В палату вползал рассвет
сквозь тесный больничный двор,
когда несуразный, как бред,
врач произвел приговор.
Должна я не медленно родить,
но сына мне не иметь –
он слишком мал, чтобы жить.
Рожденье ему будет смерть.
А сын, будто что-то поняв,
зашевелился во мне.
О Боже, ужель это явь!
Сделай, чтобы во сне
все было,
в кошмарном бреду,
где ночь становится днем,
день ночью!
Пусть лучше в аду
гореть буду вечным огнем.
Должна ведь ребенку мать,
иначе, зачем она?
Жизнь, а не смерть давать –
так она создана.
Зачем из плоти своей
так долго лепила его –
чтобы отдать земле
и не иметь никого,
кто бы продолжил род?
Я ведь любила так
мой беспокойный плод,
словно божественный знак,
чудо и яркий луч,
который вдруг осветил
темное логово туч,
солнце в меня вселил.
Неужто его убит
можно!
Пусть лучше умру –
он же останется жить.
Был взгляд акушерки брезглив
и неотвратим приговор.
И вот уж меня повезли
через глухой коридор.
Как описать этот ад,
где вопиющих глас долог.
Три ночи подряд
Я не сомкнула глаз.
А ребенок во мне стучал
сильно и часто так.
О приговоре не знал
этот утробный чудак.
На утро, послушав живот,
врач удивилась:
«Живет!
Но некуда отступать,
мы вам поможем рожать».
И началась она –
пытка.
О, как страшна
эта напрасность мук!
Жизни замкнулся круг.
Неблагодарный труд –
выродить маленький труп.
Вот он – передо мной –
мальчик слегка голубой.
Ручками чуть шевельнул
и навсегда заснул.
И убрали его с отходами,
обозначивши мертвым плодом.
Ох, как тихо в палате
родильниц погибших детей.
Здесь плач, возникший некстати,
стараются спрятать скорей.
Лежат, как подбитые птицы,
невольные детоубийцы.
А я рожденным для смерти
стих посвящаю свой,
как горький укор больной
их сберечь не сумевшим.