Из Васыля Симоненко
* * *
Есть тысячи дорог, мильоны узких стёжек.
Есть тысячи полей – из них одно моё.
Что делать, подскажи? Всего лишь малый стожек
судилось мне зачать - столь скудное жнивьё.
Иль может, бросить серп и бить себе баклуши,
иль долю проклинать за скудный урожай,
внаймы к соседям – может, будет лучше? –
за лапти, за пятак, за шкварку и за чай?
Когда б я смог забыть родное это поле,
то всё бы получил за тот клочок земли.
К тому же и стерня тем вовсе ног не колет,
холуйские обул кто постолы.
На поле том босым трудиться мне досталось,
и из последних сил размахивать серпом,
и падать на покосы мне усталым,
и спать в обнимку с собственным снопом.
Ведь нива здесь моя, и нет её дороже,
ведь лучший урожай нигде не ждёт, чем тут,
ведь тысяча дорог, мильоны узких стёжек
меня к отцовской ниве приведут.
Гневные сонеты
1. Погода
Мертвец дрожать не станет на морозе
и на жаре ничуть потеть не станет,
мысль не родившаяся не поранит –
муштрованным умам не до угрозы.
Он доверяться будет лишь прогнозам,
убогие на жизнь слагая планы
и рожу омывая из-под крана,
он побоится поклоняться грозам.
Тишком, возможно, он и будет злиться,
но побоится, грешник, помолиться
и будет тихо и спокойно жить.
Лишь тот, чихать хотел кто на погоду,
претит кому корысть, чревоугодье,
сумеет правде, разуму служить.
2. Без названия
Кому-то жизнь – забава и отрада,
а мир закрытый ширмою окна.
Забота целый век всего одна –
достать жене и пудру, и помаду.
И скалит зубы, и всему-то рад он,
во всё поверил, принял всё сполна.
А думает, очнувшись ото сна,
когда кроссворд решает иль шараду.
Беспечный дурачок, пусть будет жизнь прекрасной,
не знай ни горя, ни беды ужасной –
под черепом тугим носить чтоб мысли.
Под дудку песнь выдавливай из глотки,
ешь досыта и упивайся водкой.
Жить не мешай – и прок хоть в этом смысле.
Кара
Не все священны радости, иные
порождены проклятьями порой.
И Бог, когда громы метнул шальные
и Еву стал из Рая гнать долой,
сказал: «Коль ты ослушницею стала,
раскаянья не надо слов пустых;
обрёк тебя, чтоб в муках ты рожала,
чтоб алой кровью жизнь живила ты».
Адам насуплен – был сражён ударом,
в отчаяньи кривила Ева рот.
Наивная ещё не знала пара,
что эта месть жестокая и кара
дороже всех утраченных щедрот.
Монархи
Диктаторы, короли, императоры,
вы, млея в дыму хвальбы,
разинули пасти, как кратеры,
и кричали:
– Мы – символ поры.
– Кто не с нами – тот против Бога.
– Кто не с нами – тот во врагах.
И сыпались лавры убогие
к коротким в крови ногам.
Никчемна, продажна свита,
сброд кривляк для утех,
чтоб быть им от пуза сытым,
кормила холуйством всех.
Идолы – обслюнены, исцелованы –
шли величественно впереди.
А рядом вставали – некоронованны –
корифеи, подлинные вожди.
Вставали Коперники и Джорджоне,
Шевченко высоким бугрился челом.
Но только вот возле вечного трона
не было из лакуз никого.
Высокое, истое небо
не подрисуешь ничем.
У великого нет потребы
в опоре – в ничтожеств плече.
Баллада о пришлом человеке
На праздник Зелёный из моря трав,
из запони прибыл пришлый, молвив сначала:
«Меня, люди добрые, Бог послал,
Мессию чтоб я зачал вам.
Грехами задушено ваше село,
и ложь разлилась, как море.
Но встанет мой сын – и лукавство, и зло
велением Божьим поборет.
Мне дочек шестнадцати лет подавай –
я суженую угадаю».
И сел у шинка на плетень, на край,
всех взглядом своим припекая.
Но девиц когда привели к нему,
он молвил, махнув рукой:
«Год будущий ждать – потому,
что нет среди них святой».
Чем мог, всяк при этом ему угождал:
напитки, еду приносили,
чтоб их избавитель ничуть не страдал,
до праздника быть просили.
И девушек вновь привели. Опять
качает лишь головой:
«Придётся и этот год переждать:
меж этими нет святой».
И зимы белеют, и вёсны журчат,
и годы плывут, как тучи.
Проходит пред ним за парадом парад,
но зря он красавиц мучит.
Печально кивает седой головой:
«Ведь нет между вами святой!..»
И люди покорны, печальны, молчат…
и молятся, кто только может:
«Всей жизнью готов за грехи отвечать.
Дай ту, что сужена ему, Боже!»
На праздник тридцатый послушно ослы,
устав ожидать приговора,
на пальчиках к пришлому в дом вошли,
но мёртвым лежал он долу.
Когда, проклиная грешных девчат,
обмыть его люд сбежался,
увидели: плут и бесплодный кастрат
Мессию зачать похвалялся!..
Крепостные ворота
Грезит неизвестными речами
брама, продолжая в снах витать,
где бряцают стражники ключами
и скрепят защитные врата.
Призраки с кровавыми мечами,
никого не думая стеречь,
там бесформенными бьют мячами –
головами, срубленными с плеч.
Кровь под флегматичный вал стекает.
И застыли вопли на губах.
Сотни лет глумятся и пытают,
мёртвецов ворочают в гробах.
Ночь. Не видит город омертвелый:
стража, но уже не при мечах,
в ров швыряет новой жертвы тело
с грязною тряпицей на очах.
Обманутая
Безразлично руку пожал ей
и укоров не слышал в муке.
Плиты долго ещё стонали
каблучков её перестуком.
Вслед смотрел он, плечистый, тупо,
и ни жалости-состраданья.
И казалось – на всю округу
разносились её рыданья.
Суд
Вокруг стола параграфы уселись,
а примечанья спрятались в углах,
и подсудимую очами ели
цитаты, широченные в плечах.
И циркуляр в очках смотрел ей в очи,
разини грелись возле тёплых груб20,
чиновные указки что есть мочи
из телефонных там скакали труб.
Параграфы сказали: – На закланье.
– Чужда, – им громко вторил циркуляр.
– Неслыханна, – завыли примечанья.
Поднялся в зале крик, сплошной базар.
Но циркуляр окинул взглядом –
зал замолчал и присмирел.
Распяли тот час же беднягу –
параграф толстый так велел.
Бессмысленна мольба и бесполезна,
что не творю и не творила зла.
Была у судей логика железной:
в закона рамки грешница не лезла –
она ведь мыслью новою была!
* * *
Смерть просигналит ржавою трубою,
забыв, что срок уже проходит мой,
пойду на край миров я за тобою
средь пыли звёзд дорогою прямой.
Пойду бродить вселенною широкой,
пройду её, бескрайнюю, насквозь,
найду, неумолимой и жестокой,
тебя – богиня радости и слёз.
И под шатром расписанного неба
коснусь я в поцелуе злобных глаз.
Всё у тебя возьму, блудница, в гневе
чем обделяешь ты при жизни нас.
* * *
Кони белые промчались,
только вьются гривы.
Только пыль ковром ложится
на зелёной ниве.
Пронеслись и прогремели,
под небесным сводом.
А мечта – к тебе с телеги –
снова пешим ходом.
И дойдёт ведь, не ослабнет,
в поле не зачахнет.
Мир кудрями сердцу милой
первозданно пахнет.
И сквозь пыль, по жуткой грязи,
в холода, в ненастье,
но к тебе мечта вернётся
в чистом белом платье.
* * *
И где теперь вы, палачи народа?
И где величье, сила ваша, власть?
Туда, где зори ясны, тихи воды
не сможет злоба чёрная упасть.
Народ растёт, и множится, и всё же
ему не надо плети, палаша.
Его древней под солнцем вечности, моложе
жестокая и кроткая душа.
Народ мой есть! Во всё пребудет время!
Народ мой никому не зачеркнуть!
Отступников-пришельцев сгинет племя,
и чингизханов орды перемрут.
Вы, недоноски, что зачаты в пьянстве,
не забывайте, выродки: в груди
народа бьётся с бычьим постоянством
казачья кровь – пульсирует, гудит!
* * *
Чересчур строга со мною, может?
Жаль, что нет для нежности причин.
Только в жизни ты моей убогой,
как звезда заоблачных вершин!
Пусть тепла ни капли не доходит
мне от той звезды издалека.
Светом к ней мечта моя восходит –
и тиха она, и так легка.
И на долю нам не стоит злиться,
всех не может обогреть она.
Нас к тебе так много льнёт-стремится,
только ты одна.
* * *
…а обелиски, будто бы медузы,
ползли, ползли – и выбились из сил…
На кладбище расстрелянных иллюзий
уже не сыщешь места для могил.
И в чернозём зарыто вер мильярды,
разбито счастье и развеян прах…
Душа горит, пылает лютый разум,
и ненависть хохочет на ветрах.
Обманутые вместе бы прозрели,
и ожили бы все, кто был убит,
то небосвод, что от проклятий серый,
должно быть, треснул бы от срама и хулы.
Дрожать, убийцы, размышлять, лакузы,
не попадает жизнь под ваш аршин.
Вы слышите: на кладбище иллюзий
уже не сыщешь места для могил!
Уже народ – одна сплошная рана,
от крови хищной сделалась земля,
уже для палача и для тирана
припасена добротная петля.
И, кто убит, растерзан и затравлен,
тот в рост встаёт, чинить чтоб правый суд.
И гром проклятий их на тех направлен,
заплесневел кто, сытостью отравлен.
И закачает на ветвях ветрами
апостолов злодейства и полуд.
* * *
Я юности не знал. Томительно и мрачно,
возможно, лучших лет промчались дни –
и в тесноте, и в сумраке барачном.
И с думами своими я один,
и не искал минутных утешений,
постыдными казались мне они,
те разбитные танцы, развлеченья
и девичьей руки пьянящий пыл,
в усмешке губы, пылких чувств волненье.
Наоборот – мне белый свет немил.
Когда гремели маршами оркестры
и о паркет стучали каблуки,
в раздумьях проводил свои семестры,
а рядом одиночество и грусть,
хандра, докука, словно сёстры, вместе.
Смешны мои терзанья? – ну и пусть –
и холодность, и мнимая аскеза.
А сердце сонное стремится снова в путь.
И отчуждённость стала бесполезной.
Оттаял я – и вновь желаю жить!
И ставни распахнуть, с людьми любезно
смеяться, вместе плакать и любить.
Я…
Орал, ярился он, глядя тупо
глазёнками, полными белены:
– Ты зря себя представляешь пупом,
таких, как ты, закрома полны.
Он гремел, одержимо и гневно,
багровело рябое лицо кривясь.
Готов распять меня на кресте он
за то, что себя уважаю я.
И в ноги не падала гордость моя…
Отара минут еле-еле влеклась.
Не счесть на свете таких, как я, –
один, хоть из их я числа.
У каждого Я есть судьба своя.
На всех нагремишь ли свирепо?
Мы – не бездна стандартных «я»,
а масса разных вселенных.
Мы – народа извечное лоно.
Мы – всечеловеческая семья.
И только тех уважают мильоны,
кто уважает мильоны «я».
* * *
Понеси меня на крыльях, радостный мотив,
где по склонам буераков солнечный разлив,
где стоят в обновах избы, белы и чисты,
дорогие сердцу избы, хмель, в окне – цветы.
Где девчушкой у криницы любоваться мог.
Где в шелках густой пшеницы нивы вдоль дорог.
Где и я – розовощёкий – у крыльца вожусь:
клювом в новую штанину уцепился гусь.
Дай благословенье, доля, стойка, привередна,
чтоб на земле жить на этой, здесь и умереть мне.
* * *
Ты знаешь, что человек – ты?
Ты знаешь о том иль нет?
Улыбка – одна на свете,
и мука – одна на свете,
и очи – их ясный свет.
Больше тебя не будет.
Новый взойдёт посев,
жить будут иные люди,
иные любить здесь будут,
добрые, злые - все.
Сегодня тебе всё в радость –
пруд, лес и простор степи.
И жить, поспешая, надо,
любить, поспешая, надо –
смотри, не проспи!
Ведь на земле – человек ты,
и хочешь того иль нет –
улыбка – одна на свете,
и мука – одна на свете,
и очи – их ясный свет.
20 - груба - (грубка, грунка) 1. Небольшая печка для отопления и разогрева пищи, обычно соединенная с русской печью. 2. Голландская печь. 3. Труба русской печи. (Термины российского архитектурного наследия. Плужников В. И., 1995)… Архитектурный словарь