Полночь.
Мне нечего тебе сказать,
и сделать, и пустота,
как-будто бы полна.
В ней звон и лязг,
перебор кольчужный —
я выдвигаюсь на юг...
Просто тут холодно
и это меня не устраивает;
знаешь, такая работа,
она всех только расстраивает,
но я смиренно впрягаюсь в плуг.
И маленькие, влажные кусочки
красного мяса, на лестнице,
на земле, на полу —
это рассыпался аппарат моей веры,
осталось только знание,
какое-то зрение, какой-то слух:
как будто-бы мне позвонил друг,
помолчал-бы в трубку,
распылил тишину вокруг...
Вот так я отбился от рук.
Рук, с землёй под ногтями,
рук, очерчивающих ладонями круг.
Отбился и превратился в стаю
изменчивых, суетливых птиц вдруг,
рассыпался на элементы.
Внезапно — я изменился!
Стихийное бедствие трепещет в груди,
как синица,
в лапах вульгарной смерти.
Обыденной, как безвкусный завтрак,
как ноющая боль слева,
как опостылевшая луна в перекрестье оконных рам.
Вот такая трагедия;
не особенно сложная суть всех наших кухонных драм.
Как-будто мы сравниваем четыреста драхм
и семь тысяч сестерциев:
я откупаюсь,
ты делаешь вид, что это тенденция.
Неизбежность —
это то, что мы не выпускаем из рук.
Мне кажется нас спасает только сиюминутность,
что не позволяет закостенеть неожиданно;
не позволяет начать осуждение вдруг.
Но это порочный круг, послушай,
это порочный круг...