"Явление, которое по привычке называется поэзией, видоизменилось почти до неузнаваемости и, скорее, напоминает какую-то психотерапевтическую медитацию, в принципе не предполагающую читательского внимания и участия".
Сергей Гандлевский
И третье, видимо, нельзя тысячелетье
Представить с ямбами, зачем они ему?
Александр Кушнер
Музыка, живопись, балет – имеют свой инструментарий, позволяющий их идентифицировать как род искусства. А что можно сказать об инструментарии поэзии?
Поэзия, настоящая поэзия, это мышление образами. Можно научить рифмовать, но нельзя научить изобретать образы. Это или дано, или нет. Точнее, образное мышление - это особенность правого полушария мозга. Те, у которых оно особенно развито, как правило, неконкурентны в процессе естественного отбора, особенно в конкретную Анно Домини. Их становится меньше и меньше.
Сложность и неоднозначность поэзии как искусства заключены в ее материале - языке. Инструмент языка - слово – продукт, как раз, левого полушария и сознания. А сознание имеет дело не с реальностью как она есть, а с моделью реальности, которую создает вторая сигнальная система, наша логика. Мир, окружающий нас – Вселенная и звёзды, их вращения-превращения и наши знания обо всём этом – всего лишь модель, созданная левополушарными физиками и математиками, причём, подтверждённая с разной степенью вероятности.
Когда мы, освобождаясь от «моделирования» и давления на нас авторов «моделей», начинаем мыслить образами, записывая эти мысли на языке поэзии – языке метафоры, мы можем узнать много нового о себе и о мире. Такой способ думать и воспринимать мир часто воспринимается как ненормальный. Достаточно вспомнить о судьбе того же Хлебникова, давшего миру имя «Творитель» (неоднократные психушки, ранняя смерть).
Осмелюсь утверждать, что настоящая поэзия – всегда протестна.
Протест этот выражен разными художественными средствами, не обязательно «агитками» или «гражданским пафосом», порой, «это тихий протест», выраженный интонационной направленностью большинства лирических стихотворений . Это подтверждается тем, как мало, например, счастливой лирики. Это те самые сигналы от бессознательного - модель несовершенна! Ни одна из. И часто языком поэзии приговариваются к молчанию авторы этой модели реальности – человек и даже Бог. ("Молчи, скрывайся и таи..."; " Мысль произнесённая –есть ложь". "Никто не знает всей правды" и т.п). И если в прозе человек не часто решится выразить протест Богу, как автору одной из моделей устройства реальности, придумавшего, например, ужас смерти, то в поэзии, оперирующей языком иррационального, языком метафоры, человек освобождается от многих несвобод, страхов и условностей, навязанных ему рациональной моделью. А если развязать узелки метафор, протест этот становится очевиден.
Чем более несправедлива, далека от приближения к гармонии (ну хотя бы в виде равновесия) действующая модель устройства, например, общества, тем сильнее поэзия, тем выше значимость поэта. При этом необязательно он напяливает маяковскую жёлтую кофту – он и без кофты заметен, как тот, кому ДАНО обострённое чувство несовершенства и неправды одной из рациональных моделей реальности, в которую он вынужденно вписан. Его начинают слушать, слышать и замечать. В относительно благополучных социумах – поэзия, часто влачит жалкое существование "недоискусства": её и печатают по остаточному принципу, и залов она не собирает…
Поэзия – самое противоречивое из искусств. Имея иррациональную природу, она не имеет собственного инструментария, как те же музыка или балет. Орудием производства поэзии является слово – инструмент логики, создавшей модель действительности, далёкую от… действительности.
"Да обретут мои уста первоначальную немоту, как кристаллическую ноту, что от рождения чиста" (О.Мандельштам). Вот - одно из ярких выражений протеста против рациональной составляющей слова.
Об этом же, о двуединстве и противоречивости языка, как носителя рациональной неправды и выразителя иррациональной истины, основного предмета лирики, когда-то сказала Марина Цветаева:
"Поэт - издалека заводит речь.Поэта - далеко заводит речь.Планетами, приметами, окольных притч рытвинами..."
У меня есть книжка писем М.Ц. к Р-М Рильке, и я навсегда запомнила рассуждение, суть которого состоит в том, что, когда я обнимаю кого-то за шею-это правда (чувственный правополушарный поступок , М.Н.), когда я говорю об этом - это неправда (слово- язык логики, выражающей левоплушарные модели реальности,М.Н.), а когда я пишу об этом стихи - это снова правда (язык метафоры – выводит поэта за условности модели реальности, М,Н.).
…Идентифицировать произведение поэзии, как искусство, гораздо сложнее , чем, скажем, произведение музыки или живописи, или того же балета.
У них есть, свой особенный инструментарий, а у поэзии – нет. В этом смысле (и только в этом) поэзия – "недоискусство". Одним и тем же языком пишутся неправедные приговоры и прекрасные поэзы… Вот почему так непросто выработать критерии для отличия поэзии от непоэзии. И у поэзии, и у прозы жизни – инструментарий один – язык. Где сама поэзия, а где только её модель, форма? Нет ни до-ре-ми с фа-диезом, ни "батман тандю сутеню", а всё всё то же слово . Однако, слово-то в поэзии классической русской структурировано в некую модель: ритм-рифма -строфика и т.д) .
И как всякая модель – неправда. Ну, или не вся правда. Ну, или одна из правд.
Что же делать?
Некоторые современные "творители" на Западе и их последователи в русскоязычной поэзии отказались от формы или модели, как элемента рационального. Выпустили подсознание на свободу в виде потока расфокусированного воображения. Освободили от требования моделирования, формы. Пресловутый формат А-4 - иногда неосознанная авторами дань этой тенденции. При этом, не понимая идеи - освободить иррациональное начало поэзии от формы, а-четверисты пишут в рифму, и их творению легко вернуть привычную строфическую форму. Это напоминает мне сакральное советское "Я не читал, но голосую". Забавно-то оно, конечно, забавно. Но вот уже и Александр Кушнер оплакивает "мерную речь":
Прощай, речь мерная!
Тебе на смену проза
Пришла, и Музы-то у опоздавшей нет,
И жар лирический трактуется как поза
На фоне пристальных журналов и газет.
Я пил с прозаиком. Пока мы с ним сидели,
Он мне рассказывал. Сюжет — особый склад
Мировоззрения, а стих живет без цели,
Летит, как ласточка, свободно, наугад.
И третье, видимо, нельзя тысячелетье
Представить с ямбами, зачем они ему?
Всё так. И мало ли, о чем могу жалеть я?
Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.
В последних своих поэмах и Тимур Кибиров перестает писать в рифму. О тенденциях, происходящих в современной поэзии с горечью говорит и Сергей Гандлевский: ... «Явление, которое по привычке называется поэзией, видоизменилось почти до неузнаваемости и, скорее, напоминает какую-то психотерапевтическую медитацию, в принципе не предполагающую читательского внимания и участия.
С некоторых пор таких же вялых и тёмных, не рассчитанных на понимание и запоминание верлибров хватает и в России. Впрочем, они ничем не хуже гладких складных куплетов … И то и другое в равной мере не имеет отношения к поэзии». (С.Гандлевский).
А ведь я не случайно привела в качестве примера Кушнера, Гандлевского, Кибирова - эти авторы, являясь лауреатами премии "Поэт" в последние годы (то есть находяшиеся в гуще и в курсе литературных тенденций), как сговорившись, скорбят о привычной модели поэзии.
Так есть ли сегодня прогнозы: какова "супермодель" поэзии 3-его тысячелетия? Что она? Или – кто?
Примечание:
Размышлизм начал писаться как "рецензия" на первые две главы вот этой работы http://stihi.ru/2010/12/14/6537. Но разросся и я сочла себя не в праве так загромождать поле статьи Ольги Забировой "Вы хочете споров-их есть у меня"