Приходит как-то Горький к Сталину и спрашивает, как ему, ученику великого Ленина, понравилась книга о его персоне. «Хорошо», – отвечает Сталин. – «Но теперь, Алексей Максимович, Вы нам сказку должны написать, а то детишки наши непартийно мыслят, узкоклассово. Культпросвет им нужен, ядрёна мать». «А про что сказку-то писать?», - спрашивает Горький. «Да про Иванушку-дурачка хотя бы», - отвечает Сталин, ученик великого Ленина. «Но про Иванушку-дурачка уже столько сказок написано. Не примут – скажут, старьё, прошлый век», - парирует Горький. «Тогда напишите сказку про Сталина, ученика великого Ленина».
Поспорили как-то Горький с Блоком о том, кто из них более пролетарский писатель. «Я пролетарскую революцию с подвигом Христа сравнил в “Двенадцати”», - говорит Блок. «А я тебе сейчас по морде съезжу», - окая, отвечает Горький и босиком подбирается к Блоку. Его доводы всегда отличались непрошибаемой убедительностью.
Сидит Маяковский в телеграфном агентстве и матерится, почём зря. Заходит туда Блок, да и спрашивает: «Ты чего это ругаешься, Владимир Владимирович?». «В некрологе обо мне гадости всякие понаписали. Придётся заново помирать!», - восклицает Маяковский. Блок на это промолчал, он умер раньше и не хотел давить на гения авторитетом.
Стали однажды Маяковский с Есениным водку пить и под это дело стихи сочинять. Просидели целый вечер, так ничего путного и не написали. Разгневался Маяковский: «Всё, б…! Бросаю пить». «На х…! Бросаю писать», - отвечает Есенин. И оба они плохо кончили. Но Блок – раньше.
В тёплый летний день отдыхают на даче Анна Андреевна Ахматова и граф Алексей Николаевич Толстой, и барствуют, и буржуазный Запад любят. И, как наскучило им это занятие, стали они шампанское с ананасами вкушать. А тут откуда ни возьмись дворецкий: «Ваша светлость, там к Вам поэт, Есенин Сергей, кажется». «Выгнать прочь. От него крестьянином пахнет», - отмахивается граф Толстой. «И от его стихов – тоже», - добавляет Ахматова.
Стали рассуждать Ахматова и Цветаева, кто из них сталинскую премию наперёд получит, и не нашли, до чего договориться. Решают тогда в качестве судьи третейского Фадеева избрать. Анна Андреевна так ему и говорит: «Эй, ты, Фадеев, ну-ка быстро нам поведай, кто из нас, по твоему разумению, позже премию сталинскую получит?». Думает Фадеев: «Скажу, что Ахматова позже, так она меня на барщину погонит и оброк в два раза повысит. Или, того хуже, графу Толстому настучит. Скажу: Цветаева, возьмёт да повесится, дура». И ничего не говорит, просит отсрочки – подумать. Цветаева так всё буквально и поняла, что, мол, думать будет. Она всегда в людях искренность ценила. А вот Ахматова сидит привычно на даче у графа Толстого, и барствует, и буржуазный Запад любит, и вдруг, как стрельнет ей: «Этот Фадеев ведь трус редкостный. Он быстрее стреляться будет или напьётся в дупель, чем правду скажет». Звонит Ахматова Фадееву: «Эй, Фадеев, слышь, ты не мучь себя. Я – благородных кровей, отступаюсь. Пусть её – Цветаевой премия». И передумал Фадеев стреляться. Пошёл к Есенину и надрался в дупель.
Приходит однажды Андрей Белый в салон, подсаживается к Блоку, обнимает так слегка и говорит: «Сан Саныч, а давайте любовью займёмся?». «К Кузмину ступайте, а от меня отстаньте. Меня жена заругает», - и смотрит так, со значением на портрет Менделеева. «Так их, холопей, Сашка», - бурчит граф Толстой. – «Они только и делают, что в барскую задницу смотрят». «И стихи у него паршивые», - добавляет Ахматова.
Встречаются как-то Горький и Маяковский на улице Горького. «А в честь меня вот улиц не называют», - сетует Маяковский. «Вестимо, ты ж не пролетарский писатель», - окает босой Горький. «А за это можно и по морде получить, Алексей Максимович!», - ярится Маяковский. «Это мы и сами умеем», - ухмыляется Горький.
Сидит Фадеев у себя дома и предсмертную записку строчит. Входит к нему внезапно Сталин, ученик великого Ленина, и говорит: «Я тут роман сочинил – “Тихий дон’ называется, про казаков. Но он по-грузински написан, народ не поймёт. Переведи, брат Фадеев, на русский язык и подпиши как-нибудь, ну чтобы не заметно, что великий вождь, и все дела, ядрёна мать». «Тут ко мне на днях казак живой заходил, Шолохов зовут. Может, Шолохов?», - спрашивает Фадеев заискивающе. «Живой, говоришь? Недоработка… Пускай будет Шолохов», - соглашается Сталин, ученик великого Ленина. Так и не умер Фадеев. А Блок умер, но раньше.
Играют однажды граф Толстой, Ахматова и Цветаева в дурачка. Тут приходит Горький и спрашивает: «А можно я тоже?». «От Вас же рабочим классом за версту воняет. Нельзя, конечно. Лучше в спальне приберитесь», - не отвлекаясь от игры, отвечает граф Толстой. «И вообще – босиком за стол неприлично», - добавляет Ахматова. «А мне так нравятся Ваши стихи, они такие искренние», - говорит Цветаева. И думает Горький: «Уважаю. Цветаева – пролетарский писатель».
Вызвали как-то Андрея Белого и Михаила Кузмина в кабинет к Сталину, ученику великого Ленина. Долго смотрели они друг на друга, молчали, но Сталин, ученик великого Ленина, даже виду не подал.
Сидит Есенин перед берёзкой и горькую глушит, и плачет. «Почто плачешь, Есенин?», - спрашивает Горький. «Русь мне жалко, Алексей Максимович», - отвечает Есенин. «И мне жалко. Но я вот не плачу, а босиком хожу», - успокаивает его Горький. «А мне вот не жалко», - высказался граф Толстой и продолжил любить буржуазный Запад. «А тут я с Вами не согласна, Ваша светлость», - заявила Ахматова. С тех пор её и перестали приглашать на дачу к графу Толстому.
Заседает Блок в ресторане и прекрасными дамами любуется, чтобы впечатлений набраться – стихи сочинять. Подсаживается к нему Андрей Белый и вкрадчиво так спрашивает: «Ну, может, хоть разок, Саша? Тебе понравится». «К Кузмину!» - кричит Блок. «Всё равно ты раньше сдохнешь!» - сквозь рыдания вопит Белый. И оказался, собака, прав.
После того случая с берёзой приходят за графом Толстым нквдшники. Дворецкий им путь преграждает и строго так говорит: «Граф в г… нажрался. Принимать не изволят. Подите прочь». Так, посредством площадной ругани и тупейших отмазок, великий гений графа Толстого смог завершить бессмертный неоконченный роман «Пётр Первый».
Входит Фадеев в кабинет Сталина, ученика великого Ленина, и говорит: «Там Цветаева в дверях». «Чего надо ей?», - интересуется вождь. «За Эфрона просит опять». «Это какой Эфрон? Который словарь?». «Нет, который муж её», - докладывает Фадеев. «Ладно, Горький, пускай словарь на свободу выйдет». «Я не Горький, я Фадеев», - поправляет Фадеев. «Знаю», - безучастно отвечает Сталин, ученик великого Ленина. – «Да и Эфрон, видишь, не словарь».
Сидит Ахматова в компании коллег и говорит: «Ненавижу эту советскую власть. Пушкина бы при ней быстро в лагерь упекли». «А я думаю, он бы сам повесился». – в один голос твердят Есенин и Цветаева. «Застрелился скорее бы», - оспаривают этот тезис Маяковский и Фадеев. «Или гомосеки бы его одолевать стали справа и слева», - замечает Блок. «Глупости говорите, коллеги. Пушкин в наши дни был бы великим пролетарским писателем», - возражает Горький. «Товарищи, может, прекратим уже эту бессмысленную перепалку? В конце концов, кто из нас Пушкин, вы или я?», - подытоживает Сталин, ученик великого Ленина. А графа Толстого там не было, он в это время пребывал на даче, барствовал и любил буржуазный Запад…