Я в жизни всё реже склоняюсь к вину,
порой ощущая при этом вину:
меня угощают, а я говорю –
не пью, мол, и даже к тому ж не курю.
И перед ревнивой своею женой
давно никакой не запятнан виной:
хожу я по струнке и глаз не кошу
и блажи любовной в душе не ношу.
Живу за женой – за железной стеной,
тащусь ежедневно с работы домой,
дом – полная чаша, и даже вина
купить про запас не забудет жена.
Эх, жизнь-моя-клетка, живу я, сную.
Эх, пью я так редко – одну я налью.
И возраст пропащий, и жизнь как струна –
в чеканную чашу налью я вина.
Пью полную чашу – за то, что в войну
я русским остался в немецком плену.
Считался пропавшим – моя ли вина?
Пил горькую чашу. И выпил до дна.
Пью чашу вторую – за то, что я смог
избрать не чужбину, а лагерный срок.
Пил горькую чашу – и выпил до дна:
ещё десять лет – моей чаши цена.
А сладкую чашу? Не выпало, нет.
Прошло ещё двадцать томительных лет –
есть холод опалы со снегом висков
и горькие чаши, как чаши весов.
Две чаши. А больше уже не могу:
и пусто на сердце, и смутно в мозгу.
Мне нечем смеяться и нечем тужить.
И незачем пить. И незачем жить.
1974