Ещё бы вышло что-нибудь из жизни, –
так говорилось в детстве, во дворе,
соседом сверху, дядей Гришей, или
не во дворе, на кухне. Положив
сухие руки на клеёнку, Гриша
за стопочкой о чём-то говорит,
а рядом едет на хромой собаке
Чуковского его миндальный сын,
такой невинный, что не оторваться –
и женщины целуют, и мужчины
то волосы приводят в беспорядок
на безмятежной детской голове,
то называют по-мужски приятно,
протягивая: «Будешь с нами, брат?..»
О, этот возраст! Ты ещё дошкольник,
тебя подводят к самой кромке леса,
потом толкают и бегут назад,
и ты стоишь без словаря лесного
и называешь заново траву,
кузнечика, невидимую птицу,
чудовище за спутанной листвой,
вздыхающее так, что всё трясётся
внутри, легко трясётся, невесомо,
потом сильней, всё больше нарастая,
и вот уже грохочущее сердце
толкается, и ты бежишь назад…
Вот так и жизнь – подходишь к самой кромке,
и начинает всё в тебе дрожать
от страха или, может, от восторга,
а сделал шаг, и светлая морока,
весь этот шум, мельканье, трескотня
и тишина внезапные, и птицы –
куда-то разлетаются, и нет их
как не было, и жизнь – обыкновенна,
и ничего не вышло из неё.
Закрой глаза, полоска света, чтобы
не видно было леса за тобой,
и дивный гомон принимался нами
за разговоры ангелов в луче,
и колыханье листьев оставалось
неприкасаемой огромной книгой,
а кто услышал, кто её услышал,
тот – изменился, стал неуязвим.