А домики в нашем селе не ухоженные и неказистые свиду, в противоположность домикам обрусевших немцев.
А дядька мой, грубоватый кудрявый гармонист и жуткий пропойца, по прозвищу Пушкин, рассказывал. (Перевожу его без трехэтажного мата, которым он сопровождал свою речь.)
Была у него соседка, немка-чистюля. Постелила она половики во дворе, от дома до калитки,- чтобы все разувались…
Увидел это дело Пушкин. Пошел тогда домой, снял свои кирзовые сапоги и,
- прям по лужам, по грязи (а это было весной), заявился к ней в дом.
Она от злости не могла слова вымолвить. А Пушкин ей: «Я же разутый!».
Чего, мол, тебе еще надо? Видя такой поворот дела, немка-чистюля спрашивает:
- Слушай, сосед Пушкин! Вот скажи мне, почему меня мужички не любят?
Я и чистоплотная, и хозяйственная, и мужиков люблю ублажать.
Пойдем, я тебя такой вкусной едой угощу!
- Да сыт я! Упирается Пушкин.
- Ну тогда водочки дам. Хочешь водочки? С огурчиком! Пойдем!
- Да не хочу я твоей водки! – уже негодует Пушкин. А сам думает: «И за кого она меня принимает? Нешто у меня гордости совсем нет!»
Долго еще женщина уламывала Пушкина принять свои «хлеб-соль».
Да так и осталась не солоно хлебавши.
А Пушкин отправился восвояси, гордый и довольный тем, что проучил глупую соседку.
Мы тогда смеялись до слез, когда слушали от него эту правдивую историю,
не смешную и не понятную для стороннего наблюдателя, но горькую и выстраданную истину для человека из русской глубинки.
И кто знает, каким цветком раскрылся бы таинственный папоротник Души моего дядьки, если бы он не продал эту Душу черту за стакан самогона, и если бы выражал свои чувства не трехэтажным матом, а чистым и красивым русским словом.