Зал взорвался аплодисментами. Припав к щели, я видел как американо-венгерский дирижер, обернувшись ко мне задом, раскланивается. Неуж публике так понравилась увертюра и тема обманутой любви в первом акте?! Фалды дирижерова фрака приподнимаются от поклона—нет, нет, господа, вы ожидаете, что в этот момент из-под фалдов должен появиться пренепременный хвост, ну хотя бы кончик его, аккуратно заправленный за подтяжку! – но ничего, решительно ничего такого не появилось! Однако, только лишь маэстро обернулся к скене – о, ужас! –в свете лампы дирижерского пульта я обнаружил поразительную схожесть между его лицом и личиной на виденной мною через стекло витрины в салоне Зинаиды книжки в ручонках у Николеньки! И космы также растрепаны и откинуты на спину звериною гривою. И – морщины на лбу. И крючковатый нос. И тонкие губы. И омерзительный оскал вампира. Вглядевшись, я так же обнаружил, что на чудовище был вовсе не фрак, а поверх него – не плащ мага с капюшоном, а так хитро скроенные и сложенные кожистые крылья, что из них акурат и образовывалось нечто вроде фрака с двойными фалдами и плаща. Держа дирижерскую палочку в коготках, упырь взмахнул ею — и снова обратился в дирижера-гастролера, стоило только заиграть скрыпкам в оркестре.
Отнеся мои видения на счет переутомления, я ничего не сказал ни Терпсихорову, ни Горюхину и занялся бутылями с кровью. Патрубки были на хороших скрутках. Краники, смазанные кедровым маслом, действовали безупречно. Кровь, зловеще отливая красным рубином в полумраке под скеною, выглядела весьма эффектно. Мне оставалось перепроверить дымовые шашки и парочку механических шкелетов, выписанных из Томска и усовершенствованных Терпсихоровым. Все это должно было фонтанировать алыми струями, дымить, распространяя зловония, греметь костьми и клацать челюстями в момент кульминации.
Дойдя до шкелетов и смазывая из масленки сочленение челюсти с черепом одного из них, а также проверяя клеммы и проловки, по которым должно было поступать лектричество к вставленным в глазницы лампочкам, я обратил внимание, что чугунные шестерни, приводящие скену в движение завращались и по грохоту аплодисментов догадался: первое действие закончилось.
Я сидел в бутафорской яме со шкелетом, и, подобно шекспировскому могильщику, держал в руках череп Бедного Йорика, чей шкелет бурсаки-медики императорского ниверситета выварили для анатомки. Кем он был? Бродягой? Нищим? Брошенным отцом? Сектантом-скрытником, иных из которых посвящают в страшные тайны лишь перед кончиной, тем самым отправляя в вечные странствия? А, может, состарившейся, всеми забытой красавицей из куртизанок? Загадка сих немых костей никому никогда уже не откроется. А между тем – выпало же этому безвестному при жизни остову стать наравне со знаменитостями ангажированных актрис! Вот сейчас дойдет дело до того, чтобы пощекотать нервы пресыщенной публике – и отпахнувшаяся плита бутафорской могилы выпустит на волю ужасно потешного шкелета. И станет он, может быть при жизни никогда в театрах не бывавши, костаньетить малыми берцовыми, управляемый пружинами Зиновия Терпсихорова и пужать впечатлительных дамочек красными электрическими угольями в глазницах!
Размышляя на такой манер, я вспомнил и о том, как перед представлением ко мне подходил дирижер-иностранец и просил слазить на крышу, чтобы закрепить там молниеуловитель, а потом еще инструктировал насчет казанов с физиораствором в бутафорской на заднем дворе: в них помещались говорящие головы -- и я должен был содействовать их оживлению. Честно говоря, при одной мысли о тех, плавающих в рассоле головах, меня тошнило и бросало в дрожь. Как-то в поисках масленки для смазывания шестерен вращающейся скены я случайно отпахнул задвинутый дальний угол бутафорского сарая кованный сундук и отпрянул –оттуда на меня глянули две помещенные в стеклянные сосуды личины –мужчины и женщины. Меня успокоил Терпсихоров, пояснив, что эти в качестве гвоздя программы возимые повсюду с собою иллюзионистом головы принадлежат персонам времен Петра Великого – Леди Гамильтон и Виллиму Монсу. У Терпсихорова было весьма дружеское к ним отношение, потому, как, меняя спирт в сосудах, он непременно принимал за воротник «сто капель». Одну голову он звал Вилька, другую Машка. Что касается самого мага, то о нем мои старшие наставники и вовсе рассказывали ужасное. Будто бы на ночь в гостиницу он отправляет вместо себя механическую куклу, а сам, запершись в бутафорской, расспрашивает мертвые головы из сундука и чанов о предстоящих событиях в уезде, губернии, мире. У них же узнает он и пикантные подробности интимной жизни тех, кто является к нему на следующий день, на концерт. Хуже того –о Лайоше Коше ходила молва, что спит он в похожем на ящике гробу, в который он возит за собою механического двойника и деревянную куклу по прозвищу Дормидоша. Решив проверить эти басни, я нашел -таки этот гроб. Он стоял в углу бутафорской прислоненный к стене, закамуфлированный костюмами эпохи средневековья.
Когда при свете керосиновой лампы я, трепеща, открыл футляр, то не обнаружил там ни факира, ни его двойника. В гробу не было ничего кроме деревянного болвана Дормидоши – в треуголе, суконном мундире, в ботфортах и со шпагой на боку, прикрепленной к голубой ленте. Я взял куклу в руки и с помощью имеющегося в ее спине рычажка попробовал привести в движение ее нижнюю челюсть. И тут подлец Дормидоша ожил, тяпнул меня за палец, и вывернувшись из рук быстро отбежав к сундуку, выдернул из ножен шпажонку –и сделал стойку фехтовальщика. Быть может, это все происходило и не в бутафорской, а в моей спальне, где стоял похожий на гроб шкап, в который я складывал своих кукол и тоже был сундук. Засыпая, я вдруг оказывался на шумном празднестве лилипуток в пышных нарядах и их галантных кавалеров. Но на этот раз кроме Дормидоши не было никого –и, намереваясь задать мне трепку свой шпажкой, он выглядел весьма решительно. Что было делать! Я схватил швабру—и после нескольких выпадов выбил похожую на вертел шпагу из рук охальника. Отступая к своему гробу, Дормидоша произнес: «Ужо, в скиту гореть будешь! На месте лобном позору предадут! Головенку-то оттяпают! Все сбудется, как при Петре Лексеиче!» В момент, когда захлопывалась крышка перед моим взором мелькнуло и того более странное: кукла преобразилась в заезжего маэстро. Влезшая назад в его пальцы шпажка оказалась дирижерской палочкой. Вместо треугола на голове слепился цилиндр. С сюртука осыпались галуны –это был фрак. Наконец, перед тем, как крышка с треском установилась на место, я узрел и монокль в глазу и главное—клыки улыбки-оскала. Вернувши из кеатра домой, я не мог скрыть от мамы две рваных точки на запястье. Пришлось все свалить на кота.
Позже я слышал, как, отведя в сторону Терпсихорова и Гаврюхина, гастролер наставлял их на тот счет, чтобы, как только начнется гроза, они непременно переключили рубильник. На этот раз мне показалось, что в облике Дирижера есть явственные черты запертой в футляре куклы. Да. На голове его красовался треугол. А на боку болталась шпага. Когда же в темноте блеснул монокль факира, на миг мне показалось, что мы все еще в мансарде, на чердаке. Что Зиновий все еще колготится с ларцом, который ему подал обряженный в восточные одежды Гаврюхин-бей, вот- вот отпахнется крышка ларчика, забурлит зелье в кубке -- и заглядывающая в чердачное окно Луна обратится моноклем, зажатым в глазу ухмыляющегося Лайоша Коша. Да и кто этот Кош, как не только что стащивший со стола вяленую рыбешку черный с белой «манишкой» котяра Леша, завсегда путавшийся у нас под ногами в подсцениуме? Терпсихоров все же не забыл выполнить все сделанные котом-дирижером указания еще в середине первого действия. Он налег на укрепленный в подсцениуме же, похожий на вилы без черенка переключатель, посыпались искры -- кто-то мявкнул, кинувшись с в сторону пюпитров, и оркестр заиграл заметно быстрее и громче.
Сценическое оборудование заезжего факира было громоздким, предназначение его не совсем понятным. Огромные ящики, чаны со зловонной жидкостью, заглядывая в которые, любопытствующие видели выпучившую глаза голову без туловища, медные провода, переключатели. Все это мы соединяли по схеме выданной нам Лайошем Кошем. Самой впечатляющей частью его артистического скарба была динамо-машина, состоящий из огромных, трущихся о фетровые валики янтарных шаров. Все это приводилось в движение запряженными лошадьми. Немало удивило меня и то, что музыканты Лайоша были какими-то вялыми, и двигались словно механические куклы. Еще больше изумился я, что к табуреткам на которых восседали скрипачи, виолончелисты и волторнисты велено было подвести провода. Такие же при помощи каучуковых присосок прикреплялись и к темечкам оркестрантов, где были выстрижены аккуратные кругляшки.
Я так задумался за работою, что не заметил, как промелькнул второй акт. Помню только вроде далекий шум аплодисментов, волны музыки из оркестровой ямы, где все жаловалась на неразделенную любовь скрипка. Впрочем, за аплодисменты можно было принять громыхания грома за дощатой стеночкой, за музыку свист ветра, скрип трущегося о фетр янтаря, потрескивание молнии в укрепленной мною с помощью Терпсихорова штыре на крыше и ведущих от него к чанам с жидкостью проловках.
Второй шкелет был ростом поболе. Мне не нравилось, что его тяжелые кости плохо двигаются в сочленениях. Смазав шарниры, как и предыдущему, я уже представлял себе, что, возможно, при жизни эти два шкелета были любовниками, которые не могли соединиться по какой-нибудь причине злого рока. А вот теперь…О, насмешница, судьба—фантазировал я, плавая в волнах музыки, доносящихся из оркестровой ямы жалоб скрыпок ( хотя не исключено, что никаких скрыпок не было, а просто свистел и завывал ветер под сценой, куда я забрался на ночь с двумя бродягами, к тому же мне постоянно мстилось, что я сижу в полной бродяг-скрытников задымленной избе, на потолке которой были изображены рыцарь, дама и черт на велопедоходе с русалкой на коленях!), возможно, эти двое –Он и Она – были созданы друг для дружки, но у нее – муж подагрик и дети, у него – жена-уродка, страдающая падучей, которую он не может оставить из благородства и спровадить в пансион для умалишенных. И вот… Закончив профилактику, я уложил шкелеты сообразно замыслу режиссера Коронарова, при этом все же дав им возможность слегка приобняться. Пущай, думал я, хоть после смерти будут вместях…