В четыре тридцать по Москве, душа полезла на рожон,
незащищённым брюхом на кинжальный дождь, грызя губу,
и оборвался голос ангела, как срезанный ножом.
Он усмехнулся и поднёс к губам помятую трубу,
и разметелил вереницей грозных нот ночную тьму,
забарабанил по окну, просясь на волю, в небеса,
крича и плача, восхвалял и проклинал свою тюрьму,
то есть – меня. И стены гулко отражали голоса.
“Что происходит?” – удивлённо вопросил усталый Бог,
на миг очнувшись ото сна, смотрясь, как в зеркало, в асфальт.
Что мог ответить я, не знающий, где Он , а где порог,
и почему так громко воет ветер, бросивший свой альт.
За глотку ночь берёт, как зверь, мою тщедушную любовь,
и клокоча, она с натугой прохрипит – “ не убивай”,
моляще глянет мне в глаза, и я от боли скорчусь вновь,
и прогрохочет по костям слепая вера, как трамвай.
Внемли моей мольбе,
Кто бы ты ни был, отзовись.
К кому мне идти, как не к тебе?
Скажи, хоть – вперёд или ввысь.
Словами, стёртыми до дыр, бренчит бумага, как деньгой,
монетой падает на стол, звенит и катится “прости”,
и точка лязгает затвором, вот и всё, о, боже мой!,
я снова что-то сотворил резцом по собственной кости.
И на коленях на горохе, на бессоннице, на лжи,
на чём угодно прорастает нечто в цвет морской волны,
и замирает сердце сладко, тихо шепчет мне – “Скажи,
ну мне, хотя бы, ты не врёшь? Ведь это звон моей струны!”
И ангел, лёгкие порвав, в попытке тщетной изменить
хотя бы что-то в этом воздухе, горчащем словно дым,
махнул рукой, и в кресло рухнув, просит взглядом закурить.
Кури, давно уж перепуталось, что можно вам, святым.
Рука дрожит под ритм пульса, исполняя болеро,
предчувствуя момент, когда истечь словами и упасть
на лист исчирканный, как грош последний, медный – на зеро,
как обессилевшая птица в океанскую напасть.
Я видел смерть в глазах,
я падал ниц, смертельно устав,
ничего не услышав в твоих голосах.
Значит, я был не прав.
Какой корвет погиб сейчас, какой родился пируэт –
мне не дано узнать вовек. Мне даже верить не дано,
ни в то, что скоро ляжет снег, ни в то, что я иду на свет,
а только в то, что всё конечно и ничто не прощено.
И остужая ветром лоб, бреду сквозь утренний туман,
рука покоится в кармане, как “макаров” в кобуре,
я жду рассвета, обессилено закончить свой роман,
на звонкой утренней симфонии, в небесном серебре.
Покойся с миром, акростих, спокойно спи, больной хорей.
Залязгал день перед моим лицом, как танец с саблями,
и забирается за ворот, как к себе домой, Борей,
пусть стынут щёки на ветру, а руки будут тёплыми.
Шагай, ремесленник, шагай, из расстоянья и тоски
пытаясь что-то сотворить, пусть не надежду и любовь,
но чёрт возьми, кому-то надо, чтоб на мелкие куски
разорвалась душа, с хрустальным звоном снова, вновь и вновь.
Что ж ты молчишь?
Ты, как и я, испытал нужду.
Слепит глаза солнце от крыш.
Что ж, я подожду.
Я подожду.