Невыразимая тоска переполняла Блока все эти дни. То ли это было обычное весеннее томление, жар предчувствий, когда будоражит запах талого снега, ожидание бурлящей воды и свежей зелени, приближение новых чувств и дум.
То ли тревожили розы, поставленные на стол в кабинете, и письмо, сопровождавшее их, письмо из вздохов и страсти, что-то смутно бередящей, но такой чуждой и приевшейся сейчас. Он знал – стоит ответить, и начнётся всё, как прежде: лавина писем, извозчики, острова, номера, где страсть «будет обесплочиваться». А закончится злой женской ревностью и обидным непониманием, или просто утренним отвращением.
Блок уже почти смирился с тем, что в любви сначала удивляет похожесть, общность, но чем дольше длится чувство, тем больше видишь чужое, инородное, далёкое от тебя.
Лучше не начинать. И так всё сплелось в клубок: нервные припадки мамы, тоска по уехавшей Любе, тяжёлые разговоры в «Сирине», месяц, случайно увиденный с левой стороны…
В дни стремительно-юной весны внезапно вплеталась мокрая метель. Хлопья снега липли к лицу, забивали глаза, когда он шёл по хмурым петербургским улицам, слепили окна в доме на Офицерской. Приходили страшные сумерки, точно не весенние, а декабрьские, седые, грозные.
Казалось, ночи не будет конца и до рассвета так же далеко, как до весны…
В эти долгие ночи Блок нередко заходил в комнату милой, чтобы подышать запахом, оставшимся там от неё, чтобы как-то успокоить и примирить свою обиду. Днём он тосковал и нередко злился, писал ей нервные, обиженные письма, вечером же сердце его сжималось от жалости. Где же ты, милая, маленькая? Господь с тобой…