Санюх лежит в кровати. Козюльки расплываются в глазах.
Глаза тяжелые. Два переполненных водой янтарных аквариума не хотят демонстрировать четкость изображения, и более: если вдруг моргнешь то точно плесканется, и прямо на подушку.
Не зависят они от рук-ног и разных других частей человеческого тела. Автономия.
И даже так: порой кажется, что у глаз есть те самые руки-ноги-печень-селезенка-усы-лапы-хвост, и паспорт до кучи, а мы им жить мешаем. Вот Санюх им сейчас мешает. Старается не моргнуть.
Козюльки чуть дальше, на уголке соседней кровати. Это Саша их туда вешает, когда не спит. Думает – палец в носу.
А соска сейчас совсем рядом, в угрожающей близости соском вверх, на подушке с оторочкой из грубых кружев казенщины. Застыла. От нее – слюнной канатик с нагнетающимся центром тяжести. Центр тяжести знает где у него тот самый центр, и все слюнные силы туда стекаются с покорной предопределенностью своей сопливой судьбе.
Весело было. Сон-час. Подушки летают. А Сашка и не прыгала, сидела просто, но горизонтальное положение заняла одна из последних, после того, как вошла в комнату воспитатель. Результат: «воспитательная» соска досталась шестилетней Саше.
Оборвался. Остатки канатика на детских губках. Санюх не шевелится, изо всех сил уже.
В нескладном теле кузнечика, под простынкой, сейчас все бунтует. Нет названия этому чувству. Моргнула.
Выпустили попугайчика полетать. Когда загнали обратно в клетку, в кухню ворвалась музыка. \В большой «клетке» открыли окна и двери\.
В доме пропажа. Перстень-паук, загадочный как, неведомая астролябия, огромный-преогромный, золотой-презолотой, заменяет проволочное колечко. У девочек есть, а у Санюх - нет. Колечко очень нужная вещь. Это ничего что не в пору, и что «лапы» такие страшные, а тело пугающее своими подавляющими пропорциями - кровит так страшно. Украшение со стеклянной полочки – в кармане, по дороге к садику прожигает жилистые ляжки. Только хвалится им не хочется, почему-то.
Опять чувство без названия.
Сунула бабушке тайком в передник, в середине «садиковского» дня уже. А вечером лупка постромками по голому тельцу кузнечика. Не разговаривающая мама. Пекущая, до порки, блины бабушка, застывшая с чепелой в руках. Стояние в углу туалетной комнаты «на пару» с таким же одиноким как Сашка вантузом. Сиротки.
Презумпция виновности, так и молчит уже три десятка лет.
Балетная пачка мала. Тесно в ней. Она жесткая и ужасно красивая, как солнечный протуберанец. Топорщится ярко-розовыми выпуклостями вокруг талии. Надели на Сашу, и сняли. Заставили одеть атласное, длинное, с кистями. Пошла на праздник.
На фото мама-зайчиха, на голову выше своих зайчат. Неудачник-фотограф мечтавший полжизни стать маркшейдером, занятый теперь не любимым делом - сфотографировал. Вот, теперь память...
И, как держаться за веревочку на прогулке было надо, тоже помнится.
В стальной "новоиспеченной" гондоле тесно от детских тел. И, как командует «главный гондольер», а ты слушаешься...
В марте резиновые сапоги. Настояла упертая...
А потом, долго стесняешься своего роста.
Ходишь во взрослой жизни «за веревочку», кем-то тебе навязанную.
У зама тыльная сторона столешницы, почему-то, вся в козюльках.
И «жить» ты так и не научилась, потому, и нет у тебя, до сих пор, перстня-паука.