I
Сибирское утро. Солнечно.
Ты продвигаешься к зеркалу, давней привычке верен,
Чтоб оценить, конченый
Ты человек, или на время потерян
По мешкам под глазами, по густоте щетины,
По следам от помады, либо – болотной тины.
Зеркало, безусловно, твой главный цензор,
Зеркало не промолчит про поцелуи, прочие травмы.
Если не брать в расчёт, что путает левое с правым,
Зеркало, словно заправский гай юлий цезарь,
Делает несколько дел одновременно, как то:
Заставляет помыться, побриться, взять в руки зубную пасту.
Представь теперь такое Событие Века:
Встав однажды с продавленной телом кровати,
В отражении высмотришь не себя-человека,
А пейзаж (натюрморт), который обычно прятался сзади,
За тебя-человека ногами-спиной
(по традиции, пол со стеной).
Что ты сделаешь сразу же, первым числом?
Охваченный приступом паники, станешь разве
Ощупывать туловище, подтверждая собственное в пространстве
Наличие, собственный, скажем, объём?
Конечно же, станешь. Все мы
Схожи при сбоях в работе нервной системы.
Ощутив пальцами рук и слегка помутневшим взглядом,
Что тело твоё всё ещё здесь, всё ещё рядом
Со стеной и немытым неделю полом,
Что оно целиком, а не как-нибудь “полу-“,
Понимаешь: это какая-то шутка. Должно быть,
Старых друзей развлечение новое.
II
Подтвердить домысел данный дабы,
Одеваешься наскоро, выбегаешь из дома наружу.
Проносясь стремглав мимо какой-нибудь нежной бабы,
Вчера которой пел дифирамбы, толкаешь её плечом
И, не извинившись даже, бежишь, как ни в чём
Не бывало, дальше, в поисках лужи.
Лужа – не зеркало. На правильность отображения
В луже влияет множество факторов:
Облачность, мутность воды, масс воздушных брожение,
Наличие либо отсутствие солнца, эт цетера.
Лужа едва ли способна выступить цензором,
Изящно зато выступает креатором.
Ты, тем временем, встав полулебедем-полураком
Над серою кляксой, ищешь. Серая масса расходится в стороны,
Полагая, что молишься Посейдону.
Не сумевший сдержать своего любопытства зевака,
Не найдя твоего двойника в луже,
Убегает в ужасе.
В голове завертелось: ты никому не нужен таким.
Пальцы в надежде точёные мерят клыки.
Вроде, клыки на месте,
Не больше, но и не меньше.
И среди упырей, коль они существуют на самом деле,
Ты пребудешь чужим, нежеланней коровьего бешенства в Дели.
III
Проходит месяц-другой.
Страх остаться отвергнутым входит в привычку,
Заставляя всегда держать под рукой
Документ, удостоверяющий личность
(паспорт, то бишь),
И постоянно доказывать, что тоже чего-то ст;ишь.
В тебе просыпается необузданное желание
Заново рассмотреть, насколько красив был ранее,
И, данной слабости ради,
Находишь в шкафу забытые фотографии,
Коих за годы твоей экзистенции бывшей
Накопилось около тысячи с лишним.
Фотография – не зеркало, но и не лужа.
Делая снимок, необходимо помнить о ракурсе,
Чтобы у лопоухих не развевались по ветру уши,
У длинноносых нос не торчал прототипом кремлёвских башен.
Фотография не людей, а прочей (вроде растений) пакости
По тэ эн красоте нередко может поспорить с живым пейзажем.
Это не так важно. Тебе в твоём положении
Сейчас интересно только потерянное отражение,
Точнее, его симуляция на фоне школы;
Либо в синей коляске в те времена,
Когда ты не стыдился ходить голым
(вернее, ползать); либо – с бутылкой вина.
Листая одно за другим фото,
Отчётливо видишь: это не ты, а кто-то,
Кто вечно не в фокусе, вечно со страшной гримасой,
Вечно в нелепой маске,
Напоминающей физиономию Брута
В ту роковую минуту.
Невелика была бы потеря,
Только в твоей молодости,
Высыхающей в старость, теперь и
Фотография – роскошь, а не средство движения
В память путём плёнки скольжения.
Даже не роскошь – недосягаемое удовольствие.
IV
В надежде, что жившие ранее были ближе
К истине в изображении себе подобного,
Пробираешься к музею сквозь увеличивающее себя скопление,
Разглядывающее тебя с таким интересом, словно бы
Ты – призрак бабушки-Крупской, последней Надежды Ленина,
Бредущий под марш сковородок по центру Парижа.
В музее первейшая вещь – атмосфера,
Способная Люцифера
Выставить Богом,
Повернув лицом к созерцателю, а не,
Как полагается, боком.
Не менее важная вещь – поклонение, рождающее покаяние.
Укутанный матовым воздухом данного помещения,
Путешествуешь, не соблюдая порядка, по вехам
Искусства: от Рафаэля – к Мане, от Сальвадора Дали – к Левитану.
Но, к какому бы ни приблизился веку,
Неизменно находишь себя мишенью
Вездесущих бурк;л музейной охраны,
Словно каждое утро моешься кровью
Христа, либо носишь бумажник из кожи Его.
Не найдя и здесь на себя ничего похожего,
Кроме угольно-нефтяного квадрата,
Вдруг почувствуешь, что вслед за отражением уходит здоровье,
И поспешишь вернуться обратно.
V
Дома друзья тебя встретить рады бы,
Но пока ты искал альтер эго в неярком свете,
У них появились жёны, дела и – что самое страшное – дети,
А ты очутился вне спектра их бытовой радуги,
Один на один со своим недообразием.
К тому же, вдруг твой недуг заразен?
Осиротев, ты попробуешь стать скитальцем,
Этаким чайльдгарольдом,
Но беззубая мойра с бесформенной станции
Пирожками времён Ренессанса
Напомнит тебе о малой родине,
Где ты, кажется, был счастлив.
VI
И, уставший с долгой дороги,
Без зубов и совсем не в форме,
Попытаешься оросить засохшие корни,
Вспоминая при этом о брошенном море,
О бросающей пить мойре,
Но больше всего – о станции в форме берлоги.
А дому, куда ты вернулся, с каждым
Мигом сложнее хранить прошлое.
Он всё более похож на жилище Ашеров
В период полураспада;
Изнутри – и вовсе на крошево
Из машинок, солдатиков, оловянных лошадок.
Перебирая замшелые камни в родном огороде,
Ты осознаешь, что путь, как ни странно, пройден,
И хотя у тебя кроме этих камней ничего нет и не было,
Всё уже позади, только небо – сверху,
Но, чтобы добраться до неба,
Самозабвение – неподходящая вера.
VII
Ты останешься присно один без возможности уединиться,
Твой скелет в шифоньере будет что-то вязать на спицах
И вышивать крестиком нолик,
А под вечер – ухватит за поясницу,
И изорванной ночью тебе приснится
Отсутствие пыли и боли.
Утром без прояснения пасмурным
Сны закончатся хрипом,
Вызванным бронхиальной астмой,
Либо курением, либо падением метеорита,
Но, скорее всего, старением,
Претворением третьего Рима
В спальный район Иерусалима,
Кожи трением
О поверхность площадью в тридцать серебряных,
И весьма похожего цвета,
Если смотреться в неё на рассвете,
Или – во время собственной смерти.