Твой родной язык – немота, молчанье,
то, чем дышишь и бредишь до слов, до речи,
ускользая в укромный его, начальный,
несказуемый свет, далеко-далече.
Палестины твои – вековые зимы,
сколько в них ни блуждай, а в глазах – всё то же,
всё – пустыня. Лишь снег сыплет в помощь, с ним и
убывать, таять в сумерках белых, божьих
много легче тебе, шаг за шагом легче.
Большей частью твой возраст теперь – усталость,
но мерещится свет далеко-далече,
до него дотянуться рукой осталось.
Твои мысли – заброшенный лес, чащоба.
Что за звери в холодных дремучих норах
ворошат тишину, и зачем, с чего бы
вдруг такая тоска в их звериных взорах?
Весь твой скарб: одиночество, флейта Пана
и дурацкий колпак – шутовские латы.
Вот и потчуешь чудище балагана,
смех швыряя в утробу его, в разъятый
зев галдящей толпы, а в глазах – всё то же,
всё – пустыня, и свет – далеко-далече.
Человечек в сумерках тает божьих,
тают белые сумерки в человечке.