Когда долетит эта почта, Сервилий,
Рим уже будет разрушен
Кочующей плотью вандалов,
Не помню которой по счету, увы...
А впрочем ты знаешь.
Страннейший обычай вести все сначала:
Утончённость всегда разрушается силой,
В костре исчезает светильник, а сладостный мелос
вырождается в топот и визг похотливых сатиров.
Печальны пути возрождения плоти...
Всегда упрощенье сниженье
До чутких пустот истуканов, а дальше
века и века утонченности тела
и лица с оглядкой
на прошлую роскошь господ.
И так - до рождения зверя
И вновь, с постоянством упорным,
оскал проступает в улыбке
История - странное дело, Сервилий!
Живой сообщает живым победные легкие вести
и, поступь великих смешным анекдотом разбавив,
рассказ завершает разделом трофеев
Победа сменяется оргией тел,
Приправленной милостью к павшим и, наконец,
Смерть героя и суетливый захват
властных кусков вожделений
Господина сменяют рабы, /а раб угнетает со знанием дела/,
Благородство становится страхом, глубина
притворяется мелкой водой, а провиденье богов -
торопливостью смертных.
Оставим, Сервилий. Здесь смысла не больше,
чем в прожитом дне, но все же тоскливо,
что истина вечно мертва - ведь властный порядок
Царит лишь в стране погребенных
Так, вздорность живых
управляет покорностью мертвых
И вправду, Сервилий? Как грустно,
Стать частью капризного тела,
Припоминаньем веселым, улыбкой, но чаще -
Угрюмым стараньем педанта А мы?
Мы молчаливо внимаем, как и положено мертвым
Но эта покорность - преддверие мести:
Ваш бог воздает воскресеньем - судом после казни, не так ли?
В чем смысл, что мы были, Сервилий?
Ты, ныне отвыкший от Рима,
Весьма удивишься осенней столице.
Два рока нависли над нами:
Желание власти и власть удовольствий -
Одно переходит в другое
Припомни, Сервилий, походное утро,
Азийскую пыль под ногами,
Прекрасный безвестностью день
Ты помнишь, как мы покоряли пространство, раздвигая
Сверканьем мечей превосходство?
О, упоительный день!
Каждый миг - утверждение воли,
Каждый миг - честный бой и свет благородства
Над диким парфянским коварством
Мы были гневным потоком, были правдой природы:
Лишь раздвигая пределы
Утверждался стремительный Рим
Власть над другими - вот, что вело нас.
Но ныне замкнулись границы. И как стареющий воин
мутное око свое обращает в жестокую юность
или ветхий гуляка
Себя раздражает вином и мальчишеским телом -
Так и мы извратились.
Вся наша отвага - на дне амфитеатров
Где жизнью и смертью правит не меч,
Но карающий палец.
Украдены доблести тела.
Дух благородства осмеян купцами.
Власть во власти менял.
Представь себе это, Сервилий:
Мы покупаем у черни то,
Что даровано свыше богами.
Мы отступаем в крепость собственной кожи.
Рим роскошен, Сервилий, а роскошь -
Плен капризнейшей неги, случайное царство Морфея
Вот, меня умащают; и натиральщица нежно
мои разминает суставы, растекаясь
ароматом тончайшим из фляг космеанских
по пространству вздыхающей кожи.
Меня облачат в апулийскую шерсть,
доставят куда пожелаю.
Любые веленья, любые капризы
летят в безграничность поместий
И воплощаются тут же,
проворством невидимых рук.
Но все это - не я... Нет, пожалуй, все это - я,
Пока эти нелюди верят в узду, в память страха о прошлом,
в неотвратимость возмездий
Понятно ли это, Сервилий? Понятно ли,
как это зыбко - все держать не своими руками?
P.S.Наш полоумный сенат - вот последняя новость -
вывел дурацкий закон про одеянье свободных,
дабы мы отличались в толпе,
Но, вскоре, опомнясь, его отменил -
Ведь так нас легко сосчитать и открыть малочисленность римлян.
Вкушал ли ты блюдо из язычков розовоструйных фламинго?
Божественный соус! В приложенье
посылаю чудесный рецепт.
p.s.История Рима, похоже.
завершится поваренной книгой.
Memento, Сервилий.