Это не песня, нет.
Это просто плач перед богом,
странный плач, удар кулака в тишину небес,
мокрых, глухих небес.
Дождь - замызганный однообразный бред,
нашёптанный скрипящим порогом,
хлопнула дверь - кто-то воскрес.
Кто-то расправил плечи,
и рухнула вековая сосна,
испуганно вскрикнула птица,
зябко поёжился вечер
в ожидании сна.
Мир притих и насторожился,
и на всякий случай заплакал, хуже не будет.
Он потом разберётся, воздаст по делам иль осудит,
потом. А пока в ожидании затаился.
Ты мне не мешай, земля, достучаться до неба,
откидывая туман с лица, как пряди волос.
Это тяжёлый труд, это всерьёз.
Я постарел ещё на один дождь, о мой Город.
Каждая прядь ветра седеет,
каждая улица источает мертвящий холод,
свет фонаря не греет,
но каждое утро твердит мне, что я ещё молод.
Каждое утро гладит окно подобием света,
преданно смотрит в глаза раскосой капелью.
Чего вы все ждёте? Нет у меня ответа,
может и был, да остался за дверью.
И щурится дом подслеповато, но где ему разглядеть,
что по мокрой площади, как по эшафоту,
я иду, обрекая его на сиротскую смерть,
сам устав умирать до боли, до крови и рвоты.
Это не песня, нет.
Это дождь грохочет по крышам,
провожая меня на серьёзное дело.
Это мокрые листья третий десяток лет
передают мне слова и обрывкам фраз свыше,
но всё исковеркано, всё переболело,
и я ничего не слышу.
Не слышу.
Странный мой плач, где вместо слезы - кулак,
а сухие глаза упрямо буравят Город,
пробивая стены, вскрывая малейший пустяк,
хватаясь за любой подходящий повод,
чтобы разрушить весь этот хлам,
чтоб некуда было вернуться,
чтоб неприязненно оглянуться
и не разрывать свою душу напополам.
Я плоть от плоти и кровь от крови - отсюда,
эта старая площадь моими глазами истёрта до ран
на асфальте. Я как Иуда,
тридцать других горизонтов зажму в кулаке,
тридцать миров поглотят мои больные глаза.
Я предам этот Город и уйду налегке!
Только вот мой кулак - это та же слеза.
А небо по-прежнему вдалеке.
И в небе опять гроза.
Каждая крапинка твоего плеча,
каждый сантиметр кожи
твердит мне, шепчет что-то...
А я не слышу, не слышу. Мой боже!
На острие отравленного луча
завис, на самом рождении взлёта,
мой старый поистрепавшийся взгляд,
отполированный, как приклад,
умоляет - пусти, не держи меня,
для меня поворот назад равносилен аресту.
Я бы давно ушёл, мне здесь не место, не место!
Если б не ты, я бы давно...
Если б не ты,
мне, наверное, было бы всё равно,
ковры устилают мой путь или бинты,
было бы наплевать в тот огонь,
что породил и перемолол меня.
Но не боясь ни тоски, ни воды, ни огня,
страшно, что осиротеет ищущая ладонь,
когда утро опять неуверенно тронет окно...
Нет, я уже никуда не уйду.
Я прирос к тебе, словно к ладони стилет,
моя двадцать седьмая вода на втором киселе.
Помню, в моём последнем аду,
я умолял, заклинал свою душу засохнуть.
Но она, птица Феникс, не пожелавшая сдохнуть,
ткнулась лицом, как в лобовое стекло, в тебя...
Как я хотел бы попробовать жить, никого не любя!
Это не песня. Какие там к чёрту песни…
То, что родилось сегодня, снова умрёт и воскреснет -
вечная канитель. Ничего не изменить,
ничего не создать, не убить.
Сквозь ладони уходит вода,
запах ветра не удержать в кулаке.
Никакая река не бывает последней, в каждой реке
есть та вода, что утекает сквозь пальцы.
Остаётся лишь нежность на моей опустевшей руке,
как линия жизни отставного скитальца.