Он канул в прошлое среди зимы:
ручьи замёрзли, аэропорты опустели,
лица у статуй были обезображены снегом,
ртуть стыла во рту умиравшего дня.
Пусть все инструменты оркестра сойдутся в одном:
день его смерти был тёмным, ледяным днём.
А где-то, вдали от его болезни
волки бежали сквозь вечнозелёные дебри,
берег крестьянской реки не сковал ещё модный гранит.
В скорбных речах
смерть поэта не уживалась с его стихами.
Но для него этот день был последним в собственном теле —
день, потраченный на суету медсестёр и на слухи.
Все окраины его тела учинили мятеж,
координатные сети ума опустели,
тишина наступила в пригородах столицы,
ток его чувств иссяк: он стал уже тем, кем любим.
И сейчас он разбросан по сотням чужих городов,
отдан на откуп ему неизвестным пристрастьям.
Теперь его счастье упрятано в новом, дремучем лесу,
и там его судят по чужеземным законам.
Так слова мертвеца
преломляясь, меняют свой смысл в утробах живущих.
И всё же для шума и славы грядущего дня,
в котором толпа спекулянтов, как стадо, мычит на всё здание Биржи,
а у бедных есть все добродетели, к которым они привыкли,
и каждый, кто заперт в келье, уверен, что он — на воле,
несколько тысяч из нас вспомнят ушедший день,
как день, который принёс нам что-то иное.
Пусть все инструменты оркестра сойдутся в одном:
день его смерти был мрачным, холодным днём.