Я долго стоял на краю. Я пялился вниз, как придурок.
Со страстью монетки кидал, и мне даже чудился звон.
Собрался уже уходить и бросил прощальный окурок.
Но сдвинуться с места не смог. Какой отвратительный сон.
Но сном и не пахло – мечтай! Я в пропасть смотрел, как влюблённый.
Я был зачарован той тьмой, что так презирал, стервеня.
Я верил, что ей не сломать небесной моей обороны.
Салют! Доигрался, дружок. Глядит теперь пропасть в меня.
Вы знаете, что то за взгляд? Вы взглядов таких не видали.
Зрачки этой мрази темней черкешенки глаз-угольков.
И режут, и манят они, и вниз волокут по спирали
Своей извращённой красой бодлеровских диких цветков.
Я думал, нет лиха страшней отчаяний нервных депрессий.
И вот преспокойный стою, и мне уж почти хорошо.
Но что-то не так… Почему совсем я не рад и не весел?
И что-то внутри мне хрипит, чтоб я поскорее ушёл?
Напрягся. Рванулся. Стою… А снизу харкается торфом
Улыбка (гримаса, оскал?) и шепчет: «Тебе не уйти…»
Ох, где ж вы, родные мои брат Холден и дядька Мак-Мёрфи?
И кореш Рауль, доктор Дьюк – тебя бы за руку схватить…
Но Холден в подвалах загнил. Загнулся Мак-Мёрфи в психушке.
А Дьюка в кислотном аду жестокий добил передоз.
А я здесь стою, ещё жив, закован мясною избушкой.
И страх уже хлещет струёй, идёт через рот, через нос…
Я в пропасть кричу: «Забирай! Щадят убиенных, - я знаю!»
А пропасть смеётся в ответ: «Нет, нет, дорогой, только сам».
Уже пошатнувшись, кричу, что смерти – её не бывает!!
«А ты не умрёшь, дурачок. Ты с нами здесь будешь плясать».
Упал. Но схватился за край. Смотрю в потемневшее небо.
Беззвёздна предательски ночь. И тихо тут до тошноты.
Начать всё сначала бы мне, родиться беспечным мне бы…
И вдруг