Повторяя узор, вытканный закатом на дне глазного яблока, опускаю кончик подобранного пера в расплавленную киноварь. Черное и белое – топорщатся усики удивленного кератина; капля киновари, падая на поверхность живого пергамента, подбирает подол изысканного платьица, решая в свою пользу задачу об угле смачивания шершавым языком - кожей молодого теленка.
Ветер, напрягая мускулы каждой из ворсинок, пытается превратить каждую из рун в замысловатый иероглиф, бесстыдно раздвигая ножки – киноварные и чернильные – нарисованных знаков, но крохотные лапки частиц краски крепко держат выложенную на шерсть конструкцию. Я рисую очертания островов – ожерелье вокруг толстой шеи – добавляю толченые листья, дробленый камень – изумрудные вкрапления суши в аквамарин океана. Рисунок завершен, и руны горят золотисто-рдяным огнем. Хлещу бычка, и он, смешно подбрасывая копыта, летит по каменистому критскому берегу: руны сливаются в размытое пятно, рисунок-ожерелье на шее уже едва различим…
Вот он скрывается за кипой деревьев в полутысяче шагов от меня… Рисунок-молитва – живое-на-живом – лишь он способен вернуть ее мне. Нашу потерянную Атлантиду…