка,
мой пес, мой тяжкий ворон!
но трудно соблюдать,
но трудно дымным горлом
не подхватить за леденящим воем,
за карканьем:
так трудно соблюдать!
***
мой сладкий мой небесный папа я чем-то виноват
как родилась во мне
печаль отпрыгнувшей гиены глухих составов дрожь на
снегопад бессонницей бредовым ли биеньем
в саду саксона, лизанного всласть
мне в рот глядеть больничной ночи власть
вороньей ветки тяжелее к родам
заглядывать как в роль как в чашку с бромом
в заботе о прикручиваньи ламп
и боже мой и перепутав роли:
колониальным спившимся зверком при нежности
безногого сержанта?
как у перин застыть и как прижаться
и как - дрожать?
мой сладкий мой небесный что же с ней
с игрой тоски зачтен ли будет нолик от черных губ
затем ли выпал снег,
что ночь в карнизе оставляет ногти,
и не добресть к огню из этой ночи
и скоро смерть.
НА ОБОЯХ
в дождь, в болезнь, в беззвучности и в вымок-
шей, как плакать, перелистывая, пере-
шептывая старость - жизни, где от первых
ливней до последнего, на выбор -
ожидание, и всех метафор
скученность, и невозможность вариантов
в дождь, в болезнь и в церемониально-
сти и скудности событий и деталей;
связь и невозможность спазм и спален,
сквозняков и спазм, и по диагонали
ливнем рваных листьев, ливнем начисто
веток обрываемых, как пальцев;
ливня и дождем простертых кладбищ
дивной нежности пред их соитием -
невозможность тем уже, что ими
полнилось, что - повторяемость, от края
и до края, от ограды и до липких,
вяжущих, и тех,как приступ малярии,
в тяжесть и прозрачность глицерина
вписанных, как в невозможность - ливней;
тем - и это главное - что пере-
плет от переплета окон в вязкой глине
облаков; шпалеру от шпалеры
отделяют красные павлины
ПЕРЕВОД НАСЛЕДСТВА
продаю (зачеркнуто)
отдаю домъ за нагишомъ
две полслезиночки от Феди
скуластенький лафитник страсти
Голанскую Святую Матерь
а пуще мыши боронитесь
так в схламе в уголку
старушка выводила
буквы
О. МАНДЕЛЬШТАМУ
…но я привязан к такому -
по улицам, словно шлейф твой,
носить туманы над рельсами,
но я привязан, о нежность,
теряя на переездах,
плакать в елошные витрины,
а также, о нежность, а также
в печь вместе с закатом и снегом
последние класть поленья,
последние этой зимою.
и слушать, о нежность, и слушать,
как падает сажа в трубах,
и думать - таким же звуком
ровняют в манеже опилки
за булькающим шариком сердца,
и думать, о нежность, и думать,
и думать о камнях Сорбонны,
о нюрнбергских черных факелах,
и о кострах колымских,
и помнить: последняя нежность -
разъятый на шарики ртути
блестящий и трепетный разум
в холодной ладони простыни,
и незачем жить, выходит.
но я так привязан, о нежность!
***
что за бес в полукружиях окон закатом тиснен -
опершись головой о метель, с чешуей в кулаке,
опершись, как о барскую шубу в передней - лакей,
это Моцарт пирует хамсой,
это все называется снег,
это рыбьих головок с небес кутерьма и печаль,
это жгут православные ворвань в золотых витражах,
и не будет метелью распят пианист с этажа,
но метелию сбудется, как пианист обещал:
в ароматной картонной коробке
апельсиновых шкурок очаг,
и кальмары плетут свои страсти на южной стене,
и когда-то еще догорит ледяная свеча,
и хамсы еще полный карман, и за окнами снег.
РОЖДЕСТВО
в саду поземка белых хал и саек,
затеяны бирюльки декабрем,
снег рушится, и кажется пиленым,
фигуры бьются в тонкие филенки,
как если бы кричал разносчик «сахар»
как дети бы кричали «люминал,
и нам, и нам…»
случайную облатку
просыпавши на нянюшкино платье,
на вату в хвое - нафталином в вате
рот шепчет снегу, свету «люминал»
и зябко над вечернею землей
снежинки трут надкрыльями о ноги,
и ребрами декабрь разлинован…
тосклив дуэт болезни и больного!
мне кажется один из нас умрет
изящной смертью - от удушья светом
как если бы зеленой краской
солнце
нарисовать на черепице крыши,
и выставить, не дав просохнуть,
как взять с постели - с крестиком, в кальсонах -
в холодный сад, где заморозки вишен.
и мнится - эти трое не дойдут:
я как слепнями, высосан любовью
вкруг глаз, в паху, у губ…
Великий Боже,
ведь правда - эти трое не дойдут?!
Что и висеть, что и плутать, вминая
колени в снег, в обход огней и кладбищ,
нащупывая в изморози складок
подарки милосерднейшей из складчин -
перо, кусочек сыру, люминал…
И, спутывая шепот на бегу.
уже Елена, и Елены губка,
и воды Лены тянут в море сгусток
бескровных тел, и шепчут на бегу:
что и висеть, что и плутать в снегу…
***
осенние скрипки и зимние скрипки Шекспира!
мне б на ночь - стакан молока да глоток Элюара,
что ж у подбородка лелеять колючие грифы
до окоченения,
в черные эфы смыкая
улыбки во сне - из сладчайшего рода улыбок,
улыбки старухам непуганым, пьющим из лужи:
«что, бабушки, жарко?»…
а так - не ободрить болезных,
а тем не ответить - легко, в два приема, поднявшись:
«так жарко, родимый, такая-то выдалась осень…»
ах, глупые страхи европиного подбородка!
ах, ивы приличий, зеленые ноги поэзий,
осенние скрипки и зимние скрипки Шекспира!
столь долго качаться в нелепых пиитовых шеях,
каким бы - глоток молока да глоток Элюара.
***
такие пуанты и пальцы у ваших стихов
мой грустный ребенок фарфоровая балерина
реабилитация знаков грамматики, их переливы
ах восклицательный крылья (крылами) такое
откуда такое вопрошая склоняясь уже ль
возможно теперь в полутьме до портала
едва не касаясь едва средоточие жеста
препроверяя на сухость и легкость гортани
не сделав движенья но будто и сделав уже ль
возможно (плечами? ключицами?) в воздух как в терцию
запаздывать падая зная что это движение
еще не проверено в немилосердном партере
себе и взыскующим: сцена не света но прежь
не сцены но прелестей комнаты для репетиций
взыскует как грамоты ибо прерывиста птицами
ее бесконечность бывает и в этом вся прелесть
себе и взыскующим: ямы оркестров и бездн
лучше на белом фоне - бумага клавиши или вуали
быстрые и ты объясни им как это бывает
что такт что в конце неизбежно
согнуться и в прорубь прожектора в точку
(им сверху отчетливо словно Его реснички упавшей отсвет)
но это как в прорубь снизу
заглядывать в божественном перегорая восторге
***
май капельница все в меду
когда б я мог любимая когда бы
менять слова на запахи когда бы
май капельница все в бреду
расплывчато
и окон не отвесть
в вишневый рай от воспаленных в рае
вишневых ставень за стеклом и рамой -
все пристальностью движимо как если б
не паралич в перестановке от
стены к окну дивана и банкетки
придвинутой уже вплотную кем-то
из персонала
если бы не воск
за жалюзи натекших сквозняков
и тающий как если б день - не вкладыш
в уста припадка но и переход
за дивное полуусильем клавиш
движенье глаз от яблока к окну
и дале от нагретых цифр и складок
за прорезь циферблата как в минут
томительность как в обмороке в классах
в их римский строй за недостатком двух
в смятение и шарканье сандалий
когда б менять на запахи и даты
слова май капельница все в меду
***
страхи темной реки, и туманов, и ланд,
о помедлите у золотых изголовий!
жизни не было… льется и тянет коллодий
музыки у керосиновых ламп.
о утештесь молочными стеклами ламп
от дождя, облепившего дом и качели,
жизни не было… но не поспеть отреченью
от дождя и от скрипа веревок качельных,
и души, и ее зачарованных ланд…
нам у музыки - смерти б учиться, а мы - все качелям,
мы - душе, и ложбинке в ее золотую никчемность,
этой связи окна и дрозда в воспалении гланд,
где за тысячу верст по зрачку его и придыханью
жизнь лилась, как в затылки царей - золотым опахалом,
как из шума лесов - в мотыльки керосиновых ламп.
жизни не было - это мясник все никак не закончит картинок в альбом,
только - мясо, душа, свежекрашенной яхте в кильватер,
как на палубу строчки, бросает горстями любовь,
только ланды мерещатся в вантах, и так оживают.
***
на плоской ещё земле, в леопардовой шкуре листьев,
легко, дожидаясь охоты шептать:
ну что, клочок бумаги скомканной, что, птица,
звенящая в терновнике; что, самурай пернатый, столь виолончельны
твои уста, слабея – так виолончельны; что древо раздвижных твоих дверей,
разбухшее вчера от снегопада – заходит ли в пазы на сквозняках;
шептать:
о некто, прижавшийся ко мне, бормочуший; я зябну; шептать:
не здесь, о благодарный, бормочущий, сие неудовольство
и есть тоска (Спиноза) я путаюсь; потом все будет
принадлежать тебе когда лишенный речи – бархата во что
когда-то заворачивались вещи «удлиненные тени деревьев и облаков»
«преддверье леса» «леопардовая шкура листьев»
«есть некая скрипка в волшебной флейте» я путаюсь; всё будет
принадлежать тебе: труп заклинателя осадков и пресмыкающихся
и его ожерелье из высохших плодов рябины и все ожерелья и слава
не то участника одной их воин пунических не то родства
с одним версификатором я путаюсь; и валуны
расколотые надвое морозом в владеньях иннуитских – как теперь
принадлежит тебе мой бархат, мой язык,
запутавшиеся в сложноподчинённых
пред бредом гона
все теперь – потом
***
небытия желаю, мистификации небытия хотя бы; сроки
безразличны; блистательных кошмаров – сдвоенных, строенных,
где лишь птицы слоили бы тишину, пугаясь дыма или
предмета на темной воде; где лишь птицы слоили бы
дымные пласты тишины со звуком удара воздуха о дымовые трубы,
где лишь птицы, повторяющиеся, длящиеся. Трудно
лишь кровищу смывать с одежды, только бессонницы водорослей
быть свидетелем у таких берегов, где История еще не начиналась, а всего
уже предостаточно: шарик дракула бордусан – ряд бессвязный, но столь же бессвязны любые
ряды. Только рефрены, рефрены логичны в основе, как птицы, как быстрые
птицы. Все всех забыли – сколь трогателен во склерозе Создатель, сколь нежен!
как Тынянов местами. Путаясь от перины к перине в блеске трижды нежнейше
вложенных друг в друга кошмаров – сколь нежен! В жесте крохотной балерины,
брызнувшей с комода при попытке зажечь лампу или хотя бы приблизиться
(все рассыпается!) Если это полиэтилен выпрямляется в мусорном ящике
(if!) – не оборачивайся, не оборачивайся в холодном доме, в звенящем,
как зимние тамбуры на бегу – тишиною, изболевшаяся в своем уголку душа, не мучься.
нет вещи, которая не могла бы твоего Спасения стоить, ибо ты ничему
не кратна. (Встать и с такого песка и брести и очнувшись под взглядами всех балерин
встать и очнуться: под взглядами всех балерин
встать и т.д.
***
о, разрыдаться, да, теперь, устав
от беготни за яблоневым садом, от простуды
ветвей, от запустенья пригорода; штудий,
когда происходящее звалось то – в сладком солнечном избытке – стаей
в слепом зените, то воспоминанием (ориентиры: мост,
точнее, виадук с узкоколейкою, да, разрыдаться)
как всякое твое – болезненным, как всякое (здесь следует редакция
возможного: вот, словно над письмом
склонясь (ориентиры:полдневный зной два тела два стареющих прекрасных;
набившийся в сандалии
речной песок; весло плывет к излучине – вот экспозиция) почти к воде
склонясь, как над письмом, в златой пыльце остановилось время (ориентиры: день
утро вечер мост бегущая вдоль насыпи собака, в одеждах
их беспорядок) а горизонтали
не держит плоскость вогнутой воды – течения впадут,
раскачиваемые, как борта, брега, кровотеченья – в тот же
у пригорода сад, где яблони в простуде и в золотой и всё же
в злотящейся пыли от времени (ориентиры : мост собака виадук)
***
там там там я серьезно
в подражание бабочкам и виолончелям – нимало не
краткой жизни, где повторения не успевают даже начаться
едва как намокшие крылья бражника приподнимая
крылья над [нрзб] там там там – означает:
в слегка несовпадающих пространствах, где над одним потоком
рыдая, мы не видим друг друга там там там что-то не совпадает: ты давала
мне время для смерти, себе для вдовства, но всё бездарно на потом
оставлялось на когда-то там там там в каком-то из скорых, раздевая
на ночь оставшееся от себя после касаний одежд твоих, ридикюля с копилкой
и предметов туалета; после двух-трех местечек в приморье, их шпал,
пансионатов, кофеен и всех почти городских маршрутов – раздевая и т.д., или
как-нибудь по другому в темноте ощупывая впадинки,
ямки: подвздошная, подключичные; сгибы – локтевой и т.п. когда ударит
там там там когда-то там надевались шпоры: Франц Кафка
тормозил спешащего по вечернюю душу Франка (лошадь) не далее
как вчера там там там когда-то там иначе лучше точнее не скажешь –
подражая музыке, сверяясь с краткими записями чьих-то боевых действий, обнаруживая поразительную сметливость.. если бы не седативный
эффект повторениий. Между горлом и временем нет между губами и детством
был мех или воздух всё равно – две парные кольцевые рифмы для дефективных
***
брошеный даже ленивой пехотой (когда я ремесленник, мне не нужно
заботится ни о куске хлеба, ни о ночлеге,
когда я поэт, мне не нужно думать ни о том, ни о другом, потому что
брошенный даже ленивой пехотой где-то в эстуарии Тибра, точнее,
в тростниковых плавнях, где близость Тростникового моря (что ли)
делает воду негодной для водопоя измученных эскадронов; слушая
пение ветра в тростнике, бесконечную жалобу, вернее, сетование; ничтожный
повтор темы отмечается ветром как tutti; от случая –
к общему: уже никогда ничего не случится; сей необременительный
закон: изменяя количество тростниковых горлышек хоть на порядок,
увидишь: уже никогда ничего не случится – немыслим применительно
к двум ста темнокожих, выстроившихся в ряд,
внимающих тростнику по колена в вонючих тростниковых плавнях – невозможен
здесь, на краю Ойкумены, вне надобности кухонных очагов и кровель,
изредка перестилаемых осенью (и более ничего не случается!), зимою же
беспрестанно текущих; вне надобности пускания крови,
предваряемого симптомами: к ночи тянет в области скул (бивни?)
пульсируют переполненные полушария, по субботам маятник медленней,
выход из пике обильней;
вне странных своих отношений с высотою и синтаксисом и вне
хоть каких-то событий, кроме прилива и течения времени – ибо, любимая,
граней между есть было будет когда-то пение ветра в тростнике тростниковая крыша
кровопусканье любовь – не нуждающийся ни в чем, научаюсь не различать,
брошенный даже ленивой пехотой, салютующий всякой проплывающей мимо рыбине,
кускам древесины, яблокам, кукурузным початкам
***
....эти странные новшества фармакопеи
и все творящееся в кранах и.... моя невозможность –
прощай! как проносятся, как открывают запасники
погромы по храмам, как падает в чайнике накипь, как этой апатии
(прощай, о моя невозможность!) как слух обострен, как угодлино множит
теряя в повторах: намокших жасминов и мокрой пчелы незаметную
разность (все в ветре, моя невозможность и тщаянье!)
и свойства бежать, догоняя, ударивших в белое кашля и этих легчайших
коленей в сугробы и губ: здесь о маках, моя невозможность, о медленных
сумерках в дачах (поют и смеются за ширмами) о промедлении
дач перед вьюгою и о внезапности слуха: в звенящем
«моя невозможность», в медлящем, как возле Лединых
перьев гадейшая нежность; по лестницам, в оцепенении
смерти обвал сквозняков голубиных
не смертью мнится, но слухом, не воздухом, но наводнением
слуха на горло, как ветра, забившего реки, все устья их и горловины.
***
нет тайн у бытия, есть тайны у любви и ее совпадений;
у отомкнувшей парадное и исчезающей в комнатах
пустоты; но еще поле – однокрылое божество Страсть в венке асфоделий
фарфоровых, с вьющимся вкруг головы роем бабочек и прочих ночных насекомых.
в ягодной банке подтаивая, под гардинными струями, легши лицом на бритву
(боль остается, исчезает разум – но и это уже целебно для губ и гортани,
которым в убогой их радости – дать стечь по себе имени твоему и рифме
к этим трем щемящим глоткам – и прежде чудилась кровь,
но именно крови как раз не хватало;
для ныне белых, коим любой порыв был встречным (о однокрылость) и был тягчайшим
безумством, был зверком, кусавшим от сердца и плакавшим при гармошке
столь трогательно, что Страсть переставала звенеть и казалась полнее Чаши,
той, что никого не минет (но это когда-то еще!), и, как в лихорадке таможни
где-нибудь на севере Англии, гриппуя в ожидании пакетбота,
в – как однодневность детства, долгом – ознобе, когда не вспомнить
ни лихорадки воздуха, сгустившегося до травы, до стебля, ни даже способа,
каким эта пристальность достигалась – так вот же: зубами о край, о не бойся,
.................................... - смерть страшна, но не в частностях, не в деталях,
о не бойся совпасть со стеклом, будь как стаи, на бисер слетающиеся, в ангельском
(как замерзшие, в переплеты оконные бьются ключицами) – совпасть!
остальное ж – пусть так, все равно: в той же Англии
в пансионате, не дотянувшись до кнопки звонка, сдохнуть, вывалившись из каталки
КОМНАТА С МЯГКИМИ СТЕНАМИ
она не ведьма – ветер: ознобом
отстреливая волосок (как близко, как безотносительно
к таким вот мелочам (я настаиваю): что лучше – нарезное
или с гладким стволом они забыли спросить но там ещё было ситечко
золотой предмет для просеивания высоты – этих запахов кухни кофе
воздуха от заката, скользящего кромкой брандмауэра
и разбивающегося о витражи где-то уже в эмпорах сиречь на хорах
оканчивающего полет но все это были модели от маленьких
как модель самолета (в камин, комплектами, поэскадрильно) –
как таблички с названием города я настаиваю как реки которые
минуешь, не замечая – в тех местах где ты не сможешь меня услышать
да, ну и что, я не смогу тебя услышать, у нас сумерки, конторские
расходятся по домам не то в нашей конторе вот что:
в углу, где эфиру легче всего проникать (при засыпании:
любимый, любимая музыкой, теплые сосны) возле
надорванной по шву обивки – напряженье воды всех трех этажей я настаиваю
ритм насосов изматывающая кода шлягера учиться не отмечать времени:
прошлое не имеет слуха и ты не сможешь меня услышать
зато я буду слышать, как падает твой черепаховый гребень
мы так и назовем это место: здесь прошелся загадки черепаховый гребень
или гряда безмолвных прощаний где ты не сможешь меня услышать
потому что всё сбылось именно здесь или в другом месте; немного
левее, где некто, свернувшийся калачиком, просовывал под обивку свой
таинственный ноготь,
и ты навещала его, отлив с ближайших к тебе могилок немного водки или другого спиртного,
и вы оба смеялись над твоими словами что вот, мол, умру – можно голой
кидаться в окно хоть
***
не оставь не оставь меня в недолгий период ремиссии спасительная
слепота умение заране угадывать косяки пороги предметы вещи а главное следы
оставленные тобою. Всяким звукам пружин слушать как отваливается подбородок силясь
не просыпаться на своей половине постели но и следить
правильно ли тебя обмывают (убирают?)
мне это нужно. Такая вот экспозиция, бред о зарезанной голубке, несомый
я слепотою расчелся за умение угадывать но готов и даром слышишь рад бы
и даром (все равно не оставь не оставь меня в холодном апельсиновом ящике в бессонной
ремиссии), будучи зрячим цепенея в некоем крошеве из осеннего участка яблок, дафний
ближайшей канавы и дыма сжигаемых ботвы и злаковых
бесстрашие сексуальных твоих упражнений
снова называть любовью это могло бы называться любовью когда бы
не было сдиранием кожи несовпадением шестерен нежнее:
бредом о зарезанной голубке душою самое себя держащей за руку, умирая
осенью в определенном месте лиственного леса в определенном возрасте
не достаточно ли? Домом будущим быть когда-то где уже с парадного –
звук (среднее между звоном и шелестом) может стать прелюдией страсти, а страсть –
лишь ее же аббревиатура (следует расшифровка х.... бы с ней с расшифровкой) я знаю
как зрячий натыкается на такие вещи: золотая кожа иностранные языки в сочетании
с любимым занятием – придумыванием имени для дочери, что в гимназист-
ке какой-нибудь стоило бы всего (да, еще с умением держать дистанцию
и виварной тоскою!) короче: дистанция и кожа ощупываются губами с медленностью
с какой переносят аквариумы с избытком
внимательности как если бы дистанция была наполнена свойственной воздуху осенних месяцев
неразберихою бешенством неба где двое суток кипятилось белье в предчувствии
каких-то невнятных событий
и (раздражённо!) все равно натыкаясь губами как на рыбу и как на стекло и отпрядывая
как от полуоткрытых ставень
и (раздражённо!) ни от чего не трезвея (не оставь меня это я
ни от чего не трезвея в порезах
ни различаю крови своей и крови этой голубки из бреда
несомого как плата за не оставь не оставь меня
***
что за чувство, способное, будучи раз испытанным, заставить всю жизнь
забивать гвозди или перетаскивать ящики — долг? седуксен?
я себе заведу еще тёмный киоск, где тебя посажу продавщицей пялец и прочих осенних
товаров: домино и пособий по сексу (кому) у режимной
ограды на окраине. Там прижаться к друг другу, подавшись, как на флюорограф
ключицами, опустевшие оба. Так, словно в герпесе губы, не выговорить
пустяка. Продавщицею в темном киоске, выдыхая на стекла, что выдохнется:
то сердечко, то елочка. Мне бы знать этот звон замороженных стекол — от дороги
железной и дач (свернуть на обочину, в ломкие травы, упасть, прежде чем
судорога). Мне бы должно заранее знать об ознобе и верхнем
отделе легких — о вместилище грустной души. Это вам не бирюльки, вернее,
не совсем бирюльки. это вам любовь еще, между прочим (2 р.), требующая
не меньшей изощренности и верности глаза, осторожности. Каким бы прекрасным
сие не казалось — это украдено у вокзала, у ослепительных
возвращений, в облепиховой
дымке пригорода. в темном киоске у режимной ограды на окраине.
Только себя, только себя пестуя в этой паре (украдено в доме таких-то — на все серебре)
Ein Man у зеркала падал животом на фруктовый ножик, пока родственники от окон полуподвала
уводили детей. Опасались разбить стекло, нищета, рвань!
Так прижаться, как лбом к этим стеклам. Умереть
он боялся без тебя или жить — но это равно растворено в воздусех
таких высот (и равно неприемлимо) и таких объемов,
что серебро стекол, рельс, фруктовых ножей, елошной
мишуры кажется украденным отсюда. Заведу еще: в мокрой беседке
задыхаясь и путаясь, ангел, в застежках твоих, высоко отвернув голову,
задыхаясь, нашептывать: это вам не бирюльки (2 р.) — прижаться,
не тронув вокруг ничего, не вызвав хотя бы дождя, ни голода
в эфиопских провинциях, ни биения сфер в сквозняках, ни хотя бы дождя.