Кайсар

Так уж повелось, что я терпеть не могу воскресений. А воскресный вечер – вообще время мрачное и темное. В воскресенье я начинаю думать о понедельнике, и его тягостное ожидание куда как хуже самого будня. Поэтому по воскресеньям я ложусь на продавленный диван, в уютную ямку точно по моему телу, вытягиваю ноги дудочкой, мизантропно ожидаю и смотрю, как смешно шевелятся похожие на давленных гусениц губы диктора новостей. Слушать мне их недосуг – ничего нового и важного для меня там все равно ничего не скажут. Мягко-оранжевым светит ночник, нежно-голубым – телевизор. Мой диванчик – на стыке двух этих цветов, и я попеременно ныряю то в холодную, то в теплую цветовую гамму – зависит только от того, в какую сторону повернешь голову. Я знаком со всеми тенями своей кибитки кочевника, съемной квартиры. Вот злой изгиб диванных валиков – гнет понурую шею, как измочаленный конь. Вот – рогатая морда аццкого сотоны, ваза с сухостоем. А когда мимо проезжают машины, то по стене легко и неслышно пробегает женская тень – вешалка смешной формы, купленная в магазине неподалеку.

Я снаряжаю лодку и пускаюсь в поход по ленивым и густым, как мазут, волнам воскресной памяти. Магазинчик очень смешной – в нем работают барышни юннопожилого возраста, едва вступившие в старость. Им от пятидесяти с хвостиком до шестидесяти. Они принципиально переодеваются в магазине, чтобы не испачкать о покупателей, как они говорят, уличной одежды. Но сменные вещи взять с собой они забывают, поэтому щеголяют в колготках и фартуках поверх. Они заботливые и трогательные, и чем-то напоминают трамваи советского периода: непрезентабельные, дребезжат, но все-таки везут. Я покупаю у них соки, спички, хлеб, зубную пасту и хозяйственные мелочи – мешки для мусора, губки для мытья посуды. Они хорошо знают меня и мы приветливо здороваемся – кораблики из газет на встречных курсах в убегающих прямо из-под днища весенних быстрых ручейках жизни. Или, если быть проще, расходимся, как в море корабли. А какие еще у нас могут быть отношения. И все-таки мне их жаль. Гадкая черта духовных лентяев – всех жалеть и ничего не делать. Я кладу левую ногу поверх правой, меняю позу. Я тут заметил недавно, что сытый холодильник урчит совсем по-другому. Не так, как голодный. Акустика в нем другая, что ли? Интересно, а долго некормленый продуктами холодильник урчит совсем сердито или теряет силы на урчание? Я представил себя на сцене в алом фраке – для пущей серьезности, дирижирующим хором холодильников а капелла, потом сон плавно перетек в меня-регента, и холодильники исполненными звенящей нежности голосами выводили в светлом храме с потолками, уходящими в облачные дали, что-то безумно духовное, в чем я не разбираюсь, и их звонкое дребезжание все нарастало и нарастало, пока не достигло своего апофигея, и тут я проснулся.

Первым делом бросил взгляд на весящие над телевизором часы – без десяти час. В телевизоре бегали и стреляли друг в друга человечки – новости давно закончились. Но аллилуйное пение рефрижераторов в моей голове не замолкало. Я помотал головой и сознание окончательно вернулось ко мне. Это звонит сотовый. Я вскакиваю с кровати и, спотыкаясь, несусь в коридор. Со сна тело всегда плохо слушается, руки слабые – они все еще в мире грез, где не надо в час ночи бежать к телефону. Чертыхаюсь и хлопаю по карманам пиджака.
- Да!
- Спал? – что может быть лучше, чем ночью услышать голос шефа, да еще и такой ласковый, с металлическим оттенком. Нет, что вы, Феликс Эдмундович! В такое время позволить себе спать может только враг народа…
- Нет-нет, я слушаю.
- Извини, что разбудил. Дело срочное. Приезжай в офис, надо поговорить.
- Сейчас?!
- У тебя есть два пути. Не приехать, и попасть под сокращение. В наше время, в условиях экономического кризиса, это вполне оправданный шаг… - хе, сокращение. Я-то думал, что рабов продают, - Либо приехать и получить повышение. Так мне тебя ждать?
- Да, - я еще раз посмотрел на часы, - к двум буду.
- Давай-давай, - игриво, как электродрель, сказал шеф и отключился.

Я стою посреди темного коридора в одном клетчатом тапочке и с телефоном в руках, как умственно отсталый, и в моем черепе со скрежетом двигаются жернова извилин. Что это было? Так, таракаша, не волнуйся. Я возвращаюсь в оранжево-голубую комнату, бросаю телефон на диван и вдумчиво натягиваю штаны. Потом подхожу к окну. Идет снег, и в разлившейся лужице ночи особенно ярко выглядит голый тонковетвенный куст. Как ребенок из Освенцима просто. Ночь отливает грязно-фиолетовым, снег мелкий и сухой. Вздыхаю, отхожу от холодного стекла и натягиваю свитер. На часах час и пять минут. Пора. Ботинки и пуховик. Ключи. Шапка в кармане. Выхожу в подъезд и вспоминаю, что не выключил света. Возвращаюсь, а напоследок смотрю в зеркало и смеюсь – дурная примета возвращаться, поэтому надо смеяться своему зеркальному двойнику. Такая традиция. Двойник смотрит на меня крайне неодобрительно и тянет лыбу неохотно. Его не радует перспектива сидеть одному всю ночь в квартире.
- Будешь за старшего! – говорю я ему, мы машем друг другу рукой и расходимся: он – в нервную глубину жилой квартиры, я – в зиму.

Во дворе никого. Даже окна не горят. Видимо, понедельник завтра у всех, а не у одного меня, страдальца. Я думаю о том, что мне предоставляется радужная перспектива встретить рассвет на работе, и меня до костей пробирает от восторга по поводу такой романтики. Чувствуя себя стахановцем, я скольжу по колдобинам нечищеного от корки льда двору. Сейчас, в темноте, дворик похож на психоделический пейзаж. Не знал, что детские качели могут выглядеть так жутко. Они качаются слегка от ветра, и создается ощущение, что дитя-неведимка, которому днем западло стоять в очереди живых детей, чтобы покататься, катается сейчас. И то ли дешевые качели скрипят, то ли этот крохотный сноб очередей протяжно ноет. Я огибаю угол. Мне необычайно, страшно везет – буквально через десять минут мне удается поймать такси. Открываю дверцу, обговариваем маршрут и цену. В машине пахнет табаком и женскими духами, такими вонючими и сладкими, всегда забываю их название.
- Женщину с развода вез, - говорит таксист, дядька в кепке, - Так она напилась и просила ее катать, типа развеяться. Вот и катались до полуночи. Во бедняге отвалить пришлось, так хоть в последний раз кутила.
Странные у людей кутежи – в такси кататься, подумал я. Но промолчал.
- А вам зачем в такую поздноту в офисы?
- Нашлись неотложные дела, - ответил я и прислонил голову к окну. Машина покачивалась, было тепло и душно, меня клонило в сон. Холодильники явно ждали своего мэтра на поклон, юные поклонницы несли мне охапки цветов. Только мысли о повышении не давали уснуть. У нас «весьма традиционная компания с четкими правилами». Я их нарушал неоднократно, и хороших отношений с шефом у меня никогда не было. Так, вечная угроза расстрела. Ну невозможно не нарушать правила, работая в рекламной компании, тем более если правила придумал старый маразматик. «Никаких походов в «Одноклассники» на работе» - как же! Когда приходит клиент, в кредитоспособности которого явно сомневаешься, первое дело – пробить по сайту. Посмотришь альбомы – Турция, Египет, Испания – крепкий середнячок, наш человек. Короче, на повышение мне рассчитывать не стоило. Чем обязан такому горячечному проявлению любви?

Город еще не совсем отошел от новогодней ажиотации – все сверкало и переливалось, огоньки огонели, горелки горели. Проезжая мимо очередного Санты с ужасно толстым брюхом я подумал об откровенных проблемах с метаболизмом, отдышке, больном сердце и варикозе. Бедный дедушка, я всегда говорил, что олени до добра не доведут. Вот наши клиенты – полные олени, и у меня уже тоже сердце пошаливает. А несчастные пожилой господин в красном ватнике мало того, что живет в условиях Крайнего Севера, таскает тяжелые мешки и имеет лишний вес, так еще и круглый год разговаривает только с рогатыми тварями. Я подумал о том, как муторно и холодно ему работать, как он набивает шишки, спускаясь через дымоход к детям или залезая в окна, как болит его позвоночник и понял, что меня явно клинит. Все-таки в субботу баня с друзьями и хмельными подругами была явно лишней. В отпуск хотелось неимоверно, в тепло, к морю. Лечь на горячий песочек, смотреть на волны, нюхать запах йода и думать о белом лоскутке паруса на горизонте.
- К какому зданию подъезжаем?
- 68, вон там, около аптеки, - очень хорошее расположение офиса! Рядом аптека, а в аптеке – вазелин. Хо-хо-хо.
Я расплатился и вышел. В наших окнах, как у идиотов, горел свет.
Захожу в здание, и охранник в немом изумлении от нашего трудового рывка пропускает меня через турникет. Лифт идет медленно, как будто из иной реальности. Наконец двери открываются, бесшумные и стальные, и я вхожу в зеркальное пространство. Наша компания занимает седьмой этаж. Целиком. Вот такие мы крупные и конкурентоспособные. Смотрю на время – без трех два. Лифт останавливается и я иду на свет и голоса, идущие из кабинета шефа. Стучусь и после «давай входи!» вхожу.

Как ни странно, несколько человек все же приехали. Были люди из соседнего отдела, все как на подбор худые унылые дядечки и тетечки неопределенного возраста, секретарь Лена и собственно Светило.
- Лена, новоприбывшему кофе, мне тоже. Иди, - и мне, - Садись, разговор будет сложным.
Я отодвинул стул и сел, Лена уцокала на каблуках на кухню.
- Слушай сюда, - лицо над воротником было насыщенно бледным, - Феоктист умер.
- Тяжелая утрата, - сказал я, судорожно вспоминая Феоктиста.
- Не ерничай, ты не мог его знать. Он из отдела, с которым ты не мог быть знаком. Вот из этого – он обвел рукой унылых доходяг, - И его некем заменить. Я заменил бы его любим из них, но в них из-за возраста уже недостаточно сил. Я заменил бы его любым из твоего отдела, но у всех, кроме тебя, как назло, высокий уровень резистентности. Искать нового человека нет времени. Подходишь только ты.
- И что я должен буду делать? – я был страшно удивлен.
- Смотри. Что рекламирует ВСЯ реклама по телевизору?
- Экхм… Товары потребления?
- Так. А для чего?
- Для использования? – все это начало напоминать фарс.
- Для использования для чего?
- Для облегчения и улучшения жизни.
- То есть, делая общий вывод…?
- Реклама рекламирует жизнь.
- Ай, молодец! Лена, поставь ему кофе и уходи.
Я взял чашку холодными руками и еще раз посмотрел на присутствующих. Их лица были замороженными, вырубленными изо льда. Коллектив Ледяных Масок.
- Усек?
Я кивнул.
- А мы занимаем еще никем не занятую нишу. Мы рекламируем смерть. Поэтому уже сегодня ты назначаешься старшим менеджером отдела продаж и безвозмездной реализации Смерти.
Я выронил чашку, но сидящая рядом тетенька, явно проходившая стажировку в Шао Лине, подхватила ее в двух сантиметрах от пола.
- Надеюсь, ты счастлив, - констатировал шеф.

Шеф никогда не был склонен шутить. Поэтому я не знал, что сказать обо всем этом.
- Это проверка на адекватность? – вдруг дошло до меня.
- Эльвира Эдуардовна расскажет тебе, в чем заключались обязанности Феоктиста, и коллектив всему научит тебя. Зарплата твоя повышается в двадцать один и три десятых раза, я тут подсчитал, пока мы тебя ждали и скучали. Завтра в одиннадцать похороны Феоктиста. Ты должен будешь, как преемник, говорить слова.
- А почему похороны так скоро? – спросил я.
- Потому что! – расставил все на свои места шеф, - Хоронить там нечего, одна формальность.
- А что случилось с моим предшественником?
- Он ушел, - подняла на меня полные слез глаза ЭЭ, она же Эльвира Эдуардовна.
- Вот-вот, тут и добавить нечего, - сказал шеф, а потом бросил усатому мужику, - Кристаллы в сейфе. А мы с Леной по домам. Собирайся давай! - крикнул он ей в обычной манере злобного тирана, взял шляпу, перекинул пальто через руку и вышел. Мы молчали, пока за ним и секретарем не закрылись двери лифта. Молчание висело перед моим носом еще несколько секунд.
- Пошли к нам, там все есть, - сказал Эльвире усатый. Она кивнула.
- Пойдемте, мальчик мой. Я думаю, вы в шоке, но это ничего. Скоро вы все поймете. Ивар и Йозеф, вы остаетесь с нами, а все остальные – на работу.
Усатый дядька и мужчина с такими острыми чертами лица, что можно зарезаться, кивнули. Все остальные неспешно, по одному покидали кабинет. Наконец мы остались вчетвером.
- Скажите, наш отдел интернационален? – вежливо спросил я.
- Почему вы так решили? – спросил острый Йозеф.
- Потому что у вас специфические имена.
- Что вы, молодой человек. Просто было бы глупо называть меня, например, Катя Чвочкина.
- Почему Чвочкина? – поинтересовался я.
- Так меня звали по паспорту. Но я не могу представляться так клиентам.
- Почему?
- Пойдемте в кабинет, быстренько проделаем с ним все, что нужно, и пойдем на дело. А то так до утра объяснять будем, - заторопился Ивар.
Мы вышли из кабинета и пошли плутать по темным коридорам необъятного седьмого этажа. Никогда раньше не думал, что он такой кишкообразный. Шли в молчании. За нами, след в след, бежали верные тени. Они, кажется, были абсолютно спокойны. Не то, что я. Тени вообще редко нервничают, только находясь на воде дергаются. Наконец мы пришли к запертой двери. ЭЭ достала ключ из кармана и открыла двери. Я ждал чего угодно, но не этого: строгий, обшитый серыми пластиковыми панелями кабинет, дешевые железные жалюзи, пара столов и около семи стульев, по стенам шкафы картотек и сейфец в углу. Все.
- Мы редко бываем здесь, - как бы оправдываясь, но неэмоционально сказал Йозеф.
- Только для того, чтобы заключить договор или заполнить дело очередного клиента, - добавил Ивар. Он, не смотря на жуткую физиономию, был явно общительнее, - Вы извините нас за столь холодный прием, но потеря Феоктиста для нас – большое горе. Он был великолепным посланцем. В смысле смертоносцем. В смысле… э… менеджером.
Я сглотнул. Кажется, излишне громко. Эльвира Эдуардовна строго посмотрела на меня. Таким взглядом до этого меня только в детском саду награждали. Винтажная, однако, женщина.
- Садитесь и постарайтесь меня не перебивать, - сказала она мне, - Думаю, для вас не новость, что люди умирают.
Я страшно хотел сказать, что изумлен ее осведомленностью, но промолчал.
- И в сутки в таком большом городе, как наш, случается немало смертей. Их можно разделить на две категории – случайные и спланированные. Случайными мы не занимаемся, для этого есть отряд молниеносного реагирования. А вот медленные – наша стезя. Это больные и самоубийцы. Люди, сигнализирующие о своей смерти за несколько дней или хотя бы часов до события. Пока все ясно?
- Нет, - честно ответил я.
- Что не ясно? – насупился Ивар, дыша в толстый воротник свитера.
- Как люди могут сигнализировать о смерти.
- Об этом позже, - продолжила Эльвира, - Итак, вы представьте себе на минуту, что люди едят чипсы, а пакетики утилизировать не могут. И они накапливаются в доме и причиняют уйму неприятностей – мешают, шуршат, придают неэстетический вид дому. Так?
- Так! – подтвердил за меня Йозеф.
- Вот для этого и нужны мы. Мы убираем мусор. Аллегория понятная? – спросила Эльвира.
- Мы вывозим трупы?
- Нет, мой юный друг. Мы вывозим души.
Тут я понял, что эти люди надо мной издеваются. Я встал и кричал много и бессвязно. О том, что это переходит всякие границы. О том, что никуда не годиться играть со мной в готов-сказочников. О том, что вытаскивать людей из кровати в нерабочее время подло. Наконец я выдохся и опустился на стул. Меня слушали молча, только глаза в на удивление тускло освещенной комнате блестели льдинками.
- И что мы молчим? – устало спросил я.
- Ивар, пора, - сказала Эльвира.
Ивар подошел ко мне и крепко взял за руки, сжав запястья. Я попробовал вырваться и не смог. Сила у него была, как и у всех психопатов, недюжинная. Эльвира достала из ящика стола коробочку, как из-под колье, черного бархата, и сказала Йозефу:
- Иди за кристаллом.
Тот вышел. Я извивался на стуле, как уж на сковородке, но Ивар только крепче сжимал руки. ЭЭ не спеша закатала мой рукав и открыла коробку. Я увидел шприц и попытался укусить Ивара, за что получил от него коленом в пах. Пока я радовался этому подарку, Эльвира проверила наличие воздуха в шприце и ввела мне внутримышечно какую-то дрянь. Усатый ослабил хватку.
- Ну и что это? – горестно спросил я.
- Препарат, - сухо ответила Эльвира. Запыхавшись, вернулся Йозеф. Почему я не уехал в отпуск на море…
- Давай сюда, - сказала ему Эльвира. Тот подал ей колбу с белым порошком. Эльвира взяла ножик для бумаг и сделала разрез в середине моего лба в виде креста, вспорола кожу. Пошла кровь, она была теплой и липкой, заливалась в глаза, текла по носу и щекам, попадала в рот, но я не чувствовал вкуса. Я весь стал одним сплошным Отупением, как баран на бойне. Хотя нет. Животные на бойнях плачут, а я был спокоен, как Рокко Сильфреди на съемках очередного кинематографического шедевра. Между тем Эльвира тыльной стороной ладони вытерла кровь, чтобы лучше видеть разрез, и засыпала немного порошка в самую середину креста, хорошенько утрамбовав моментально покрасневшую от крови кучку. Начало нещадно жечь, но мне было лень дергаться. Мне все было лень, даже дышать, даже жить. Я вдруг почувствовал, как я устал. Эта суета, эти движения, которые мы постоянно делаем, пища – гниль и грязь, убитые животные и растения, воздух – легионы микробов… Я вдруг с калейдоскопно яркой отчетливостью увидел свою жизнь, и мне стало гадко до такой степени, будто я ем дерьмо деревянной, под хохлому, ложкой из унитаза. И даже не было сил вытошнить из себя - себя, человека. Я плакал от осознания мерзости себя и других людей. Дело не в убеждениях и моральных принципах – ни боже мой! Дело было в физиологической мерзости бытия. А потом я слышал, как пел Ивар, и из его рта вылетали микроскопические кусочки пищи, которых никогда бы я не увидел, если бы не… Не что? Я не мог сказать. А потом я стал видеть, что за спиной всех троих из отряда смерти, где-то между лопаток, находятся синие шары около десяти сантиметров в диаметре. Они светились яростно и обреченно, а я сидел, как слизняк, на стуле в пустом ночном офисе и рыдал. Йозеф с тоской смотрел на меня, Эльвира и Ивар отвернулись и стояли у окна, глядя на заснеженный город. Я понял, что безумно люблю снег. Он отбивает запах человека. Я сидел и смотрел сквозь кровь и слезы, подтягивая сопли, на крыши домов, и думал о безбрежной чистоте отсутствия человека. А мире снежной тишины, белого морока и покоя. Об одиночестве.

Внезапно все закончилось. Я стер рукой кровь с лица и сиплым голосом сказал Эльвире:
- Дайте воду и салфетки.
Она без слов достала все это из того же злополучного ящика стола рулон бумажных полотенец и закупоренную бутылку минеральной воды без газа. Я медленно смочил полотенца водой, вытер лицо, шею и руки, потом протер сухой салфеткой. Потрогал лоб – не было даже следа разреза.
- Наркотики? – спросил я.
- Инициация, кристаллы, – ответил Ивар. Он все еще дулся на меня.
- Что это было?
- Ты увидел, как теперь для тебя будет выглядеть мир.
- А что за шары у вас на спинах?
- Это шары жизни. Ты все поймешь буквально через час. Теперь тебе нужен наборчик… - пробормотал Йозеф. Он порылся в бездонных карманах своего пальто (что за мода на пальто такая?!) и подал мне прозрачный пакетик. В пакете лежали: корнцанг, скальпель, баночка с плотной крышкой из-под детского питания и непрозрачный тюбик с ватными палочками.
- Что в тюбе? – спросил я.
- Жидкий пластилин.
- Хм?
- Такая штука, которая быстро застывает при контакте с воздухом. Надавишь на стенки, они мягкие, выдавишь, намажешь и быстренько закрывай. Мажь лучше ватными палочками, а то сильно плохо он пахнет, сложно отмываться.
- А у вас такие есть? – спросил я.
Эльвира достала из дамской сумочки (а я ее и не заметил) похожий набор – только у нее скальпель и корнцанг были витые, сложной работы, по ним шел сложный выпуклый растительный узор, а баночки были из явно благородных металлов, в таких баночках даже царские дочки не гнушались бы держать… ну, не знаю, какая у них там косметика была. Белила какие-нибудь. Особенно впечатляла инкрустация камушками.
- Рубины?
- Они самые, - улыбнулась Эльвира.
- Масштабно!
- Я много лет работаю и люблю свои инструменты. Так они мне нравятся еще больше, - сказала она.
У парней наборы были попроще, вроде моего. Видно было, что они не зацикливаются на бренном металле. Ну, женщинам по статусу положено.
- Теперь об имени. Смотри. Мы приходим и забираем отмирающие людские души, то есть шары. Если вовремя этого не сделать, то души начинают жить и хозяйничать в квартирах, досаждая родным. Сам знаешь, призраки-барабашки и прочее. Наша задача – отделить душу от тела и забрать с собой. Куда – увидишь. Теперь дальше. Когда включается режим сметреносца, то ты становишься невидимым и бессмертным. Это происходит всегда, когда ты оказываешься рядом со смертью. Но тебя видит умирающий, а дальше – его душа. Ты должен представиться им перед работой. Так уж вышло, что наши люди склонны к дешевой театральщине. Они ждут пафосную смерть со всеми смертельными причиндалами, поэтому Смерть Вася Курочкин не звучит. Вот Йозеф – это смертельно!
- Бред какой-то… - устало сказал я.
- Ничего не бред, а часть работы! Надо, брат, надо, - по-человечески объяснил все тот же Йозеф.
- И мне тоже надо выбрать имя?
- Ну конечно! – Йозеф лучезарно улыбнулся.
- Васисуалий? Акакий? Митрандир? – принялся перечислять я, хихикая. Я всегда хихикаю, когда нервничаю.
- Давай без глупостей! Имя должно отражать твою сущность! – оборвал меня Ивар.
- Кшевелек или Бахомурка. Можно Микки Маус. Не знаю я! – я слишком нервничал.
- Мне кажется, он Кайсар, - сказала Эльвира Эдуардовна.
- Гибрид кайры и сайры? – уточнил я.
- Греческое прочтение имени Цезарь.
- Да какой из меня цезарь… - вздохнул я.
- Непутевый, конечно, но все-таки ты наш топ-менеджер, - улыбнулся Йозеф своей обоюдоострой улыбкой.
Снегопад закончился, и снег блестел в каком-то мультяшном фонарно-рекламнощитовом свете. Пятнадцать минут четвертого. Тишина.
- Пошли, нам пора, - Ивару очень хотелось домой.
И мы пошли. Охранник внизу решил, что мы либо с оргии, либо на нее, такой у нас был видок. Особенно у Кайсара. В смысле у меня.
- Йозеф, ты так сдружился с топом… Мы с женой домой поедем, а ты сходи с ним, а? – оказывается, Ивар и Эльвира были счастливой семейной четой смертников. Ну что за умиление. Йозеф кивнул, и мы с ним пошли по улице, как два потухших огнедышащих драконы – только пар валил изо рта, как дым.
- А куда ты ведешь нас? – спросил я.
- Знаешь, я не знаю. Но мы скоро получим сигнал и тогда пойдем работать.
Мы шли по улице зимней ночью и я не знал, радоваться и печалиться, что моя жизнь перевернулась. Под ногами скрипел свежий снег, мы были первопроходцами этих бескрайних полей. Я подумал, что страшно быть маленьким зверьком на севере – выходишь ты с утра из своей норы пописать, а вокруг – белая неприкосновенность. И писать как-то боязно в такое природное совершенное творение. Снег похож на вечность – такой же чистый, холодный и одинаковый, куда ни глянь. Кроваво светилась реклама кока-колы, и снег в ее свете становился алым полем битвы. Меня потянуло в мрачную философию, как посланца последнего вздоха. Скоро куплю себе гроб и буду спать в нем, как в дурацких фильмах про вампиров.
- А что случилось с Феоктистом, Йозеф?
- Его убили.
- Кто?!
- Ты не поверишь.
- Давай не томи!
- Понимаешь, он вступил в опасный мужской возраст, седина в бороду и прочее… Пренебрег производственными обязанностями. Был груб с душами и ленился их сдавать, спешил домой. К одному из дней у него в сумке болталось с двадцатку душ. Он бросил двадцать первую, крышку закрыл неплотно, она выбралась, другие банки пооткрывала и они буквально разорвали Феоктиста в клочья. Сейчас все это подвели под терроризм, как будто он шахид и сам себя взорвал. На деле все не так. Скандал сейчас зреет жуткий. Это ж двадцать один неупокоенный в нашем городе! Проблемы сейчас начнутся, аварии…Они хулиганить страшно любят! Работы нашим пресловутым охотникам за привидениями прибавилось. Сейчас они на нас жалобу пишут.
- Куда?
- Да всеми нами занимается совет тайных организаций – там тебе и воспитанники Кроули, и кто хочешь. Международные, как суд в Гааге, - Йозеф зло сплюнул, - А на деле болтуны! Безвластие в стране, да и только…
Я подумал, что эта работа ничем не отличается от прежней. Все это я слышал раньше. Жалобы на правительство, низкие пенсии и плохие соц. гарантии. Боже, мы вертимся вокруг одной оси, и нам некуда бежать. Карусель, а я лошадь с нарисованной ухмылкой. Никак не Кайсар, а Буцефал какой-нибудь. С копытами.
- Стой, нам сюда! – сказал вдруг Йозеф и повернул в темный проулок.
- Как ты это понял? – спросил я, едва поспевая за ним.
- Смотри вверх! – сказал он мне.
Безумно-лимонное свечение исходило из окна третьего этажа ближайшего дома.
- Эти цвета, - объяснял мне Йозеф на бегу, - говорят о степени близости смерти. В момент полного распада свечение становится белым. Чем светлее свечение и шары, тем ближе смерть.
- У вас они были темно-синими, - сказал я.
- Да, жить нам еще очень долго… Но не так, как тебе. От тебя идет черный свет, почти как от младенца, - улыбнулся Йозеф.
- Черный свет? Это как?
- Ну, он как бы поглощает свет, но при этом – светится.
Я не понял, но промолчал.
- Свет лимонный, постепенно светлеет. Человек, видимо, пожилой, смерть долгая, по болезни. Сильно можем не спешить, - продолжил Йозеф, - Инсульт или инфаркт.
- У всех людей – свои судьбы.
У каждого – своя карта.
Злобный умрет от инсульта,
Добрый умрет от инфаркта… - с чувством продекламировал я. Йозеф заржал.

Подъезд нужного дома был чистенький и светлый. На первом этаже дремала консьержка, в ряд стояли почтовые ящики, висело объявление «Уважаемые жильцы…», на подоконнике стояла дохленькая, но все-таки герань в горшочке.
- Йозеф, почему консьержка не проснулась?
- Тебе же говорили, Кайсар! Мы уже метров двадцать с тобой, как невидимые! – рассмеялся мой подельник. Мы пешком поднялись на третий этаж и встали перед дверью, из-под которой и сквозь замочную скважину которой бил свет.
- В очередь, сукины дети! – противным голосом, ерничая, сказал Йозеф, разбежался и вошел через закрытую дверь.
- Что это за гаррипоттер такой?! – изумленно крикнул я.
- Давай сюда!
Немножко ошалев от событий сегодняшнего дня, я устал волноваться и вошел сквозь дверь. На удивление, у меня получилось. Узенький коридорчик, веселые обои в цветочек, коврик на полу – все такое маленькое, хрущевское. На стене – картина, подсолнухи в вазе, и холодильник под ней. Комната умирающего была прямо по коридору, между туалетом и кухней. Дверей не было, только висели деревянные шарики на ниточках почти до самого пола, сорок нитей, замещающих дверь. Йозеф отодвинул их рукой и встал сбоку, придерживая, пропуская меня в комнату. Я собрался с духом и вошел.

Прямо на меня смотрел портрет лысого мужчины в погонах. У окна стояло кресло-качалка из молодого дерматина, а на нем лежали подушечки-думочки с вышитыми котятами и цветочками. На тумбочке у маленькой односпальной кровати с железными набалдашниками по бокам стоял взвод лекарств, и лежали очки в толстой темной оправе. В книжном шкафу стояла икона, я не рассмотрел, кто это. Йозеф толкнул меня в спину и подвел к кровати. Умирал пожилой человек. Его дыхание путалось в бороде и не могло выбраться оттуда, на лице блестели капельки пота. На большом одутловатом носу был виден узор капилляров. Человеку было за семьдесят. Он досыпал последние секунды своей жизни.
- Здравствуйте! – сказал Йозеф, и щелкнул клиента по носу, чтобы разбудить, - Меня зовут Йозеф, я – ваша смерть. Не бойтесь, с вами не случится ничего страшного. Доверьтесь мне.

Умирающий смотрел на него со смесью ужаса и восторга. В его глазах плясала метель эмоций. Йозеф схватил его за костлявое плечо и дернул, переворачивая набок.
- Смотри внимательно! – бросил он мне.
Шар на спине человека был светлый и раздутый, как сытая жаба. Йозеф обнял его пятерней снизу, и шар лег ему в ладонь. По консистенции он напоминал плотное желе, и Смерть не сжимал пальцев, чтобы не раздавить его. Только тут я заметил, что от пупка человека сквозь все тело тянется светящаяся нить. Я видел, как она извивается между внутренностями. Видеть сквозь человека, как сквозь аквариум, мне не понравилось – ощущение избранности, которое после подросткового периода благополучно оставило меня, снова возвращалось. Трудно быть богом, Кайсар. Я отвернулся и увидел в свете неоновой рекламы статуэтку девушки. Она была в цыганской юбке, ее поймали и заточили «в навсегда» в момент кружения. «Плясали они так лихо, что юбки взлетали к небу, обнажая стройные ноги». Теперь и я буду ловить пляшущие людские души, чтобы придать им благостную неподвижность небытия.

Йозеф потянул шар на себя, нить натянулась. От спины умирающего до руки Йозефа было около пятнадцати сантиметров. Шар лежал в левой руке, а правой свободной Йозеф нащупал в кармане пакет с инвентарем. Он высыпал на колючее даже на вид зеленое одеяло инструменты, взял из общей кучи корнцанг и зажал нить как можно ближе к коже спины деда. Затем сложил пальцы щепотью и с силой «выжал» в сторону шара, наполняя его еще больше, текущий по нити от пупка к шару свет. Затем он положил шар на одеяло, взял скальпель и перерезал нить близко-близко к щипцам. Схватив шаровый конец нити, он завязал его в плотный узел. Все это было похоже на мое босоногое детство – взять воздушный шарик, наполнить водой из крана и завязать. Хлорированная вода жизни, наполняющая шар души… Между тем Йозеф явно не заморачивался на поэтическую сторону дела: он поместил воздушный шарик в баночку из-под «пюре с говядиной и брокколи» и закрыл крышку. Затем выдавил из тюбика на корнцанг и обрубок нити жидкий пластилин и размазал ватной палочкой. Человек перестал светиться и как-то обмяк. Свет из обрубка просачивался сквозь пластилин тонкой струйкой и пачкал постель. Йозеф собрал вещи и убрал в сумку.
- Ну вот, - сказал он мне с затаенной лаской, - Вот мы и молодцы.
Я не отвечаю и разворачиваю танцовщицу спиной к постели с трупом. Живых в этой комнате больше нет. Кроме нас, разумеется. Йозеф встает, потягивается и засовывает банку поглубже в карман. Мы выходим в коридор.
- Пошли? Дальше сам работать будешь. Только душу утилизируем, - говорит он мне.
Мы выходим тем же путем, что и вошли. Напоследок я оборачиваюсь и долго смотрю на колышущиеся дверные занавески.

Шли молча: по подъезду, тяжело ступая в тишине ботинками, мимо спящей сном праведника консьержки, похожей на усталую болонку, до самого грязного скверика. Смахнув перчаткой снег, Йозеф сел на скамейку и закурил. Я стоял рядом и дышал его дымом – курить бросил.
- Слушай, звезды… - затянулся Йозеф, - Сто лет звезд не видел…
- А как мы зарабатываем деньги на продаже смерти? Шеф говорил…
- Да-да-да! Сейчас бы видел процесс бесплатной реализации, то, чем мы занимаемся в основном. Но топы еще и работают с вип-клиентами. Они приходят, заказывают нам смерть, и мы ее реализуем.
- В смысле? – опешил я.
- Кайсар, ты обстоятельный и сложный человек. Самоубийцам мы помогаем, неизлечимо больным…
- Эвтаназия?
- Нет, за эвтаназию человек может сесть. А мы организуем естественную смерть. Человек может заказать, от чего.
- И от чего заказывают?
- От сердечнососудистых, по большому счету. Были затейники: бандитская пуля, или спасение утопающих. Но это редкость.
- А зачем?! – я глубоко вдыхал дымно-морозный воздух и чувствовал себя бамбуком.
- Часто люди устают жить, но не могут покончить с собой. Для этого и нужны мы.
- Мне кажется, это некоммерческий проект, - возразил я.
- Твое дело – сделать его коммерческим, - сухо ответил Йозеф, - И поставить смерть на поток. Для этого и нужен начальник.

Он докурил, и горящий окурок оранжевым всполохом прочертил негустую ночь центра города. В центре бармены безбожно разбавляют алкоголь водой. А ночь разбавляют светом домов и фонарей. Я начал замерзать.
- Давай выпустим душу.
- Не выпустим, а утилизируем для последующей реинкарнации, - поправил меня Йозеф.
- А они-таки реинкарнируют?
Йозеф оставил мой вопрос риторическим, и встал, достав из кармана банку.
- Главное – чтобы место было тихое, и была ночь, - сказал он мне.
- А если я заберу душу днем?
- Дождись ночи! – Йозеф устал от моей дремучей тупости и перестал улыбаться. Улыбки он выдавал в кредит и под проценты. Мне уже нечем было платить, а цена моей новизны явно упала. Экономический кризис эмоций, как-никак.
Он встал спиной к фонарю и открыл банку. Вытряхнул шар себе на ладонь.
- Рядом не должно быть людей, а то души начинают бороться за тело, - наставлял он меня.
Скамейка была линяло-синей, местами прожженная, одна из досок выбита. Шурупы прилегали неплотно, и их можно было приподнять и опустить. На спинке кто-то вырезал, что любит «Солнышко». И беда даже не в том, что меня никто не любил настолько, чтобы писать об этом в убогом сквере до прогнившей и поеденной червями скамье, а в том, что я никого так не любил. Скоро должен заняться рассвет.
Йозеф развязал шар и вылил свет на снег. Тот собрался с прозрачную, но четкую фигуру курносого парня с веселыми глазами и сросшимися бровями. У него был маловат подбородок, но в целом лицо было приятным. Я не бог весть какой физиогномик, но по парню было видно, что это ведомый весельчак. ВВ.
- Как вы помните, я Йозеф. А это – Кайсар. Мы пришли, чтобы показать вам дорогу в покой, - сказал Йозеф.
- Я не хочу, - просто ответил парень.
- У вас нет выбора. Тогда вы исчезните, и не будет никакого покоя. Ничего не будет. Мертвым не место в мире живых.
- Я уже умер, я знаю. Мне это очень нравится, - объявил он нам.
- Не сомневаюсь. Место, куда вы удалитесь, тоже понравится вам.
- Но я не попрощался с семьей!
- Они все равно не увидели бы вас, а вы бы захотели остаться, что очень плохо сказалось бы на ваших родных. Ваше существование ничего не поддерживает, и вам бы пришлось черпать силы из них. И хватит болтать. Пора вам.
- Они бы умерли, как и я?
- Да, и растворились бы, не зная блаженства пустоты.
- Хватит спорить со Смертью, - грубо сказал я. Я страшно замерз и хотел спать. Начинала болеть голова.
Человек посмотрел на меня по-собачьи, нагнул голову и спросил:
- Куда мне идти?
Йозеф незаметно для него показал мне большой палец.
- Иди в лунный свет, а мы тебя подсадим, - сказал он. Мы крест-накрест взяли друг друга за руки, и невесомый мертвый наступил на них. Мы резко подкинули руки и Йозеф заорал:
- Прыгай! – и душа прыгнула в воздух и медленно побрела вверх, к луне. Потом он остановился и помахал нам. Он поднимался до тех пор, пока мы не потеряли его из виду.
- А если он захочет спуститься с неба? – спросил я Йозефа.
- До этого такой фокус проделывал только Христос, - сумрачно ответил Йозеф.

Через час я лежал дома и смотрел, как закипает вода в чайнике. Зеркальный двойник даже не вышел меня встречать. Квартира была доверху забита одиночеством, я с трудом протоптал себе в нем тропинку. И пока чайник закипал, я думал о работе. Потом налил кофе и под звон ложечки убил тишину к чертовой матери, включив еще и радио.
Заснуть, зайдя домой, не получилось. Я смотрел, как начинает выбиваться свет из соседской квартиры. Анорексичная Мария все-таки собралась к Луне. Допив горячий кофе, который неприятно обжег горло, а на языке появились болючие ворсинки, я открыл дверь своей квартиры и подошел к дверям. Дверь тяжелого пивного цвета была плотно закрыта, но новая работа давала мне ряд преимуществ. Раз и готово, как лапша быстрого приготовления, и я внутри. Коридора не было – прихожая плавно переходила в гостиную. Очень светлая квартира, белые обои, минимализм. На окнах дрожали легкие белые шторы. Сразу у окна было паркетное возвышение, на котором стоял черный диван с россыпью красных подушек. Белое, черное, красное. Цвета японской эстетики. На диване исходила последним светом Мария. Ее кости торчали под кожей, как палки, на которые набросили тряпку, а на руках и в подколенных венах виднелись множественные следы уколов. Ее шар был мягким и влажным. Пока я его перерезал, я думал о пиар-компании своей фирмы. Слоган «Умирайте вместе с нами!» почему-то мне не нравился. «Смерть вам к лицу» выглядел более стильным. Представлялся баннер на главной площади с томной красавицей в черном. Я понял, что я тупой.
- Дядя Эй, а что вы делаете? – раздался у меня за спиной голос сына Марии. Он не мог выговорить моего имени целиком, поэтому сократил так забавно. Я похолодел. Ничего не отвечая и не оборачиваясь, я положил банку с шаром его матери в сумку, и лишь потом посмотрел на ребенка.
- Ты меня видишь? – спросил я.
- Плохо, - ответил он, - Зачем вы мерцаете?
- Сейчас твоя мама умерла. Позвони бабушке, она знает, что делать.
- Ей больно?
- Нет. Я тебе обещаю, что к ночи она будет счастлива.
До этого я не знал, какой приторный вкус у вранья в лицо. Я встал и вышел через закрытую дверь. За мной плакал ребенок.

Сумка злорадно хлопала меня по спине, пока я кубарем скатывался с лестницы. За последние два часа я провел следственный эксперимент: дети и родители ВИДЕЛИ меня. Как в тумане, как сущность, но видели. Они орали и кидали в меня предметы обихода, священные принадлежности и кропили святой водой напополам с чесноком. Однако против меня, подлеца, не помогало и серебро. Я бежал из квартир не из-за их воплей и действий. Вернее, именно из-за них. Телефон шефа не отвечал. Я думал о консьержке. Боюсь, и она бы меня увидела, если бы не спала так крепко. В восемь утра, за час до работы, я сидел в полутемном кафе недалеко от набережной. Играл джаз. Елся «Цезарь». Официантки с опухшими от раннего пробуждения лицами неодобрительно пялились на мои туфли, покрытые комьями грязи. Кафе было в полуподвале, стены и разделяющие столы полупрозрачные шторы были оливковыми, столы, стулья и обшивка – из темного дерева. Пахло пиццей и пастой. Я подозвал шатенку, похожую на лемура, и попросил кофе. Второй раз за это нескончаемое утро. Пока я смотрел на ноги, проходящие мимо окна кафе, я подумал, что никогда не мог оправдать ничьих надежд. Даже своих собственных. Даже попугайчик, и тот у меня сдох. Хотя кто-то, а он на меня надеялся. И сейчас надежды шефа улетели, весело хлопая галифе, в тартарары. А я сижу, и моя человекоподобная девушка, побледневшая еще больше, бежит с моим кофе. Белая кружка на черном подносе. Где же они, пресловутые полутона жизни взрослого человека? Ни сына, ни дома, да и из деревьев – только елка на школьном субботнике.

- Вас видят не случайно! – сказал мне полный иностранец с жутким акцентом, подсаживаясь за мой стол и бесцеремонно отнимая у меня мою кружку. Он был в огромных очках, с бритой головой и стильной трехдневной щетиной, на шее по-пингвиньи намотанный шарф. Рядом с ним, на соседнем стуле, удобно улеглись пальто в пол и шляпа. Он был в канареечных ботинках и узких обтягивающих брюках в клеточку. Свободная интеллигенция Англии, брит-поп собственной персоной. Ему было около сорока.
- Вас будут продолжать видеть, пока в России будет процветать черный пиар. Черный пиар будет процветать до тех пор, пока СМИ будут зависеть от чужого кошелька. Только улучшение экономической ситуации на медийном рынке, когда смерть станет надежным, прибыльным и долгоиграющим бизнесом, «видение» станет изгоняться с полос самими хозяевами СМИ, потому, что они сами станут зависеть от читателя и репутация фирм станет не последним аргументом. Никому из умирающих не захочется видеть вашу кислую физиономию. Но все равно черный пиар не исчезнет никогда, даже на законопослушном Западе он присутствует. Весь вопрос в том, какова его доля. В России сейчас – подавляющая, - пока он говорил, он выпил половину кружки, три раза менял позу, сползал со стула и подтягивался обратно, перебрасывал солонку из руки в руку. Соль высыпалась во время одного из пируэтов, - Плохая примета, ай…
Я отобрал у него солонку:
- То есть вы хотите сказать, что все знали, что меня увидят?
- Милый мой, да такие мелкие организации, как ваша, пираты смерти, вообще не имеют лицензии на подобную деятельность! Ваш рынок давно разделен, - англичанин похлопал меня по руке.
- То есть мы не имели права заниматься смертью?
- Ну конечно! И все об этом знали, кроме вас. Поэтому с таким дешевым акцентом и обставили ваш воображариум.
- Что? – я отобрал у него свою чашку и сделал большой глоток.
- Вас подставили и заставили поверить в этот балаган, - досадливо поморщился брит.
- Какая выгода?
- Черный пиар! Ваш начальник еще раз напомнил нам, серьезной мировой организации, что у него есть коллектив колдунствующих малоучек, которые могут выполнять мелкую черновую работу. Мы же не можем их просто так уничтожить. Вот и надо им работу давать. Я еще после Филарета это сказал.
- А Филарет?
- Такой же дурень, как вы.
- А как же…
- Знаете, вы в виде энергетической сущности, так же, как Феоктист, бегали по квартирам и пугали людей. Это строго запрещено Великим Кодексом.
- Так вы из Гааги? – засмеялся я натужно.
- Почти. И делали вы это по глупости, чтобы члены Братства помогли устроиться на работу вашему начальнику. Но он-то официально ничего не сделал, поэтому, чтобы такого больше не повторялось, работу получит. А вот глупость наказуема. Вы уже не маленький. Чтобы в козу-дерезу смерти верить, - сказал он мне и шутливо сделал козу перед носом.
- И что теперь будет? – спросил я.
- Я вас развоплощу, как Феоктиста, милый Кайсар, хотя мне вы очень нравитесь. У вас такие мужественные скулы… - по-кошачьи улыбнулся международник.
- Я ничего не понял, - жалобно сказал я.
- А вам и не надо. Просто вас не станет.
- Я не уйду в Луну?
- Нет. Вы прости исчезните прямо сейчас. Вместе с вашим безвкусным свитером, - сказал он мне.

Так и закончился не успевший толком начаться рабочий понедельник, которого я с ужасом прождал все воскресенье. Неделя началась очень тяжело. Меня не стало.