Когда природы патефон
под вечер слабо заедает
и солнца выжатый лимон
палатку неба покидает,
и в сонме стройных колоннад
луна сверкает то и дело, –
свое страдающее тело
я вывожу на променад.
Здесь, где гуляют старички,
где воздух легкие воруют,
и фонари, как ярлычки,
собой аллеи нумеруют,
здесь, где проходят галифе,
а также бриджи и лосины
и из вальяжного кафе
несет помадою и псиной, –
скажи, зачем я здесь иду,
чего ищу я: взора, крова
почти в двухтысячном году,
что от рождения Христова?
Страдающий, немолодой,
как всяк поэт, сентиментален,
где каждый третий – под «балдой»,
а, скажем, пятый – сексуален.
Бреду, как будто на лугу,
в людской фланирующей роще.
Мне говорят: «Да будь ты проще!»
Но я пытался – не могу.
Я не могу походкой бальной
скитаться в смертном и живом,
ведь кто-то должен жить глобально
и петь в контексте мировом.
Конечно, можно с кружкой пива
в кафе за столиком присесть,
красивых женщин взглядом есть,
глядящих томно и лениво.
Иль пить тягучее вино
с орешком вкупе иль с инжиром,
в миру представившись банкиром
или владельцем казино.
Но в нашем банке акций нет,
как нет ни шиллингов, ни центов,
и если вы в миру – поэт,
вам не положено процентов.
А есть лишь только банк аллей,
тоннелем в небо уходящий,
и сонм уснувших тополей,
парящий или же летящий
над тем, что бытом назовут,
над тем, что миром нарекают,
где души ангелов живут
и нас тихонько окликают.
13 апреля 1999