Санчасть. Утро. Солдатская палата. Нас человек пятнадцать. Один из плюсов санчачасти – офицерский паек. Еда вкуснее, чем привычный солдатский харч. Кто-то уминает с голодухи, так что за ушами трещит. И медсестры приносят добавку без лишних слов. Кто-то лежит, отвернувшись к стене. Равнодушно. Мы с моим корешком Аланом сидим в курилке. Высоченный дылда Алан, осетин из Орджоникидзе, обнимает обеими руками худые и тощие колени в больничных кальсонах. Стриженный наголо череп. Цигарка ходит из одного угла губ в другой. Он умудряется говорить, не выпуская папиросу изо рта и при этом попыхивая. Глаза его блестят озорным блеском.
Снег занес весь объект. Мое отделение просидело всю ночь у костра. Мы жались друг к другу спинами. Зима резко пришла на смену внезапно упавшей осени. Температура без предупреждений опустилась с плюс пяти до минус двадцати за какой-то час. Мы вышли вечером, после ужина. Без шинелей. Предоставленные сами себе на объекте, жгли ящики и доски, пытаясь не околеть до рассвета. Бессонная ночь. А утром нас сменили. Свежая смена радостно топала снаружи. В валенках и шинелях. В кальсонах под галифе и теплых нательных рубахах под гимнастерками. Хохоча над нами, выползшими на свет божий, посиневшими, окоченевшими. Бегом до части. Сорокаминутный путь одолели за четверть часа. Одним рывком. А там старшина уже приготовил нам шинели и шапки, и валенки да зимнее белье.
Первое новогодье на службе. Вместо елки, вместо отмечания, бессоная ночь. Опять. Дежурство на кухне. Ерзаем на коленях, надраивая загаженный донельзя множеством сапог линолеумный пол в столовой. Потом, уже под утро, котлы с холодной водой и мешки картохи.
Ночные вахты сменялись серым буднями. И вечный весельчак – капитан Орлов, замкомпотылу, никогда не дававший выспаться в холоде нетопленной казармы. А ну, молодцы, подъем! Казалось, только упал на подушку. А он уже тут как тут. Смотришь на часы, и получаса не поспали. Ночью отоспитесь, бойцы. А ну за мной, на уборку территории. Ворча себе под нос, натягивали обмундирование и обреченно плелись за веселым, сытым, довольным капитаном. Объяснять, что ночами мы не спим, а несем вахту ему бесполезно. И так изо дня в день. Потом стали ныкаться от него, когда невмоготу было терпеть бессоницу и днем, и ночью.
Круглая таблетка масла, два кусочка сахара. Тепловатый, невкусный чай из котла. Ломтик черного. Ломтик белого. Жидкий суп. Каша, застывшая одним куском. Вместо мяса противные кусочки вареного сала.
Письма из дома. Письма от девушек. Моя уже на второй месяц прислала «прости-прощай, не вспоминай». А через полгода уведомила, что выходит замуж. Не хочется думать о доме. Не хочется вообще ни о чем вспоминать. Тихое отупение.
Радость и азарт первых дней, курс молодого бойца, ежедневная изнуряющая шагистика, маршировки на плацу. По полдня. На адском пекле. Кроссы. Марш-броски. Физо. Занятия в учебном классе. Все это кончилось с принятием присяги и переброской из карантина в роту. Суровые, ха-ха, будни солдатской службы.
Алан сидит на окошке. Дымок вытягивается в раскрытую форточку. Мы уже черпаки с ним оба. Оттянули по году. Смеясь, вспоминаем свои первые шаги в казарме. Алан – авиатехник из отдельного дивизиона. Эта та еще «дикая дивизия»! Единственный осетин среди грузин. И все старше его на полгода-год. Единственный салага среди сотни черпаков и дедов. Один против сотни. Ночь. В казарме никого. И целая сотня напряглась. А он один. Зажатый в углу. Похоже на мой случай. С некоторыми деталями. Не суть важными. Один против всех. Вернее, все против одного. Долго ли продержаться одному? Пока не свалят. Но поднимаешься каждый раз. Улыбаясь разбитым ртом.
Выстояв. Не уронив себя, завоевываешь право на жизнь. Один против сотни. И так изо дня в день. Из ночи в ночь. И нельзя пожаловаться. И нельзя никому ничего сказать. Только терпи и жди, когда это кончится.
Это было в начале. Сейчас, через год после боевого крещения, угодить в санчасть нас обоих угораздило по случаю. Довольно забавному. Выздоравливающая команда. В нашей палате лежал солдатик из моей роты. Такой скользкий типок. Махрютин. Махрютка-рязанец. Ходил слушок, что он стучал. Ночью Алан решил повеселиться. Лучше бы он этого не делал...
Часов в одинадцать вечера, после отбоя, мы вдвоем встали, сходили на кухню, затарились чаем, печеньем, оставшимся с ужина. Вернулись в палату и, не зажигая свет, Алан начал развлечение. Народ уже ждал, предупрежденный заранее. Махрютка посапывал на своей койке. Алан стянул с него одеяло. А ну вставай, боец!
«В чем дело, Алан, ты чего?».
«Да ничего, вставай, Махрюта, ответ держать будешь. Говорят про тебя, что ты стучишь на товарищей?».
«Да ты что, Алан, - Махрютин не успел закончить фразу, как Алан уложил его обратно на койку крепкой оплеухой, - за что, Алан, - прохрипел Махрюта, зажимая лицо руками, - за что?»
«А за все хорошее! Ну-ка, говори, стучал, или нет?»
«Да не стучал я никогда, матерью клянусь!»
«А про тебя говорят, что ты – стукач! Чем подтвердишь, что нет?»
Алан методично избивал Махрютина. А тот бросал взгляды на меня, исполненные тоски и боли. Я не вмешивался, вспоминая, как почти год назад этот же самый Махрюта, которого я всегда защищал от побоев, но не сумел предотвратить его выпадения в касту неприкасаемых чмарей, и когда меня самого изгнали из землячества за то, что защищал русских парней, и свои же кавказцы стали ***рить ежедневно после отбоя. А когда отмудохают, так что еле шевелился, ко мне, лежащему в углу, воровато подбирались такие, как этот Махрюта, несчастные и затурканные, чтобы пнуть исподтишка. По-шакальи. Махрюта тоже пинал. Но я всякий раз вставал, глядя с вызовом, опираясь на стенку.
«По стеночке, по стеночке. Льется кровь в застеночке».
Шажок, другой. И вся сотня расступалась, когда я шел в умывальник замыть следы крови из носа.
«А может быть, ты – пидор, - спросил Алан, - может ты – вафлер, а, Махрюта? Сейчас проверим. Хочешь, в тебя перестану бить? Только возьми, козел, в рот».
«Нет, Алан, не возьму, я не пидор!».
«Как знаешь, продолжим!».
И Алан снова и снова бил Махрютку. В грудь, по голове, так что клацали зубы бедного Махрютина.
Все ходячие в нашей палате с живым интересом обсуждали экзекуцию. Делали ставки, сколько еще продержится бедолага, пока не сдастся. Неутомимый Алан спокойно продолжал лупцевать свою жертву.
«Хватит, Алан, хватит, я возьму, только не бей меня больше!».
«Ах, ты, сука, ах ты, пидор конченый, да на *** ты мне сдался, чмо болотное? Думаешь, мне нужен твой минет, да пошел ты в очко, козел вонючий! Я тебя уже зауважал, думал, вот – настоящий мужик, бьешь его, бьешь, а он стоит и держится. Я уже устал. Ты понимаешь, чучело, у меня уже руки болят бить тебя. Это был последний удар. Я хотел прекратить и извиниться перед тобой, думал, ты – человек. А ты и есть пидор! Отойди от меня!».
Алан брезгливо поморщился и вышел из палаты в умывальник вымыть руки. Махрютин забился в угол и больше никто не обращал на него внимания.
Мне было не по себе. Немного совестно перед своим сослуживцем. Единственным среди всех этих бойцов из разных рот. Но мы все были двадцатилетними огрубевшими балбесами. И за эти год-полтора службы каждый по-своему ожесточился и было уже накласть на чужую боль.
Алан вернулся в палату. Мы разлили холодный чай из котелка по стаканам. У Алана была припасена двухсотграммовая бутылочка медицинского спирта от знакомой медсестры. Он быстро набулькал нам по граммулечке в стаканы для крепости. Чокнулись. Закусили печеньем.
А на следующе утро Махрютин сбежал, видно подозревая, что теперь каждую ночь будет подвергаться издевательствам, хотя честное слово, никто больше не хотел мараться об него. Махрютин выписался обратно в роту, напоследок настучав главврачу на меня с Аланом. После завтрака разъяренный майор вышиб нас с Аланом из санчасти в один миг.
Потом нам это ночное развлечение отлилось по полной программе. В алановском дивизионе грузины-дембеля опять вспомнили свою предвзятость к осетинам и стали прессовать Алана по тяжелому. Пока он не пришиб одного в драке. После чего был суд и Алан отправился в дисбат.
Меня тоже не миновала своя чаша расплаты за то, что я не защитил своего малосимпатичного мне сослуживца. И я заплатил за это сполна...
Я вспоминаю былое. Я прошу прощения у теней, образов. У всех, кто был обижен мною, и кто обижал меня, вызывая в ответ мою ненависть и ярость, агрессию. Вымаливаю прощения у живых существ, лишенных жизни... моей рукой... как в прошлых жизнях, так и в этой. От ничтожного комара, до высших млекопитающих. Слава Богу, в этой жизни не обагрил рук невинной кровью, хотя как сказать... как на это посмотреть...
На совести каждого, или многих есть своя кровь. Но что мне до других? Когда каждый отвечает за себя. И перебирая страницы жизни... жизней... воплощений... вспоминая азарт рубки, сшибки, драк и сражений... прошу прощения у всех и за все! Господи, помилуй!
И любовь поднимается в душе, пробуждается, омывает и очищает живительной влагой...
Убитые мною по незнанию. Убитые мною по неведению. Убитые потому, что я позволил другим, попустил. Не встал на защиту. От комара, прихлопнутого на щеке, до животного... и, прости меня, Господи, человека...
Каяться. Молиться. И просить о прощении.
Выходя из темноты. Щурясь на свет. Моргая. Хлопая себя по бокам. Рывком галопируя по заснеженной трассе. С паром, вырывающимся изо рта. В строю таких же стриженых молодых оболтусов.
Перебирая, словно фотокарточки давно умерших людей, я разговариваю с духами прошлого. Мужчины, женщины, старики, младенцы проходят перед мысленным взором. Затяжка, выдох. Алан улыбается мне, сидя на окне. Друг Панкрат, близоруко щурясь, в одним плавках, прикованный наручниками к батарее, просит подкурить. Его уведут скоро на суд.
Друг Пахом. Предавший. Внезапный удар летит мне в лицо, отбрасывая на снег. Верхняя губа мгновенно распухает, превращая мой рот в африканский.
Ночная схватка на штыках. И когда моя взяла, в последнем ударе не смог разрубить, а только повернул в последнее мгновения и ебнул его по башке плашмя, лишь огрушая.
Раздавленные в лепешку бронетранспортером два брата. Литовцы-сержанты. Плоские, как блины.
На моих руках умирающее, трепыхающееся, пока еще живое, но уже обреченное существо.
И не собрать по кускам. Не соединить. Ни мертвой, ни живой воды.
Распахнутая дверь. Случайно оказавшийся в этот момент котенок. Зашибленный насмерть.
Клиника. Очередь из женщин. На аборт. Упавший на рельсы метро. Захлебнувшийся в собственной рвоте. Пойманный дезертир. Его долго и ожесточенно месили ногами.
Едем на мотоцикле со старшиной чеченом. Он сущий психопат. Не взял пригорок с первого раза. Наебнулись. Старшине повезло меньше.
Равнодушный врач выковыривает нерожденный плод из женщины.
Я покупаю порцию шашлыка. Жую тушенку, вскрытую штыком. Ночное дежурство.
Юрка-одногодок провожает на дембель. Ему еще месяц тянуть. А мое отделение отпустили за хорошую службу раньше. Напиваемся напоследок. Вернее, напиваюсь я. Почему-то развозит с полбутылки портвейна. Дарю Юрке свою фуражку. Он на себе дотаскивает меня до поезда.
Если бысейчас передо мной встали, как тогда те сто человек. Если бы вернулись все-все, кто был в моей жизни, в моих жизнях. И я мог быть обнять каждого. И попросить каждого о прощении.
В одиночестве я перебираю пасьянсом невидимые фотографии каждого из соприкоснувшихся со мною. Обидевших меня, или обиженных мною. Убивавших меня и убитых мною.
С опустившимися руками, не защищающийся, вздумай кто-либо из духов, пришедших на мой зов, отвесить мне по полной программе ****юлей, с грустной и светлой, радостной улыбкой, я говорю каждому: «Привет!»
И обнимаю в сердце своем. И прошу прощения у любого. С любовью!
21 декабря 2010 г.