В прошлогоднем черном снеге, в прошлогоднем влажном снеге
повестью о человеке затерялся человек,
на его больные веки, от невзгод слепые веки
не ложился и не падал прошлогодний этот снег.
На примерзшей гимнастерке, на линялой гимнастерке
под колючей снежной коркой был нашит какой-то знак,
и не думал этот гордый, человек когда-то гордый,
что однажды в старом снеге затеряется вот так.
Что никто искать не будет, - до чего ж наивны люди,
что его от черной смерти пайкой хлеба не спасут,
и тогда в карман нагрудный в целлофановом пакете
он вложил письмо простое – «не ищите больше тут!» -
что за гордость. Это слово грело тлеющее сердце, -
пусть потом друзья узнают, что он помощи не ждал,
но босой, еще простужен, он устал под снегом греться
и однажды, скрипнув снегом, неуверенно, но встал….
И кричали перекрестки, что его, конечно, помнят,
в кабинеты приглашали власть имущие его,
вот тогда-то, оглянувшись на восторженных, он понял,
что у павших в этом мире не осталось никого.
Взял кусок белейшей ткани – самой чистой в мире ткани -
и пришил его как парус к гимнастерки рукавам,
равнодушием к несчастью человеческому ранен,
он стрелою взвился, небо расколов напополам.
И под светлой половиной, он построил новый город,
где учил земные души снова чувствовать тепло,
а под темной половиной люди стали город рушить
и обломки свежим снегом от Versace замело.
В новом ведали пророка, стали чутче и мудрее,
но когда под ясным небом белой ночью засыпал,
человек под спящим веком возвращался в ту помпею,
где когда-то Человеком из поверженного стал.
Взял он доброго клубочек и иглу каленой стали,
сшил на совесть половины, что когда-то расколол,
чтобы люди сторониться и от падших перестали,
возводя не гордость – веру – на пустующий престол.
И тогда снега, растаяв, обнажили снова травы,
заискрился медным солнцем непорочный новый день.
Человек сказал: творите друг для друга – не для славы,
исчезая ярким светом в ярко прожитого тень.