ШКОЛА
Мы были пубертатны, как ныне наши дети, главным делом у нас была школа.
Школа любила ликовать. Все объявления торжественно делались через громкоговоритель:
«Сбор металлолома! Сбор макулатуры! Сбор дружины!». Радио так же вещало, ликуя.
Там, под раскаты баянов и трех балалаек, хвастались доярки, трактористы
и председатели колхозов. Все лихорадочно состязались между собой.
Сплоченные клятвами коллективы бегали друг за другом, догоняя, обгоняя и перегоняя.
Победители, ударяя по производству, вывешивали вымпелы и назывались ударниками.
Целыми пятилетками страна лупилась об заклад, существуя в заядлой атмосфере
азартных спорщиков.
Вечные марафонцы с грузом непосильных обязательств.
Все как один! Все единогласно и единодушно!
Власть ненавидела самородков. Индивидуальность? - Это темный элемент,
отщепенец, прощелыга!
Непонятный - значит контра, проходимец, профанатор - выродок.
Из клонированных рядов пионерии-комсомолии!
Школа не любила индивидуальность, она предпочитала ей коллективный стандарт,
жидко разбавленный общественно-активными единицами.
Любовь к предмету зависит от педагога. Этот пункт остался неизменен и теперь.
Посредственные учителя штампуют посредственных учеников.
Школа, как инкубатор, десятилетия вынашивала то,что по осени считают.
Штучный товар - вон с конвейера!
Неспособные нести эстафету и передавать вахту получали мутные характеристики,
чреватые темными пятнами в свете плавного течения их дальнейших биографий.
Моя персона проявляла свое активное лицо за счет художественной самодеятельности.
Коронным номером была «Баллада о рыжей дворняге» Э.Асадова.
Поэт воевал, пожертвовал зрением, уважил мораль, глубоко не вскопнул,
но и не выпал из строя...
Плач по дворняге в моем драматическом исполнении приносил дивиденды из года в год.
Баллада являла собой антипод эволюционной теории -
росли дети, старели взрослые, а дворняга оставалась актуальной.
Она побеждала на самодеятельных смотрах хоры, акробатические этюды
и целые танцевальные ансамбли.
На их усилия победить мне оставалось глядеть с сардонической улыбкой.
Против баллады не устоять. Дворняга крыла все, как Джек-пот!
Удавалось и спекульнуть ею, сачканув под предлогом репетиций урок
в школьной раздевалке. Там пахло улицей и кашей.
Зарывшись в кучу сваленных пальто, уютно было читать.
В перипетиях «Человеческой комедии» меня занимала мимикрия шагреневой кожи
месье Растиньяка. Опять - они и мы...
Мы носили школьную форму на вырост, стирая ее чуть ли не раз в год,
исправно меняя только воротнички и манжеты: их терли под краном,
сушили утюгом и пришивали на «живульку».
Мы сидели за партами, поднимая руку, чтобы ответить, и вставали целиком,
чтобы приветствовать старших.
Наши континентальные дети учатся лежа. Они валяются на ковролине
среди бумажных тестов, не подозревая, что на свете существует каллиграфия.
Если по почерку определять характер, то графологическая экспертиза сломает
копья о каллиграфию наших детей.
Они заходят в школу через металлоискатель, им раздают контрацептивы.
Наступила эра новой музыки, новых тротуаров, нового почерка.
Старыми в ней оказались мы, рожденные в прошлом веке.
Остается держать в порядке фасад и вписываться в компьютерное
соответствие текущего момента.
"АВОСЬКА"
http://www.stihi.ru/2011/01/31/225
АВОСЬКА с продолжением» (Сан-Торас)
АВОСЬКА
Мы жили в Совдепии среди естественных запахов, стрессов и первичных потребностей.
Депрессия была не в моде. Ежедневный стресс взбадривал, тонизируя личность,
как физкультура тонизирует мускулатуру.
На удовлетворение первичных потребностей уходили гигантские усилия.
Любое достижение расценивалось как счастье.
Выхватил в очередной давке дефицит – удовлетворение.
Пристроился, распираемый нуждой, под куст - облегчение.
Вскочил в троллейбус - счастье! Никаких синдромов вялотекущей депрессии!
Граждане, как азартные охотники, рыскали по странес дырявыми авоськами
в поисках дефицита: авось что-нибудь выбросят!
К дамам обращались – «гражданочка», к мужчинам - «гражданин».
Обвешанный гирляндой туалетной бумаги гражданин вызывал ажиотаж.
- Где вы это брали?
- Там, за углом, выбросили!
Или:
- А где вы это достали?
- Авось и мы успеем!
Для шопинга авоська была предметом number 1. Нынче на смену авоськам
из западной цивилизации прорвались к нам пластиковые пакеты.
Баллада 7. харкалка и аптекарь. с продолжением
Сан-Торас
ПЕДАГОГИ
Наши учителя, персонажи нашей жизни...
Любого можно извлечь из дежа вю, рассматривая в разных ракурсах.
Наши дети учатся без персонажей. Они не знают, кто чем дышит,
но при встречах обнимаются, как земляки, и целуются точно фронтовики в День Победы.
ИСТОРИК
Мне удавалось любить предметы, несмотря ни на что, и не любить вопреки тому, что...
Допустим, мне удалось полюбить историю и стать по второй профессии историком искусств, несмотря на Исаака Львовича с его натуральным наплевательством на любые события
до н.э. и после.
Исаак Львович, по кличке Харкалка, в прямом смысле заплевывал каждую очередную
эру после невнятного пояснения ее сути.
Это был коротенький лысый «Геродот» с полипозным клювом вместо носа.
При его размашистом письме мел отлетал от черной доски белыми брызгами.
Свои письмена Исаак Львович неизменно заканчивал одним и тем же характерным харком.
Уточнив римскими цифрами новую тему, он с размаху влеплял в нее энергичную точку. Затем мгновенно застывал и шумно вытягивал воздух из класса.
Наполнившись им, он конвульсивно извергал из темных недр своего прокуренного нутра коричневую мокроту и направлял ее прямо в сложенные лодочкой измелованные ладони.
Рассмотрев содержимое, Исаак Львович яростно растирал его и умыв таким способом руки, открывал журнал.
- Тэк-с, - нараспев мурлыкал удовлетворенный самоочищением историк, - кто отличится?
К внеклассной работе он относился с пониманием и меня, как надежду самодеятельности, отпускал на мнимые репетиции «Баллады».
В целом, Исаак Львович был не злобным, не мстительным и несмотря на ритуал,
с ним можно было ужиться. И даже, вопреки ему, мне удалось полюбить историю.
Гораздо хуже дело обстояло с литературой.
АПТЕКАРЬ
Арнольд Павлович Аптекарь, будучи прирожденным словесником, обожал волокиту.
Он ежедневно измывался над нами, делая это ненамеренно. Просто он так существовал - такова была его энергетика, и невыносима была его натура.
Арнольд Павлович занимал собой все пространство, его было слишком много,
он имел манеру вторгнуться в личную зону, наскочить и брюзгнуть слюной.
Аптекарь состоял из гремучего сплава вздорных эмоций. Он был порывист, нескладен
и суетлив одновременно. На моей памяти А.П. содержал в себе много веса,
много бурого и жаркого носа и мало губ. Плоский, как у образцовской куклы, рот
не сдерживал желтых поредевших пеньков.
Мне удавалось вылавливать предметы через толстые стекла его роговых очков.
Очки, как кривые зеркала, чудовищно искажали реальность.
Через них А.П. буквально вплотную взирал на мир, и все равно ничего в нем не видел. Вопреки логике к нему прилипла индейская кличка «Соколиный Глаз».
Когда он лукаво улыбался, два дверных глазка под близорукими линзами неожиданно мило съезжались к носу.
Арнольд Павлович носил лысину, исправно зачесывая ее одинокой каурой прядью.
Она укладывалась от самого мохнатого уха через розовый череп, в аккурат на правый бочок.
Весь процесс осуществлялся стихийно. Спохватившись где-то посреди урока,
Аптекарь вдруг выдергивал из нагрудного кармана мелкую расчесочку и,
зацепив непокорную прядь, восстанавливал всё зыбкое сооружение на место.
Закончив укладку, А П. стремительно подносил расческу к носу и,
сдунув мощными ветрами мерзкую перхоть, на время успокаивался.
Немного погодя строптивый локон снова соскальзывал, и действие повторялось.
В конце дня, забросив борьбу за красоту, Аптекарь бродил растрепанный, как панк,
с длинной жиденькой прядкой с одного края и бесстыдной лысиной с другого.
В таком виде он пребывал до тех пор, пока вдруг, встрепенувшись неведомо от чего,
снова не вынимал расчесочку и не принимался за свой марафет.
Наведенный шик держался недолго, и потому А.П. всегда был бесполезно занят своей неблагодарной красотой.
Ах, если б наш словесник жил во вражеской стране Америке! Ему бы раз и навсегда прилепили эту порочную прядь! Ему бы не пришлось конвульсивно манипулировать своей гнусной расческой посреди великих дел. Но он был патриотом! Он был партийцем с огнем большевистским в груди, и потому его тыквенная головка терпела хаос изнутри и снаружи.
Арнольд Павлович суетливо хватал тетради, обнюхивал и тут же бросал, утратив
к ним интерес. Безграмотное письмо будоражило его, грамматические ошибки разъяряли,
как личное оскорбление. Никто из нас не отличался правильным писанием, поэтому
Аптекарь чаще всего пребывал в дурном настроение.
Зажав под мышкой тетради, А.П. спиной заваливался в класс, плотно затворяя дверь, разворачивался и, подойдя к столу, швырял на него кипы наших безграмотных прописных истин. С отвращением обозрев аудиторию, Арнольд Павлович нюхал журнал и по слогам произносил фамилию. Ученик шел к доске, становясь на лобное место.
Распахнув диктант, Аптекарь сминал страницы, будто намереваясь утереться ими и,
не смиряя набухшую злобу, сотрясал над головами безграмотными опусами:
- Я щас закатаю такую пощечину и жалуйтесь кому хотите!
Класс исподтишка пакостно хихикал. Аптекарь багровел, азартно заворачивал обшлаг рукава, показывая волосатый кулак, и кричал:
- Я щас закатаю такую пощечину, и жалуйтесь! - кулак имитировал в воздухе не пощечину,
а нокаут. «Я щас закатаю»... Эта фраза была лейтмотивом на протяжении всего его ученья.
Никому никогда Арнольд Павлович не «закатал» никакой пощечины, но, видимо,
он не в силах был отстать от такой воодушевляющей и согревающей мысли.
Ученики втягивали головы, хватали авторучки и строчили: число, классная работа.
Чуть ли не каждый день он вызывал меня к доске, диктуя одно и то же предложение:
«Из-под куста мне ландыш серебристый приветливо кивает головой».
Нужно было подчеркнуть подлежащее одно чертой, сказуемое - двумя и сообщить,
что предлог «из-под» пишется через черточку.
Видимо, это предложение чем-то успокаивало Арнольда Павловича, потому что
после него он несколько умиротворялся и входил в колею.
УБИВЕЦ
Однажды Аптекарь был развенчан стихийно и навсегда. В тот день у доски, застряв в лабиринте падежей, изнывал злополучный Вовка Кикоть. Арнольд Павлович совсем позабыл
о нем. Потеряв нить задания, Вовка ненадолго затосковал.
Аптекарь носился по классу, клюя носом в тетрадях и раздавая подзатыльники.
Вовка бессмысленно вертел в руках тряпицу для стирания доски, но вдруг изловчился
и удачно забросил на плечо Аптекаря меловую тряпку. Не заметив этого, А.П. понесся с тряпкой, угрожая гогочущему классу закатать пощечину.
Тем временем Кикоть ухитрился пристроить вторую тряпку. Аптекарь продолжал метаться
между рядами парт, ничего не замечая, будто деревянный.
В тряпках на плечах он был как боевой царский генерал в новых эполетах.
Мы проходили по литературе «Преступление и наказание». А.П. явно сочувствовал Раскольникову, хотя вряд ли он стал бы рубить старушек топором - все-таки его кредо
была пощечина. Тем не менее, нищий, преследовавший Родиона, чем-то нервировал и его.
«Убивец! Убивец! Убивец!» -надрываясь, цитировал А.П. «Тварь я дрожащая или право имею?»- пытливо вопрошал он, вздымая заляпанный красными чернилами кулак.
Успех Вовкиной проделки вдохновил остальных. Кто-то, свернув трубой толстую тетрадь, раскатисто пробасил в нее: «В чем у вас руки?». Вынырнув из журнала, А.П. неожиданно взвизгнул: «В красных чернилах!».
- В чем у вас руки?
- В красных чернилах!
- В чем у вас руки? –
- В красных чернилах, - рапортовал Аптекарь - я же сказал, в красных чернилах!
- Убивец! - пробубнил трубный глас.
Арнольд Павлович взвился, схватил журнал, грохнул об пол и театрально растоптал,
как ехидну. Цунами хохота накрыло ряды.
- Я щас закатаю такую пощечину,- загремел, оголяясь до плеча, Аптекарь,
– и жалуйтесь, кому хотите!.
Кто-то выстрелил, тряхнув авторучкой. След чернильной дорожки на его пиджаке оказался сигнальным. Отовсюду понеслись в сторону бедного словесника пулеметные очереди из чернильных дул. Фефелов скрутил тетрадные листы в длинный хвост и закинул за хлястик аптекарского пиджака. Теперь Арнольд Павлович с хвостом, в тряпках-эполетах и с развевающейся прядью бесновался, не в силах усмирить фиолетовую истерику класса.
Не выдержав, он с грохотом рванул дверь.
Мне было жаль его: Арнольд Павлович любил балладу в моем проникновенном исполнении,
и видел через нее славное будущее моей артистической карьеры.
Вылетев вон, он унес на плечах тряпки, за что Кикоть расплатился на следующем уроке.
Баллада 8 однорукий и физрук с продолжением
Сан-Торас
ОДНОРУКИЙ
Математик был одноруким - это были его last name, first and middle name,
это было его основной приметой.
- Встретимся после уроков? У вас сейчас кто?
- Однорукий.
- Фу! Ну ни пуха!
Однорукий математик был неулыбчив, неподвижен и конкретен, как наука дактилоскопия.
Свои мысли он излагал ребусами и ни во что не ставил мою балладу.
Его протез всегда покоился в левом кармане, как будто он там что-то прятал.
Никто из учителей не носил рук в карманах - это мог позволить себе только
однорукий математик Он входил в класс боком, как заходят в опасное место,
поворачивался всем корпусом и устремлял в нашу глубь немигающий взор.
Примерно так смотрел с освещенных подмостков в зал психотерапевт Кашпировский.
Гипнотический взор.
На том незабвенном уроке математик метнулся к доске записывать какие-то алгоритмы,
но, не обнаружив на месте тряпки, огорчился. Спина его нервно завибрировала.
- Кто дежурный? - не поворачивая головы, обратился он к классу.
Вовка Кикоть, пискнув что-то, вылез из-за парты.
Математик, разрезая душную атмосферу недобрых предчувствий, двинулся на него,
как ледокол.
- Ищи! - гаркнул он.
Взъерошенный Кикоть, озираясь, пошарил под партой.
- Ищи! - рыкнул математик, дернув ноздрей. Вовка открыл портфель и протянул дневник.
- Ищи! - взвыл Однорукий, вперяя в него немигающий взгляд.
Кикоть вяло полистал тетрадь.
- Еще ищи!
Вовка обмяк, не понимая, что искать и где.
- В карманах ищи! - настаивал математик.
Выворачивая карманы, Кикоть нехотя извлекал оттуда драгоценный мальчишечий хлам.
- Ищи! Ищи! Ищи! – не унимался учитель.
Исчерпав варианты поиска, Вовка обессилел; тощие руки, разобщившись с телом,
отстраненно повисли, как плеточки.
- Ищи! - напирал математик.
Кикоть превратился в истукана.
- Совесть свою ищи! - ткнув его в лоб, закончил выступление Однорукий.
Белобрысая Вовкина голова мотнулась и приблизительно встала на место.
Учитель развернул свое туловище и, переместив его к доске, добротно вытер ее
спортивными штанами дежурного Кикотя.
Такие спектакли были не редкость, но, как правило, ничем не кончались:
математик не любил разборки с детьми и беседы с родителями.
Любой инцидент он исчерпывал сам.
ФИЗРУК
Кроме математика, еще два человека в школе не признавали мои самодеятельные успехи:
физкультурник и физичка.
Физкультурник был одноглазым (I'm sorry), худым и сухопарым.
Он носил знаковый для эпохи синий спортивный костюм со вздутыми, как чашечки бюстгальтера, коленями.
Костюм имел вид, будто физкультурник провел жизнь в тамбуре плацкартного вагона.
Его темное, худое, с древесными морщинами, лицо было малоподвижно.
Но, в антитезу такому застою, на пупыристой шее задорно торчал острый прыгающий кадык.
Около левого виска физрука изумленно застыл потухший вставной глаз.
В раздевалке спорзала всегда стоял крутой дух цирковых кулис.
От самого физкультурника мощно пахло вольером.
Он ценил свой предмет и обещал, что, если мы не станем прыгать через козла,
то непременно обабимся.
Физкультуру вполне можно было терпеть, если бы не отвратная необходимость
напяливать на себя после нее душную форменную одежду.
Моя страсть к спорту не выдерживала таких испытаний, и таланты мои не впечатляли физрука.
Физрук и физичка положили конец моему балладному триумфу.
Баллада 9 Бацилла с продолжением
Сан-Торас
Физику преподавала Лариса Бенционовна, по кличке «Бацилла».
Она была персонажем с подвохом, косая (не погрешу против правды,
пусть даже правда неправдоподобна - ну что поделать,
ежели Лариса Бенционовна перманентно косила?).
Были у нее, как у тихоокеанской акулы, плотные рядки мелких зубов,
примерно четыре рядка. На макушке она носила залихватский
кучерявый хвост. И ходила Бацилла круглый год в кримпленовом
зеленом халате, от горла до колен застегнутом на золотые
обтрепанные пуговицы. Халат был знаменателен.
За несколько лет у меня сложилось впечатление, будто Бацилла в нем родилась
и дала священный обет не снимать до гроба.
Она не имела возраста, не пользовалась косметикой и ничем не пыталась
себя приукрасить.
К школе Бацилла подруливала верхом на красном мотоцикле,
с оглушительным ревом, как какой-нибудь чикагский «Боинг».
Из-под шлема горизонтальной трубой торчал пегий хвост.
Ученики высовывались из окон, любуясь лихой Бациллой.
Для полного шика ей, конечно, кое-чего недоставало.
Ах, если бы Ларису Бенционовну угораздило завернуть во
вражескую страну Америку!Она бы стала крутой рокершей!
Ходила бы Бацилла, бряцая цепями, в кожаной жилетке, с татуировками на локтях.
У нее был бы проколот язык, и пуп, и бровь.
Она бы не зашивала розовые чулки белой ниткой и не заклеивала бы ползущие
стрелки лаком для ногтей. Она бы брила свои мохнатые ноги и
смело натягивала бы на них дырявые лосины, потому что это very sexy!
Неотразимо гламурная Бацилла носилась бы по highway-у с каким-нибудь
культуристом, и была бы в ее судьбе великая гармония интимных ощущений.
Но, увы, Лариса Бенционовна была продуктом Страны Советов.
И потому вместо роскошного гардероба у нее был один кримпленовый
халат на всю жизнь и один пегий хвост на все времена.
Бацилла изрядно подпортила мое детство, мучая каждое лето переэкзаменовками.
Никакой физикой мы никогда не занимались, просто разговаривали.
Она задавала множество вопросов, видимо, пытаясь понять наше племя
и казалась мне динозавром. Утратив бдительность, я доверилась ей,
выразив глумливое отношение к школе, к самодеятельности и к балладе.
Она решила осадить. Коварная Бацилла придумала хитроумный план.
После уроков учитель украинского, с которым мы сошлись на почве любви
к этому самому языку, под страшным секретом рассказал мне об этом.
Баллада 9. Украинец и общая гребенка с продолжение
Сан-Торас
УКРАИНЕЦ
Анатолий Васильевич Коваленко был высок, красив и провинциально элегантен;
на нем отдыхали глаза - слава Богу, отыскался не косой, не хромой.
Он приходил в школу, словно на свидание - в светлом костюме с ярким галстуком
и носовым платком. Верхом на скакуне, c рапирой, в камзоле и шляпе Коваленко
был бы неотразим, как мушкетер.
Ах, если бы ему посчастливилось родиться во вражеской стране Америке!
Впрочем, душистого носового платка вполне хватало для школьного гламура...
Анатолий Васильевич нравился всем. Легкий, изящный, голубоглазый, как свежий лютик,
он порхал по классу, объявляя: «Два аркушi папeру, словниковий диктант!»
Он обожал каламбурить, смешивая языки, с удовольствием цитировал мои
импровизационные переводы.
Нiч, вулиця, лiхтар, аптеця,
Безглузде свiтло iз вiкна.
Живи собi, мeнi здається
Все буде так, кiнця нема.
Помреш - почнеться все з початку.
I буде, що там нi гутар,
Нiч, крижана вода, канавка,
Аптеця, вулиця, лiхтар.
Мы шли из школы через детскую площадку, оборудованную вкопанными в землю
шинами от колес КАМАЗа. Там А.В. непедагогично расколол физичку.
Оказалось, физичка, физрук и хоровичка придумали забрать у меня мою коронную
«Рыжую дворнягу» и передать ее хору, который исполнит мой номер «а капелла».
Нокаут! У меня из рук выпадала эстафета, и вместе с нею терялось мое активное
лицо и положительная характеристика...
Понятно, что в рамках самодеятельности другие поэты не могли конкурировать
с балладой Асадова. Коваленко эти варианты отмел сразу.
Баллада, превращенная в песню, естественно, отпадала как художественное чтение,
а больше я ничего не знал.
Я хотел все равно читать Асадова, но А.В. уверял, что зритель,
погрустив над вокалом о рыжей дворняге, повторно не воспылает состраданием
к ней даже после моего проникновенного чтения. Мы сидели в песочнице на колесах
КАМАЗа, углубившись в режиссуру будущего смотра. В голову ничего путного не шло.
Номер «а капелла» о дворняге, наверное, мог перекрыть только
профессиональный стриптиз.
Такая идея в кулуарах нашего заговора не озвучивалась. Мы вообще не видели
разницы между транссексуалом и трансвеститом. Предполагаю, что теоретические
познания А.В. в этой области вполне соответствовали моим собственным.
А у меня было, можно сказать, общественно-бесполезное детство, я не любил
коллектив и не следил за последними новостями.
Анатолий Васильевич слыл многоженцем, значит, традиционным практиком.
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
в тяжелых, нежных наших лапах?
«Хрустеть в нежных лапах», а не рассматривать картинки «Плейбоя» -
вот удел «интимно-активной нации».
Забыли вы, что в мире есть любовь,
которая и жжет, и губит...
Янки, выматываясь в своих ненасытных бизнесах, теряют силы.
Любовь их разоряет и обирает, а нас и жжет, и губит. Недаром они зачастую
своим ушлым стервам предпочитают наших тургеневских барышень.
Но иные граждане континента уверенно исправляют ошибки природы: отрезают
и наращивают разные органы по собственному усмотрению.
Чей-то сынок, отсекая у себя что-то лишнее и приживляя что-то недостающее,
становится похож на неправдоподобную девочку.
А чей-то папаша, путем тех же манипуляций, превращается в молодящуюся тетку,
например, телезвезду или азартную домохозяйку.
Главное, что это никого не тревожит, никто от этих впечатлений
«не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума».
Если бы среди нашего племени какой-нибудь субъект столь радикально
видоизменился, мы, пожалуй, не вынесли бы эмоций.
Американцы более толерантны, чем мы: хоть проколи себя по-папуасски настежь,
хоть выкрась в кобальт, главное плати налоги.
В Совдепии, за неуплату, гуманный закон не карал.
Криминальным считалось носить неуставные прически.
Одинаковая длина волос - залог безопасных мыслей.
Длинные мальчишеские кудри запрещались, будто главный руководящий орган
опасался, что в связи с этим завшивеет остальной подчиненный ему организм.
ОБЩАЯ ГРЕБЕНКА
Где-то на Западе процветали бунтующие хиппи, а у нас с трудом выживали
упрямые стиляги.
Барышни сплошь седели, подкрашивая челки под Индиру Ганди.
За это их клеймили в стихах.
Эй ты, модница, злая молодость,
Над улыбкой седая прядь!
Это даже похоже на подлость -
За полтинник седою стать!
Юноши не стриглись. Длинные волосы считались фактором асоциальным.
Обзаведясь ими, одна аморальная личность как бы бросала вызов всему
высоконравственному коллективу.
В длинных волосах усматривался опасный симптом предательства родины.
Для тех, кому это покажется «слишком» - напрасно. Не стригшийся желал выделиться,
не походить на остальных, значит, не голосовал единогласно.
Бунтовал, шел против строя. Длинноволосый желал сам распоряжаться своей головой.
То есть, выражал отказ от мудрого руководства.
Внешней формой проявлял внутренний протест, не подчинялся, не стригся.
- Стригись!- говорили ему. - Не буду! - значит, выбирал что-то другое,
«роковую отраду в попиранье заветных святынь».
Выходит, предпочитал западное своему, свое родное подвергал сомнению.
Значит, в некотором роде предавал - предатель!
К тому же в заросших головах усматривался элемент страшного разврата.
- Фефелов, состриги космы!
- Нет!
- Ах ты, стиляга! И хипник! Вон отсюда!
Менять направления рек, вырубать леса, переставлять рукава и устья - пожалуйста.
Но длину волос следовало блюсти строго - короче говоря, коротко стричь.
Нестерпима глупость и нестерпима непогрешимая правота. Ведь и Лариса Бенционовна,
и Арнольд Павлович, и все остальные были непоколебимо уверены в непогрешимости
своих взглядов. Но, спустя время, они удрали от восхваляемой ими системы
на поруганный ими же Запад. Дали деру, даже не извинившись.
И то, что было преступным, стало доблестным. А правильное - ошибочным.
Кто был осужден - оказался невинен, а кто карал - виновен.
И не осталось высоких убеждений, которые со временем не изменили бы сами себе.
Выходит, непреходящей ценностью на все времена остается только право выбора,
потому что право менять стиль прически не менее важно,
чем право менять направление рек.
И никакой самодур не смеет препятствовать свободному росту и свободному течению.
Любая категоричность - ограниченность. А самосвятость - самообман.
Принимая на веру, выпадаешь из реальности, подменяя понятие «думать» понятием «верить».
Баллада11. Мы и американцы с продолжением
Сан-Торас
МЫ И АМЕРИКАНЦЫ
Здесь ум строго ограничен. Они и мы... Это скрепка местоимений трансформируется
во всех контрастах бытия, как нечто, на первых порах, несовместимое.
Экономика определяет качество жизни.
В этом качестве они, допустим, процветают, а мы - вечно ошеломлены или ущемлены.
Вполне возможно, что мы духовно отягощены, так как экономически ущемлены.
Поэтому наш способ познания ориентирован не на потребление предмета,
а на изучение его сути.
Вот подсвечник. Мысль работает в направлении - «Из чего сделан?».
Не корысть движет чувством, а почти духовность!
У них познание есть способ пользования.
Широчайший ассортимент всего на свете формирует usera -
«Что выбирать? Из чего? Сколько?»
Это – подсвечник. Внимание не на предмете, а на предназначении.
В него вставляют свечу, ее зажигают, она дает уют, уют дает комфорт.
Сами предметы по обе стороны океана воспринимаются как данность -
«Вот что у нас есть!» С этого момента у них мысль начинает работать вперед -
«Что с этим делать?»
У нас назад - «А из чего это сделано?».
КУХНЯ КАК ОАЗИС
У американцев первичные потребности удовлетворяются элементарно,
поэтому весь рацион тоски, предназначенный человеку, из сытого тела
прямиком переползает в голодную душу.
Такую душу можно излить психотерапевту за сто американских рублей
в один астрономический час.
А мы умели сострадать безвозмездно.
Наши граждане мостились на кухнях, ближе к племенному очагу и пище.
Там по вечерам собирались родственные души, и крепкие напитки
высоким градусом влаги расслабляли тела и обостряли умы.
Между плитой и холодильником ритуально гонялись исповедальные чаи.
Американцы не пьют чаи, им по нраву ледяные коктейли.
Они, как в реанимации, присасываются через трубочку к напитку
с говорящим названием, например, «Энерджи».
«Энерджи» напоминает физиологический раствор.
Это вам не «Поцелуй тети Клавы» и даже не «Слеза комсомолки».
Они мастера общаться, а мы дружить.
Настроенные на хэппи-энд, янки из-за личных неурядиц не устроят
окружающим форс-мажор. Даже в автокатастрофе американец вежливо улыбнется
из-под колес грузовика и скажет: «Ай эм о’кей!».
Почему-то именно это симпатичное качество особенно раздражает наших.
Из-за привычки к грубости и хмурым лицам встречная улыбка вызывает у нас подозрительность.
Подозрение в неискренней любезности огорчает нашу мораль больше,
чем чистосердечное хамство.
Благополучие вызывает зависть.
ПРИНЦИПИАЛЬНЫЕ ОТЛИЧИЯ
У них можно выглядеть как угодно, но вести себя следует как положено.
У нас нужно выглядеть как положено, но вести себя можно как угодно.
В этом отношении москвичи ближе к дикарям, чем коренные островитяне.
Увидев на ком-то одежду «не по их понятиям», москвички ткнут пальцем
и обсудачат. Их меньше заденет пьяный хам или трезвый наглец.
Тот, кто жил в Америке подтвердит, что обновленная Москва своей модой,
молодежью и поведением напоминает негритянское гетто.
В свете расовых и культурных различий это наблюдение кажется абсурдным,
но оно и есть истина - та же смесь ущемленной заносчивости, кичливости,
безвкусицы и беспардонного любопытства.
Желание доказать, убедить мир, что мы не хуже!
Поэтому мы не просто носим одежду, а добываем и демонстрируем ее.
Не просто говорим то, что думаем, а выкрикиваем и доказываем.
Не просто рулим по делам в своем авто, а красуемся, заявляя о себе.
Мы плюем на светофоры, тротуары и порядок.
Мы так же заносчивы, хвастливы, претенциозны и добры как и они;
в сущности, даже добросердечны.
Мы убеждены, что мы лучше, чем о нас думают, и уязвлены,
что о нас думают хуже, чем мы есть. Поэтому мы или усиливаем
худшее впечатление - для эпатажа, или являем лучшие качества - чтобы удивить.
Нам кажется, что если нас узнают, какие мы на самом деле глубокие,
тонкие и умные - нас полюбят.
Мы просто не можем ни понравиться, потому что способны очаровывать.
Узнаешь нас - оценишь.
Но эта истина относится, практически, ко всем народам.
Узнаешь глубже черных, желтых, узкоглазых - их язык, фольклор, историю,
культуру, обычаи - прочувствуешь их сущность и полюбишь.
Москва хорошеет и богатеет.
Можно вытащить человека из гетто, но нельзя вытащить гетто из человека.
ПРИВЫЧКИ
Наши маленькие радости неведомы аборигенам цивилизации.
Вдыхать запах морозного белья с веревки американцы не умеют,
у них в домах laundry.
Висеть на подножке трамвая, наслаждаясь воздухом, они не станут,
у них в авто кондиционеры.
Отправлять мужа во двор выбивать ковер, чтобы все задохнулись от пыли и
зависти - есть муж и есть ковер! Такая приятность им невдомек.
Они, вообще, не додумаются очищать экологию внутри жилья за счет
загрязнения ее снаружи.
У нас домашние дела делятся поровну: муж - раз в год в стену гвоздь,
жена ежедневно трет и куховарит.
У них феминистки, лесбиянки, трансвеститы, гей-семьи - запутаешься
в выборе домостроя!
У нас все просто - любишь одного, живешь с другим, спишь с третьим.
Драма - апологет литературы. Каждая биография - готовая фабула.
Гордые матери одиноко растят результаты своей доверчивой любви.
У американцев все сложно - отец есть, и он в ответе.
Дал жизнь - отвечай всю жизнь!
Они не станут сыпать сахар в чашку на глазок, периодически вбухивая
его туда целиком. Не будут тереть солью жирное пятно - это работа химчистки.
Захлопывать дверь и пытаться открыть без ключа - это работа лаксмета.
Внимать трагедиям соседки и указывать выход - это работа психолога.
Даже на улице они не поднимут упавшего, а позвонят в «Скорую»,
потому что это работа врача. Только врач знает, как правильно поднять,
чтобы не навредить. Только психолог знает, как правильно сказать,
чтобы утешить. Лаксмет знает, как открыть, а чистильщик - как почистить.
Они во всем признают только профи, а мы согласны и на кружок «Умелые руки».
Но, ощутив за воротом букашку, они так же, как и мы, прытко вскочат и завертятся.
В этом пункте наблюдается наше родство.
В этом, как говаривал бескровный революционер М. Горбачев: «Главное -нАчать!».
Пожалуй, начать дело, раскручиваясь с моментального подскока, будто
за ворот попала букашка, верный путь к успеху.
И в этом пункте у нас с ними чистейший альянс.
Однако мы любим несчастных, а американцы - счастливых.
Мы любим бедных, они – богатых.
Успех ближнего у них вызывает уважение, у нас - зависть.
Баллада 11. О труде с продолжением
Сан-Торас
РАБОТА
От работы не устаешь в двух случаях -
когда она увлекает и когда вознаграждает.
Бывает, одно компенсирует другое, но без обоих компонентов устаешь.
Воодушевление и дивиденды продуцируют неуемную энергию.
Как-то мне пришлось корпеть над редакцией скучного текста.
Наступила полночь. Навалилась усталость, текст утратил смысл.
Позвонил профессор, он же заказчик, и сообщил, что привезет
дополнительный материал. «Нет!»- рыкнул внутренний голос.
Профессор все же приволок свое детище, подкрепив его платой
преувеличенного размера.
Случился мираж, метаморфоза, и даже фата-моргана!
Сон улетучился, буквы уняли пляску и водрузились по местам.
Денежная мзда вдохновила и пересилила усталость.
Чтобы не получился из меня академик, курирующий профессора, надо сказать,
что профессор у американов это преподаватель Универа.
По одну сторону океана я профессор, а по другую - так себе.
Карьера меняет статус в зависимости от географии, выкаблучивается между
параллелями и меридианами, между континентом и материком -
не тверда моя карьерная лестница!
Человек больше всего любит то, во что он вложил труд. Я издатель.
У меня газета, два глянцевых журнала, радио и телеканал.
Штаты читают мои голубиные послания, не зачитываясь.
По ту сторону океана, как бы это смешно не звучало, я трижды президент.
Трижды это слово написано в бархатных коленкорах и скреплено золотыми
печатями под моей фамилией.
А мои российские достижения диплом ВГИКА и Академии художеств
лежат в сейфе, как в братской могиле.
Мы жертвуем на диплом о высоком образовании духовные энергии.
Американы так же. Но они свой почет вывешивают на стену, а мы свой швыряем
в ящик, в потемки стола, на дальнюю полку, и они валяются где–то
в недрах биографического склепа...
Ложная скромность не позволяет мне развесить их вокруг себя, как подтверждение
моего супер-ума.
А вдруг ущемлю самолюбие того, кто не испепелял нежные годы в нерушимой тиши
читальных залов?
А вдруг разовью у соотечественника комплекс?
Так и корплю ночами в своей редакции среди свободных от моих дипломов стен,
и висит надо мной одинокая голая «Ню» Модильяни, совсем голая, кривая,
и вместо глаз ничего... пустота…