Я вышел к реке. Расстегнул ворот. Стянул рубаху через голову. Скинул сапоги. За ними порты. Разбежался и прыгнул в воду. Нырнул. Вынырнул. Отфыркиваясь, поплыл. Дыша полной грудью. Замах. Руки врезаются в воду. Взлетают к небесам. Попеременно. Ноги ножницами режут воду. Под водой. То нырну. Широко раскрыв глаза в зеленоватой, бутылочного оттенка воде, то выскочу вверх, шумно хватая воздух. Ртом. Отплевываясь от случайно проглоченной воды. Пуская фонтанчики. Восторженно.
Доплыть до середины реки. Нырнуть поглубже. Чтобы вынырнуть в ином месте. В иное время. В ином пространстве бытия. Шаманы азиатских народностей используют простые вещи для путешествий. Обыкновенная скамья, колченогая табуретка могут послужить ему скакуном в верхнюю или нижнюю тундру. Щепотку сушеной травы в очаг. Нюхнул вонючего дыма. Закусил мухомором. И полетел. Неси из мира в мир, сивка-бурка, вещая каурка. Неси меня, олень, по своему хотению...
Колченогая табуретка. На трех костяных пенисах моржей и сверху вместо сидения широкий и плоский кусок рогов лося. Херовый стульчик. На самом деле, херовый. Без шуток и прибауток. Будете у нас на Колыме, заходите в любой магазин или лавочку, торгующую изделиями местных косторезов. То же самое и на Чукотке. Походите глазами по жанровым сценками, вырезанным на длинном моржовом клыке собачьим упряжкам, по всевозможным мамонтам и мамонтятам, пеликенам и северным аборигенам. Материал разный. Самый дорогой – кость мамонта. Самый дешевый – рог лося. Моржовый клык и моржовый же пенис где-то посередине.
Внутри моржовой пиписьки прячется здоровенная кость. Длиной с половину руки взрослого человека. А то и во всю руку встречаются гиганты. Холодно спариваться среди айсбергов плавая, да на скользком льду голой задницей сидючи. Какая уж тут эрекция, без внутренней кости? Забавный предмет для эротических шуток подростков. Знакомое со времен босоногого детства экспрессивное выражение: «Ах ты, х-й моржовый!» на деле оказалось вовсе не вымыслом, вовсе не легендой. Только вот на магаданских ценниках в магазинах, где продают изделия местных косторезов, деликатно пишут «пенис моржа», или «моржовый пенис». Что не слаще ни хрена, ни редьки...
Стульчик херовый это не мое изобретение – аборигенов. Чего проще? Убили несколько моржей. Шкуры на одежду, на жилище, мясо в котел, жир в костер, а кости для забавы. Долгими полярными ночами резать всякие поделки. А чтобы сидеть не голым задом на голой земле – вечной мерзлоте, в яранге такой жар натапливали, что ходить нагишом было удобнее, берется три моржовых хрена, кости, разумеется, уже очищенные от плоти, нахлобучивается сверху сидушка, и вот тебе табуретка готовая.
Магаданский художник. Старый, подслеповатый человек. Захезанная мастерская. Свернутые в рулоны заплесневевшие холсты. Позолоченные рамы. Подрамники. Всякий мусор. Выдавленные тюбики. Засохшая краска. Кисти. Мастихины. Баночки. Бутылки. Не только с растворителем, но и из-под разнообразнейшей алкогольной продукции. Из под «мамонтовки», «Золотой Теньки», «Басанского», «перцовой», «моржовой», «столичной», «голубичной», и так далее. Застарелый запах кислятины. Неухоженность. Дряхлый, разбитый человек...
Небритая седина щек. Колючая. Шершавый, залоснившийся воротник несвежей рубашки. Пиджак такой, что даже бездомный бродяга побрезговал бы, найди он такой в мусорном баке. Давно не знакомые с ножницами остатки волос на черепе. Полуслепой. Полуживой. Полусонный.
Это он когда-то написал официальный герб нашего города. Золотой олень, взмывающий в небеса над синим морем. Из-под копыт чудесного зверя летят самородки. Случайно ли родился этот образ, спрашиваю старика? Вы знаете, подслеповато щурится он на меня, когда был объявлен конкурс в шестидесятых годах, я тогда много местных легенд изучил. Сказки, мифы аборигенов. Тогда же мы жили одной территорией, вместе с Чукоткой. Это потом уже, после развала, они отделились от Магаданской области, чукчи-то. Ну, да вы и без меня знаете, помните, раз жили здесь уже тогда.
Вот, молодой человек, есть такая старая легенда. Когда-то бродил по тундре золотой олень. Понятное дело, что это персонификация солнышка. Солярный, так сказать, символ. Бродил он себе, бродил. А тут задули свирепые северные ветра, как налетели, давай оленя этого гонять по всему небу. По всей верхней тундре. Он туда, сюда, нигде не скрыться от зимних суровых ветров. Так они его, волки северные, и загнали. Раздербанили в клочья. И распался золотой олень на куски. Передняя его часть вместе с головой упала на Аляску. Средняя часть на Чукотку. Ну а задняя к нам, на Колыму. Так с тех пор и живем. На Аляске самое большее, где золото уродилось, потом Чукотка идет. Ну а мы, как всегда, в жопе...
Старика увезли через несколько лет. Родственники эвакуировали на материк. Из дома для престарелых, куда его сдали, когда он окончательно перестал за собой следить и засрался дальше некуда. Союз художников что-то выделил. Какую-то денежку мэрия подкинула. Оплатили долги старика. Больного, невменяемого. На носилках его увезли с глаз долой. Доживать к родне. Почетный гражданин города. Автор его герба. Дядя Коля Мерзлюк.
Косторез Саша. Умер от традиционной болезни русских мастеровых – водочного отравления. Никогда не носил марлевую повязку, когда точил поделки из кости. Прямо у себя дома. Коммунальная квартира на улицы Коммуны. Недалеко от Дома радио. В самом центре Магадана. В двух шагах и моя хата стоит. Когда делали вскрытие, как сказал мне Сашин сосед, оказалось, что все легкие у него забиты костяной пылью. Высокий. Русоволосый. С правильными чертами лица, улыбчивый, голубоглазый, приятный в общении, тихий, скромный, пьющий человек. Неопределенных лет. Между сорока и пятидесятью. Такие, как Саша издревле пахали землю, писали иконы по монастырям. Рубили храмы из дерева, без единого гвоздя. Возводили дворцы и усадьбы. Ладили механизмы. Кузнечили. Сапожничали. Торговали. Веселили. Скоморошили. Взятые в армию, непременно попадали в гвардейцы. За рост, удаль и стать. За силу молодецкую...
Уходящая натура. Умирающее племя. Выкошенные, пустые места. Там, где были живые люди. знакомые мне люди. Частички народа моего...
Я покупал у Саши всякие поделки каждый раз перед полетом на материк. В подарок друзьям и родственникам. Если бы я знал, какой ценой достаются ему эти статуэтки из кости?
Познакомился с Сашей у «Восхода», где он торговал на улице своими изделиями. Магаданский универмаг в центре города. Проспект Ленина пересекает улица Карла Маркса. Прежде ул. Сталина. До двадцатого съезда, раумеется, улица Сталина, позднее Маркса...
Через дорогу от «Восхода» гастроном «Полярный». В Магадане любят «нордические названия». Магазины «Пингвин», хотя это уже из антиподов, «Северное сияние», «Арктика». Еще дальше, если идти по Карла Маркса, минуя нео-нэпманскую забегаловку и туристическое бюро, за ними дом Никишова и перпендикулярно стоящий дом Вадима Козина по Школьному переулку, вырастает громада нашего театра. Театральная площадь зимой украшена самой высокой в городе елкой. Хотя в последние годы городских елок заметно прибавилось в Магадане.
Своя елка стоит в городском парке, возле аттракционов. Перед православным собором своя. Площадь Ленина. Друг на друга смотрят кафедральный собор и крепкое бурое здание «Северо-восток золота». На месте собора когда-то стояло управление треста «Дальстрой», потом долгие годы, все девяностые годы, там простоял долгострой. Первый и последний магаданский небоскреб. Вернее, будет сказать, недоскреб. В восьмидесятых подняли коробку для нового здания обкома партии. Но тут грянула перестройка. Здание не достроили. Сперва хотели отдать под новый корпус университета. Потом выяснилось, что оно стоит на «линзе» и лед в грунте может растаять и оно рухнет. Словом, продержись советская власть еще пяток лет, здание бы достроили. Но после того, как СССР похоронил под своими обломками все наши надежды на светлое будущее, пустое здание, в котором уже сверкали стеклами новенькие окна, простояло лет десять, за это время остекление куда-то исчезло. С крыши спрыгнуло несколько самоубийц. И в начале 2001, ночью, тайно, по указанию тогдашнего, уже покойного, губернатора, срезали с постамента статую Ленина перед пустующим зданием. И начали его демонтаж.
С тех пор там выросла громада собора, спроектированного моими друзьями. Семейной парой архитекторов. Их единственная дочка пошла по стопам родителей. Хотя они и отговаривали ее. Кому сейчас нужны архитекторы? Смотри, дочка, останешься безработной!...
Сами-то они застали лучшие времена. Работали в институте «Гражданпроект». Проектировали и строили новые дома. Когда смотришь на их проекты тридцатилетней давности, каким красивым мог бы стать наш город!
В начале и середине семидесятых, как и десятилетиями прежде, равно как и восьмидесятых, попасть в Магадан на работу было редкой удачей. Город закрытый. Погранзона. Я сам летел в Магадан по приглашению тещи. С беременной женой мы сели на самолет в ленинградском Пулково только предъявив заверенные печатью справки, что летим не просто так, а по вызову. Без этой справки билет в Магадан не продавали никому, кроме, разумеется, людей с магаданской пропиской. У меня таковой еще не было. А жена, уехавшая на учебу в Ленинград, обосновалась в городе трех революций, выписавшись из магаданской жилконторы.
И вот мы летим. Она возвращается в город своего детства. Я – в неизвестность. Среди зимы. В самые холода и морозы. Оба, по-питерски легко одетые. Пижонистые столичные штучки. В демисезонных плащах. Вышли в аэропорту на улицу, чуть не окочурились. Минус сорок по Цельсию. Хорошо что тесть с тещей встречали нас с машиной. Сосед на своем жигуленке домчал нас до дому минут за сорок. Пятьдесят шесть километров до Магадана.
Пока ехали, я всматривался в мелькающий за окном пейзаж. Невиданный прежде. Неземной. Волшебный. Словно бы из какой-то сказки. Белые невысокие холмы. Я долго не мог привыкнуть к слову «сопки», не хотел называть их так. Что-то неприличное, из разряда «соплей», слышалось мне в этом слове. Пока не въехал, пока не раскусил всю его прелесть. Всю красоту колымского пейзажа. Пока сам не набегался вдоволь по сопкам. С рюкзачком. С фотоаппаратом. Да с камерой. Так что нынче ничего, никаких слов и обозначений кроме «сопок» мне и не треба. Это мое. Это нашенское. Дальневосточное. Колымское.
Едем по трассе. Заснеженные холмы. То тут, то там торчат черные, голые лиственницы. Весны в наших краях почти не бывает. Лето начинается довольно поздно. Где-то в конце июня. На летнее солнцестояние, на Ивана Купалу, или местный, эвенский Новый Год – Хэбденек, люди еще в зимних куртках ходят. И пар изо рта вырывается. Хотя на лиственницах уже потихонечку проклевываются новые, молодые, изумрудные иголочки. Потом в единый момент буйная растительность заполоняет наши леса. Колымская тайга, конечно же, скромнее уссурийской. Севернее потому что. Скуднее. Но от того, что лето у нас короткое и стремительно уходящее, перерастающее в зиму, растительность буйная и пышная.
Впрочем, уже в августе начинается дожди. Снег может выпасть и в июле. Так что ничего удивительного в том нет, если вам доведется услышать от коренного магаданца, что в наших краях двенадцать месяцев зима. А остальное – лето...
Чем так влюбили меня в себя магаданские ландшафты? Еще не прочтя Толкиена, но уже предчувствуя эту его волшебную сагу, вспоминая детские книжки об эльфах, драконах и их победителях, истории о короле Артуре и рыцарях Круголого стола, кэролловскую Алису в стране чудес и зазеркалье, я смотрел на проносящиеся мимо сопки и называл их про себя «хоббитанскими». Еще не зная, не прочитав ни одной строчки из Толкиена, я уже для себя определил Колыму, как волшебный край Средиземья, свою маленькую и огромную, безграничную Хоббитанию.
Мы приехали в город. После Ленинграда, после Баку моего детства, после Москвы, Киева, Алма Аты и Ташкента, после Свердловска и Челябинска, после иных крупных городов, Магаданчик показался мне крохотным и заснеженным. Сугробы возле домов достигали второго этажа. Я не шучу, не преувеличаю! И очень скользко было ходить по улицам. Мостовые и тротуары – гольный лед. Не посыпанный песком или солью. Первое время я часто шлепался на спину. Легкие ботиночки на скользкой подошве. Непривычность к ходьбе по льду. Отсутствие навыков конькобежца или хоккеиста приводили меня в уныние. Казалось, я никогда не смогу научиться держать равновесие в этом городе. Холодном и неприветливом.
Но мы пошли в магазин. Купили мне местную шубу из искусственного меха. Купили сапоги. Почти сразу же по приезду в Магадан я простудился и почти месяц провалялся в постели. Организм не сразу привык к колымскому климату.
Долго ли коротко ли, но я научился не только стоять на ногах в Магадане зимой, но и бегать довольно резво...
Это мой город. Это моя Колыма. Работая на областном телевидении, я запустил цикл передач с таким же названием. «Моя Колыма». И она действительно стало моею.
Термины «Колыма», «колымчане», довольно условны. Ведь от Магадана до реки Колымы полтыщи верст проехать надобно. Да и протекает она не только в Магаданской области. Но почему-то только к ней и прилипло, пристало это прозвище – «Край колымский»...
Кто-то усматривает в термине «колымчане» чуть ли не блатной, лагерный, уголовный смысл. Я знаю людей, на дух не переносящих этого термина. Но у меня с этим словом связаны самые теплые, самые дорогие воспоминания.
Когда я ездил по командировкам, всякий раз пересекая Колыму по мосту, я ощущал нечто вроде крещения, или причащения к великой реке, сродни посвящению молодых матросов, впервые пересекающих экватор. И каждый раз это посвящение в колымчане, по сути, всего лишь ординарное пересечение моста через реку, было для меня волнующим, будоражущим чувства, событием. Хотелось встать и обнажить голову. Громко закричать. Или сделать еще какую-нибудь глупость, вроде прыжка на ходу. Из окна рейсового автобуса, или вахтовки вон, прямо в реку.
Ехал грека через реку...
Когда выныриваешь посередине реки, то непременно оказываешься в ином месте. В ином времени. Ином пространстве. В мире ином...
Я забросил удочку. Я вытащил на свет божий Бродского. Он извивался на крючке, как серебристый, танцующий хариус. Еще одна колымская легенда. Не легенда, быль. Явь. Реалии заповедного северного края. Озеро танцующих хариусов. Колымский прозаик Олефир живописал его в своих рассказах.
Северная литература, ее творцы – особая тема. Сразу же по приезду в Магадан я окунулся в ее чарующий мир. Тогдашнее магаданское издательство выпускало множество книг. Колымские авторы, не понаслышке знакомые с картой, бытом аборигенов, золотыми приисками, артелями, поселками, кочевыми оленеводами, рыбаками, составили для меня, как вновь прибывшего с материка, восхитительный мир, отдельную вселенную, полярную и околополярную территорию, населенную живыми и крепкими, сильными людьми.
Чтобы выжить в таком непростом краю, в этом суровом, экстремальном климате, нужен не просто закаленный организм и твердый характер. Нужны спайка, общинный тип хозяйства, коллективизм, или, если угодно вспоминать древнее слово, ставшее вдруг снова модным – «соборность». Жить сообща. Жить по общим правилам и законам. Странное сочетание индивидуализма и отстраненности по принципу «моя хата с краю» с общинным коллективизмом являет русская душа. Миф о том, что русские люди всегда ходят строем и в массе своей остаются серыми и затурканными, всего лишь миф, не более. По своей природе русский человек не менее индивидуален американца или же европейца. Общинный характер бытия, сотрудничество, кооперация, взаимопощь – всего лишь инструменты выживания в наших нелегких северных условиях. Не поможешь ты соседу, не помогут тебе в критический момент.
Тайга, тундра, Север вообще имеют свои законы. Свою этику. Несколько отличную от других регионов России. Но в целом укладывающуюся в общую парадигму. И нарушать эти законы не след никому.
Прохладный июльский вечер. Дожди, зарядившие на целую неделю, размыли дорогу от поселка Усть-Омчуг до Магадана. Моя командировка завершалась. Мы с оператором отсняли все в Тенькинском районе, облазили окрестности, побывали в развалинах лагерей. Опросили сторожилов, записали воспоминания. Уже больше месяца мы ездили из поселка в поселок. Устали, как собаки таскать на себе тяжелое оборудование. И мечтали вернуться домой. Залезть под настоящий душ, в поселках на трассе летом перебои с горячей водой. Мечтали отмыться. Отоспаться. И снова на трассу. Или засесть на студии в монтажной. И монтякать, монтякать, монтякать...
Вместо слова «монтировать» мы меж собою дурачились на придуманном языке. Монтякать! Это именно то, что следовало делать с рабочими материалами, привезенными с трассы.
Вообще, магаданские словечки, колымские диалектизмы с первых дней моей жизни на Севере крепко вошли в мое сознание, оплели мой язык. Что-то придумывалось свое. Что-то я перенял от местных старожилов.
Моя первая работа. В четырнадцатой школе. Хулиганистые дети. Они использовали не привычное мне выраение «деньги на бочку», но «деньги на базу». Если пьешь пиво, то на закусь к нему надо обязательно подербанить копченую горбушу. Мойву почему-то в Магадане зовут уйком. Меня всегда веселило это слово – уёк. Будто кто-то отрезал букву «икс» спереди...
В нашей монтажке, самой хулиганской и раздолбайской монтажке на областном ТВ, в ходу были словечки собственного изготовления: ...уйняка, говняка.
Некоторые колымские диалектизмы встречаются и в иных регионах Дальнего востока и Сибири. Как например, забавное словцо «поетоваться». Им можно пользоваться в самых разнообразных случаях, применяя к чему угодно.
Вы что вчера делали в гостях? Да так, поетовались по тихой грусти...
Нет пределов устному народному творчеству. В девяностых и «нулевых» Дальний восток вообще, и Магадан в частности заполонили китайцы. Мы одевались на вшивом, блошином, ужасно дешевом китайском рынке. Покупали хреновую, быстро ломающуюся бытовую телерадиотехнику из Поднебесной. Все товары были сделаны кустарями-одиночками, кооператорами. Ужасного качества. Нередко из опасных для здоровья материалов. Периодически местный санэпиднадзор брал на пробу и экспертизу китайские товары и обнаруживал в них чуть ли не радиацию.
В «нулевых» родилось словечко «китайобус». Вслед за ним и «негроёбус». Не знаю, что это за автобус такой? То ли в Китае сделанный, то ли в Нигерии?...
Продержавшийся на плаву все голодные и нищие девяностые, к середине «нулевых» городской автотранспорт окончательно сдох. Вместо старых изношенных ЛиАзов и пазиков по городу стали юрко бегать завозные японские микроавтобусы. Подержанные вэны. Позже их заменили «газели». Но все равно маршрутки так и остались частными. Если в советские времена рейсовые автобусы ходили по городу до полуночи и даже до часу ночи, то нынче маршрутки гоняют, в лучшем случае, до девяти вечера. А то и в восемь уже никуда не уедешь. Только на легковых такси. Что существенно дороже проезда в маршрутке.
Минувшей ночью мне снился Бродский. Мне снился поэт, корчащийся на крючке. Я извлек его из самого себя, закинув удочку в реку собственного подсознания.
Я вспомнил, как услышал о его смерти. Я сидел в учительской и рисовал какие-то эскизы декораций. Тринадцатая школа. Сперва я работал в четырнадцатой. Потом в четвертой. Потом в тринадцатой. Между ними в театре. На почтамте. В пекарне. Кондитерском цехе. В домах культуры. На радио. В газетах. На телевидении...
В учительскую зашла молодая коллега, студентка-практикантка из универа. Филологиня. Сказала, что умер Бродский...
Я вытаскивал из себя Бродского на блесне. Из Невы, не из Магаданки, и не из Охотского моря, не из Амура. Какой треск стоит в Хабаровске на набережной в ледоход! Я жил тогда у друзей на Амурском бульваре. Во дни наводнений по этой улице можно было плавать не хуже, чем в Питере, когда разливалась Нева...
Бродский, Бродский... В огне брода нет...
Иосиф... Флавий... Рим... провинции... первый... второй... третий...
Равняйсь. Смирно. Отставить. На первый-второй рассчитайсь!
Милее ли мне ворюга, чем кровопийца?
Поэзия Бродского, его эссеистика, мысли, «отлитые» не в граните невских набережных, не в свинцовой пилюле Гумилева, не в граненые стаканЫ Веры Мухиной, но в его тонких,изящных строках, рождали в душе моей резонанс. Впрочем, восприятие Бродского после определенного периода притормозилось. Замерло. Может быть, совпало со смертью поэта?...
Было ль то забвениеv? Пренебрежением? Отречением? Переосмыслением?
Ни тем, и ни другим. Просто охлаждением. Переключением. На что-то более простое. И позитивное. Веселое и, панковски идиотическое.
Как правильно говорить, идиоты, или идиомы?
Я даже наёрничал тогда что-то дурацкое, показавшееся мне верхом остроумия.
Полный тупизм на самом деле!
Жил-был поэт. Иосиф Бродский.
Но не взлюбил его сам Троцкий. (почему Льва Давыдовича приплел сюда, сам не знаю?)
А можа Брежнев, иль Хрущев,
Иль сам товарищ Горбачев.
От нелюбви такой Иосиф
Свалил в НюЁрк, Рассею бросив.
Но там тоска его заела
И мэтру мигом поплохело.
Так в одиночестве он помер,
Как Греции слепой сын Гомер (ударение на первом слоге, как в Америке произносят Homer Simpson)...
Мораль сей басни такова,
Поеты смертны, но паэсия жива!
Недавно, может быть, с год назад, может поменьше, один знакомый русофоб, брызжа слюной сказал, что Бродский для него отныне не существует. Почему? Да потому что этот «великодержавный шовинист» написал стихотворение об Украине. Очень нелицеприятное стихотворение. Противопоставив в нем светлый гений Александра местечковому сепаратизму Тараса...
Ага! Сказал я сам себе, послав по всем известному адресу русофоба. И кинулся искать это стихотворение.
Получил удовлетворение, найдя его.
Я вдруг понял, что не прекращал любить поэзию Бродского...
Прохладный июльский вечер... Тенькинская трасса. Боковая. Не основная. Не та, что ведет до Якутии. Я немного отвлекся. Я чуть не забыл рассказать. Занятная вышла история. С Пашей, моим дружком и оператором, мы возвращались из Усть-Омчуга в Магадан. Дорогу размыло. Мы сами пару раз, лазая по тайге, вымокли до нитки. Часть дорожного полотна просто смыло. Пока дорожники восстанавливали трассу, мы подзадержались в поселке. Но вот сообщение возобновлено, можно возвращаться домой. А то сидели, как отрезанные. Решили ехать не на рейсовом, он дольше трясется в пути, а на частнике. Тем более, что частный микроавтобус тоже выписывает билеты с печатью, которые сгодились для отчета в бухгалтерию. И на несколько часов раньше приехали домой. Не под утро, а среди ночи.
Едем. В машину набилось человек пятнадцать. Два шофера. Молодой, лет тридцати. И пожилой. Седоусый. Стриженый бобриком. Старый водила вел микроавтобус из Магадана. А из Усть-Ома за руль сел молодой. По договоренности. В Тенькинском райцентре старик перебрал местного самогону и стал приставать к пассажиркам. Его молодой коллега раз и другой одернул расшалившегося пенсионера. Тот не унимается. Первая остановка. Мертвый, заброшенный поселок. Еще крепкие дома. Но с выбитыми стеклами. Полуразрущенный поселок. Последние люди ушли отсюда совсем недавно. Вышли пописать в придорожные кусты. Молодой водитель вытащил за шиворот седого товарища. Без лишних слов заехал ему в глаз. Свалил его с одного удара. Больше бить не стал. Вытащил из нагрудного кармана заработанные деньги. Разделил их пополам. Сунул старику за пазуху. Сказал, что оставляет его здесь. Дескать, лови попутный Камаз до Магадана. И проспись.
Никто не вступился за сидевшего в пыли, утирающего кровь из носа, пьяницу. Я было дернулся, хотя и прожил к тому времени на Колыме много лет, и знал, что есть вещи, которые не прощаются, есть законы, которые нарушать не след... Меня остановили. Сказали, не вмешивайся. Не знаешь, что ли? Они меж собой сами разберутся.
Комары вились над нашими головами плотной тучей. Темнело. В лесочке на окраине поселка шебуршались мишки. Полуразваленное одноэтажное здание автобусной станции уже задушила в своих объятиях наступающая растительность. Опорожнив мочевые пузыри, пассажиры уселись в микроавтобус, стараясь не глядеть на все еще сидящего на дороге пожилого водилу. Молодой выжал сцепление. Надавил на газ. Обдал облаком пыли своего не в меру игривого товарища. Мы тронулись в путь.