(Стенограмма допроса разжалованного королевского шута в приёмной психиатрической клиники)
…да, я, как Маяковский, хотел быть понят
своею страной, той частью, где звон от нервов,
натруженных, пересохших немилосердно;
где этот звон, точно реквием прочим звукам.
Этот звон у нас песней зовётся.
Но похоже пройду - стороной. Выхожу из игрищ.
Так выходят под дождь, чертыхаясь без сигареты.
Так выходят из строя, стирая с лица выражение
шестерёнки, скрывающей боль от стёртого зуба –
и разладился механизм кукушки,
вещающей пастве поставленным голосом,
не жалеющей на связки елея и патоки –
«…навсёволябожия… навсёволябожия… на…»
запнулась и озирается - где её дети, гнёзда…
Прокукована жизнь. Отслужена.
Я ломаюсь, я выхожу из строя, сдаю обратно
отшлифованный тысячами покорных гортаней
текст присяги. Служить бы рад, но прислуживать -
тошно. Демон неба уже заходит в пологом пике
на гордыню, точно "ильюшин" на самоходку.
Бог есть любовь. Любовь к врагу? Врага ли?
Задача на целую жизнь – запятые расставить.
Бог – есть – любовь. Я – есть – отступник.
Бог-есть… любовь…я… бог весть. Любовь
есть. По сути – благая весть.
Благая весть, товарищ старшой лейтенант
Государственной Воцерковленности, бессловесна.
Из истёртой пластинки (кто помнит) игла высекает
только скрежет, который подтягивает в терцию
кукушкиному заунывью.
И вот это звон, старлей, о котором уже говорил,
этот звон – та отвёртка, вывинчивающая нутро
вышедшего из эксплуатации механизма
отступающей от обязал-о-болваненности души.
Проще сказать, этот звон - по мне.
Проще сказать – погоди, не пиши и дай закурить –
что само слово «истина» произошло от «истец»,
то есть нечто требующее не просто внимания,
не просто ответа, но покаяния и наказания,
подразумевающие применение слов.
А что есть изречённое слово? Вот это и есть.
Да любая виолончель расскажет о вере больше!
Женщина, оживающая в горячих ладонях,
туго выдохнет тебе на ухо безо всяких слов
настоящую, данную Вечную Жизнь.
Да, конечно, сам говорю, и пишу, и трачу.
Но – не выдаю за истину! Ни за что не выдаю,
не продаю. Мои монологи трассируют
поверх голов. Так уезжая с войны, по традиции
выпускают в воздух остаток обоймы.
Смерть – это дверь. Плохо запертая. Неприглядная дверь.
Ржавые петли выводят скрежет хуже зубовного.
Когда под ветром, старлей, перемен с той стороны
дверь чуть покачивается, (что бывает чаще ночами
или в приюте для престарелых –
там круглосуточно), петли скрипят, резонируют
в полости рта, раздражают гортани и пальцы –
тогда вылезают на божий (или какой уж там есть)
свет так называемые «слова». Это просто смазка
для несовместимо с жизнью и сном
скрипящих петель. Дай ещё закурить. Пиши.
Я выхожу из строя, как орган слуха. За ширмой
словесности мне ещё место есть, пусть на карачках,
а вот из строя слушающих благоговейно «ку-ку»
вылетаю крутнувшейся гильзой - вправо.
Я хотел быть понят. Слыхал выражение «видит бог»?
Так если и правда видит, а не стращает;
если правда есмь, несмотря на развёрнутый балаган
здесь, на земле, под его торговою маркой –
то видит насквозь, без словесных помарок.
Видит насквозь, по-мальчишески расплющив нос
о стекло трамвая, громыхающего по моей грудине.
Мы квиты. Надеюсь, мы квиты. Надеюсь, оценит он,
что хоть не любили друг друга, да и не слушали мы,
но как умели - честно пытались понять.
И как умели - выдумали друг друга.