Игумен

               


           Ванька, по кличке Игумен, проснулся от щекотки. Раннее солнце, проткнув лучём строчёную занавеску на окне, щекотало в носу. Ванька чихнул, сел на кровати, ошалело таращась, повертел кулаками глаза и выскользнул из-под одеяла. Босиком выскочил во двор и, блаженно потягиваясь, пустил струйку на угол сарая. Чистое, умытое ночным дождём небо, обещало хороший денёк, отчего улыбка не сходила с Ванькиного лица. Коротко остриженные волосы, торчащие в разные стороны, никак
не приглаживались рукой. Вообще с этими волосами у Ваньки всегда забота: как не мочи, как не причёсывай – торчат они, словно первые пёрышки у галчонка, чёрные и редкие. Ванькины уши утреннее солнышко просвечивает насквозь, и они розовыми лопушками топорщатся на вертлявой голове. Мамка говорит, что скоро шея у Ваньки совсем оторвётся, потому что голова всё время вертится, а шея и так тонкая.
                Сегодня у Ваньки счастливый день. Проглотив с молоком пяток пирожков с луком, которые с утра пекла мать, он полетел на конец деревни к старой облезлой колокольне, что торчала над всей округой. Сегодня здесь большая работа. Сегодня
начинают, как говорит учитель Николай Васильевич, восстанавливать историю Руси.
Вся деревня пришла сюда. Святое дело. И старушки, и молодые парни целый день разгружают и укладывают кирпич, брёвна, какие-то железяки, название которых Ваньке показались смешными, и он повторял их часто, чтобы не забыть:
 – Швеллер двутавр, швеллер двутавр…
                Ребятня помельче таскала мусор, битый кирпич. Ванька весь день крутился,
помогал всем – и взрослым и детям, даже обедать домой не  бегал. Ещё бы; ведь это его
колокольню обновлять будут. Здесь его любимое место.
                Ванька любил забираться по  скрипучим ступеням на самый верх, где на чёрном бревне, заделанном в кладку, ворковали , толкались и дрались с воробьями голуби. Ступеньки скрипели каждая по-своему, будто жаловались на свою горемычную жизнь. Ванька придумывал им имена, разговаривал с ними, как со старыми знакомыми.
                От этой колокольни  и прицепилось к нему прозвище – Игумен. Ванька не знает, кто придумал такое слово, но ему нравилось оно своей таинственностью. Когда
его звали Игуменом, он не обижался, а даже гордился этим. Его и бабушка иногда окликала Игуменом – это, когда ей надо поругать Ваньку.
                Колокольня была старая. Ветры и дожди, снега и морозы ободрали с неё побелку. Она покрылась красными пятнами то ли от стыда, то ли от горя. Маковка
с крестом сгнила, покосилась и держалась каким-то чудом. На уступах разрослись
жесткие кусты травы и даже две хилые берёзки зеленели молодыми листочками.
Ванька знает, что это не первые берёзки на колокольне. Была уже одна большая берёза, да обломило её в грозу, и висела она вниз вершиной, цепляясь корнями за трещины,
пока не свалилась вниз.
                Бабушка сказывала, что раньше, ещё до войны, была здесь церковь.Потом
позакрывали все церкви, и нашу тоже. А в войну снаряд в неё угодил; разворотил напрочь. Кирпичи потихоньку растащили на погреба да на печки, а колокольня чудом уцелела, вот и стоит, как свеча, на бугре – голубям и птицам разным пристанище.
                Отсюда, с колокольни. Виден далёкий город с чёрными хвостами дымовнад
длинными, словно обгорелыми, столбами – трубами. Ванька был там много раз с мамкой и бабушкой у дяди Сани, которого бабушка зовет не иначе как зятёк.
                На правую сторону видна река; широкой, блестящей лентой извивается она по лугам. Далёкое стадо, точно божьи коровки ползают по зелёному листочку. Внизу, под колокольней, урчит трактор. Ваньке видно как он плугом рвёт темно-коричневую землю, и она, отваливаясь от блестящего лемеха, нехотя переворачивается, потная от
земной влаги. По свежей борозде, инспекторами выхаживают грачи, тыча свой длинный нос в землю. «Как монахи» – весело подумал Ванька. Речные чайки кружат над вспаханным полем (перепутали, наверно, пашню с водой): кричат, падают на  землю и снова взлетают, истошно крича.
                Налево, сколько хватало глаз, шевелился, как живой, лес. Ванька не то чтобы не любил лес. Здесь, наверху, весь мир, как на ладони, а там, в лесу, среди голых сосновых стволов и мелкого подлеска нет простора, и от этого лес был непонятен своей загадочной песней – вечной и покойной.
                Сзади – крыши Ванькиной деревни. Две улицы, через овраг одна от другой, спускаются вниз, к маленькому озерку, из которого вытекает ручей воробью по колено.Большие мальчишки говорили, что впадает он в реку, которая видна далеко за лугами
и тальниковыми зарослями. Школа, где Ванька учился уже четыре года, на другой улице, через овраг, но он ходил не как все мальчишки – напрямик, а в обход, мимо колокольни. Сейчас с колокольни деревня кажется покрытой белым одеялом  разноцветными заплатами крыш и черёмуховой кипени в овраге, где под терпким черемуховым цветом распустил свои белые колокольчики душистый ландыш и добраться до него сквозь комариный заслон могут только смельчаки. Но Ванька нарвал мамке и бабушке маленькие букетики и ещё один, поменьше – Катьке Лапиной. Она в классе сидит чуть наискосок, у окошка, и Ваньке видно её веснушки на щеке и рыжий завиток около уха с маленькой серёжкой. Катька, когда пишет, наклоняет голову, закусывает нижнюю губу, а на диктанте веснушки становятся почти красными, и Ваньке от весело от этого. Катька живёт около колокольни, на Ванькиной улице, и, когда кончаются уроки, он терпеливо ждёт её возле школы, тащится рядом и молчит, как у доски.
                Ванька часто засиживался наверху у самого неба со своими мальчишескими мечтами. Ему порой казалось, что раскинь он руки пошире – и полетит, как птица, над деревней, лесом и лугом – над всей землёй. А, когда он возвращался  домой уж слишком поздно, мать , подавая ему поесть, говорила тихим и усталым голосом, чтобы он больше гулял с мальчишками и не лазал на эту развалину, а то кабы до беды не дошло.
                Мамка никогда не ругала Ваньку. Бывало, шлёпнет легонько тёплой ладошкой по затылку, отвернётся и молча пойдёт. И тогда Ваньке становилось жутко и стыдно; на глаза набегали слёзы; он подбегал к матери, мокрым носом тыкался ей в живот и долго стоял так, обнимая мать руками. От мамки пахло молоком, пирогами и ещё каким-то непонятным, но очень знакомым и дорогим запахом. Ванька изо всех сил старался не плакать – ведь в дома он один мужик. Да он и не плакал, только слёзы, лёгкие и солёные, скатывались по обветренным щекам. Потом мамка говорила:               
–Ну,ладно, будет, – чмокала Ваньку в макушку, и всё кончалось миром.
                Они всегда жили мирно: бабушка, мамка и Ванька. Отца он не знал, и в доме о нём разговоров не велось, а, если, что сделать по мужской части, то приезжал из города бабушкин зятёк – дядя Саня. Для Ваньки это был праздник. Дядя Саня мастерил, а он бегом подавал ножовку, гвозди, доски. С дядей Саней весело. Он всё время мурлычет себе под нос песни, подтрунивает над Ванькой. Под вечер бабушка накроет стол в передней, нальёт зятьку на посошок маленький граненый стаканчик, и, с сумкой,
полной гостинцев, все провожают дядю Саню на последний автобус в город. Автобус
скрывается за поворотом, бабушка тяжело вздохнёт, а мамка прижмёт Ваньку сильнее, и так идут они домой рядом.
                … День клонился к закату. Уже розовая кисея зацепилась за самые высокие деревья в лесу, и в домах зажигались огни. Деревенские тётки дзенькали струйками молока в подойники, освобождая полные коровьи вымя, нагулянные за день,
когда Ванька, чумазый и усталый, но радостный, вернулся домой. Умылся из бочки под стёком. Мать подавала ему поесть, он полусонный жевал, не понимая чего.
                Ванька засыпал с добрым сердцем. Ему представлялась новая колокольня.
Как белый парус , плывёт она над округой, и малиновым звоном окликает окрест переливчатый бой колоколов.
–  Вырасту – обязательно звонарём буду, – была его последняя мысль в этот счастливый день.