ЭТУ БИБЛЕЙСКУЮ ИСТОРИЮ ЛУЧШЕ ЧИТАТЬ ПОСЛЕ КНИГИ "ЛЕВИТ И НАЛОЖНИЦА", НО ОНА МОЖЕТ ЧИТАТЬСЯ ТАКЖЕ И КАК САМОСТОЯТЕЛЬНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ. В КНИГЕ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ПРОМАТЕРИ ЦАРЯ ДАВИДА И МЕССИИ...
Вечер. Прохладный ветерок.
Треск костра. Идёт урок.
Но вдруг священник умолкает,
И в небе взгляд его блуждает,
То за звёзды цепляясь, а то за Луну.
И одна за другою бегут по челу
Морщины, грубо бороздя
Бронзовый лик, старика не щадя.
Воздух пронзает птичье пенье,
Все ждут урока продолженье.
Насытившись мерцаньем звёзд,
Вдруг священник произнёс:
«Люди-люди! Ох, хо-хо!
То дай им это, то дай то!
Всегда просят чего-то, чего-то хотят,
Устремляя на небо, к Господу взгляд.
Они молят, взывают, текут слёзы из глаз.
Им хочется сразу… прямо сейчас!
Но Создатель - Творец, Он-то знает зарание
Род человечий, все их желания.
Он, как сеятель, прежде, чем бросить зерно,
Заранее почву готовил…давно…»
Учитель умолк. Загадка во взгляде.
И вдруг отчеканил, как на параде:
«Дабы великого царя
Дать еврейскому народу
О родителях его
Пришлось вначале думать Богу!
Вот и сейчас в ночи глухой
Рассказ о Руфи будет мой!»
Учитель-священник над головой
Поучительно палец поднимает кривой:
«Давным-давно, когда-то встарь,
Правил евреями не царь,
Ибо, как знаете, ещё
В помине не было того.
Спорные вопросы все
Через судей решала община в суде.
Жизнь шла своею чередой,
Но выдался вдруг на землице Святой
Голод!!! - священник стал трясти перстом,-
Меняться стало всё кругом!
Меньше плодов, меньше зерна,
Меньше удоев молока.
Скот стал уже не так хорош:
Пришлось его пустить под нож.
Доход тогда упал в стране
«Немыслимо»… почти вдвойне!!!
А жил тогда на землях тех
Знатный муж – Элимелех.
Он прилежно, как должно, ходил в синагогу.
По три раза на день молился он Богу.
Стоял первым у Торы, Элимелех,
И свитки Святые читал громче всех;
А псалмы… чудеса… соловьиные трели
До сих пор не слыхал я, чтоб дивно так пели.
От «Амен» сего мужа аж звенело в ушах.
А речи какие толкал он в судах!!!
Красноречив!!! Талантом сим
Нос утирал всем остальным!
Автори-т-е-т! Что тут сказать!
Воистину ни дать ни взять!»
Вернёмся к голоду. Народ
С грустью ведёт убыткам счёт.
Не сладко и Элимелеху.
Уже он Господу в утеху
Псалмы святые не заводит
Всё реже к алтарю выходит
И на «амен» едва-едва
Приоткрываются уста.
И как-то вот в один из дней
Наш псалмопевец исчезает.
Один из знатнейших вождей
Святую землю покидает!
Повозки, дети, сундуки
Скот, рабы, с зерном мешки
Всё упаковано, всё сложено
Со знаньем дела, как положено.
Вокруг земли чужие, поля и дороги,
Люди чужие вокруг и их боги…
И вот, живя в другой стране,
Опять успешен он вполне:
Освоил язык, сумел дело открыть,
На собрания местных вождей стал ходить!
Удачно «пристроил», женив сыновей
На дочках знатнейших, местных вождей.
Да что там, и не подходи
Вхож стал он в высшие круги.
Ну, можно сказать повезло там ему!
Как говорится: влился в струю.
Но вот, то ли утром, толь с вечерней зарёй
Явилась «костлявая», тряхонула косой
Над челом наклонилась и прошептала:
«За тобою касатик мой я наблюдала…
Любишь деньги и власть,
Изобилие, славу
Есть и пить любишь всласть
Хочешь всё на «халяву»!
Думал всю жизнь, как сыр в масле кататься!
В трудный год бросил племя!
Побоялся расстаться
С сундуками тряпья,
С кучей злата, ковров!
Выбрал землю чужую,
Выбрал чуждых богов!
Пора мне взяться за тебя!
Добыча ты теперь моя!»
Страх сковал Элимелеха
Он не может дать отпор,
А костлявая всё ближе,
Прижав косой, глядит в упор
И говорит змеёй шипя:
«Пощекочу сейчас тебя,
Попляшешь, попоёшь и мне
Как пляшут в аду… на сковороде!!!»
И тут же словно сон дурной
Исчезла с утренней зарёй.
Её как будто не бывало
Да только худо мужу стало.
То сердце схватит, то живот,
То перекосит, то кольнёт.
И тратить стал он накопленья
Все на врачей, на исцеленье.
Да только ничто ему не помогло,
Ни мази-растирки, ни горшками питьё…
Жена на коленях, руки к небу вздымает,
Но тучи плотны, облака убегают,
За ними другие и неба невидно.
Луна уплыла, ей, видимо, стыдно…
Женщина воет, хрипит, трепыхается,
Бьётся, как птица, от слёз задыхается.
Но лишь чёрная тень извивается рядом
Её не прогонишь, не вытравишь ядом!
Мужнино тело обвила целиком
И чёрным лизнула своим языком.
Муж в судорогах дёрнул, раз, два головой
И дух испустил… ушёл на покой.
Завертело, закрутило,
Словно щепку в вихре злом.
Всю семью Элимелеха.
Жизнь пошла их на излом…
В делах разлад, нервы по швам.
Сыны к чужим бегут богам.
Бедность вползла сквозь щель ворот
И бездной распахнут голода рот.
А мать надеется, взывает,
Выпрашивает благодать
Но глух Господь, не отвечает
Враждебно небо, словно тать!
И кажется женщине будто она
Видит очи Господни сквозь облака.
В них гнев немой скалы твердей.
Ей страшно, страшно за детей…
Чужие храмы, красота и благолепие,
Искусство зодчих, там великолепие…
Но могут ли они спасти от этих глаз?
Где дети, где сыны ее сейчас?
Какому молятся кровинки ее Богу?
И не попали ли они к греху в берлогу?
Мать чувствует нутром – их ждёт беда:
Все видят строгие и грозные Глаза…
И вот опять над их семьёй
Смерть затрясла своей косой.
Взмахнула раз потом опять
И без сынов осталась мать.
Теперь вдова совсем одна
Оплакивала три холма.
НОВАЯ ГЛАВА
Сгорбленный, как старый гном
Средь города поблекший дом.
Просели стены, трещин - жуть
Внутрь позволяли заглянуть,
А крыша, как двумя глазами
Зияла в небеса дырами.
И раньше стройный частокол
Шатался, словно хворый вол.
Под ветхой крышей того дома
Жила вдова. Вдова Наома.
А с нею две её снохи
Тоже, как она вдовы.
В доме – покати шаром
Последний взят мешок с зерном
Пара кур, одна коза –
Всё, что осталось от добра.
Наплакавшись в волю, сжавшись в комок,
Щерблённый в хлеву отыскав котелок,
Вдова, гонимая судьбой,
Села с протянутой рукой
Под покосившимся забором
В платке заплатанном зелёном,
В надежде, что в кривую плошку
Бросят грош или лепёшку.
Всё выше солнце. Котелок.
Пуст, от солнца разогрет,
Вдруг – дзинь… по донышку скок, скок
Пару запрыгало монет.
Наома вздрогнула, глядит
На уходящий силуэт
Еврейские узнав одежды,
Вслед уходившему, кричит:
«Эй, благодетель, эй постой!
Не из земли ли ты Святой?
Не из Израилевой ты
Добрый человек земли?»
В крике нищенки с клюкой
Прозвучал акцент родной.
Шаги путник замедляет:
«Да! Оттуда!» - отвечает.
Сердце ёкнуло вдовы:
«Что там? Как там? Расскажи!
Ибо мы ушли с семьёй
В год голодный, лютый, злой!»
Старуху «скачущую» рядом
Путник смерил долгим взглядом:
«По Божьей милости народ
Ботву с кореньями не жрёт!»
И белоснежный ряд зубов
Сверкнул из-под седых усов!
А здоровый смех его
Сделал розовым лицо.
«На Своё чадо глянул Бог
И сжалился, опять помог.
Над Святой Землёй дожди
Неделю непрерывно шли!
И золотом опять пшеница
Благодатно колосится…»
На землю рухнула вдова
И завыла: «Ай-йа-йа!
Горе, горе, горе мне,
На чужой живу земле!
Ни мужа нет, а ни детей!
Живу среди чужих людей,
Что молятся чужим богам!
Горе мне! Горе и срам!
Меня к земле гнёт нищета!
Сто лет не ела досыта!»
И сдерживаемых слёз потоки,
Хлынули дождём на щёки.
999 подглава или новая глава
Почти вползла Наома в дом
Перед глазами всё кругом
То расплывалось, то мелькало,
То кружилось, то скакало.
Ноги подкашиваться стали,
К ней невестки подбежали,
Её под руки подхватили
И на рогожку усадили.
«Кудахчут», суетятся снохи
Глаза, как блюдца, ахи, охи.
Знаком руки Наома их
Усмирила. Стон утих.
Затем произнесла с трудом:
«Нечем нам платить за дом…
Нет земли. Коза вот-вот
Последнее зерно сожрёт.
До тяжкого дожили дня.
Ох, тяжкая судьба моя!»
Наома снова прослезилась
Сложила руки на груди
Облезлым стенам поклонилась
И молвила: «Хочу уйти!»
«Уйти? Но матушка, куда?»
«Ах, куда глядят глаза!
За ступнями своих ног!
Куда их направит Бог!»
И кряхча Наома встала
Скарб нехитрый свой собрала
Завязала в узелок
И шагнула за порог.
Переглянулись молча снохи,
Наспех в узлы собрали крохи
Немудрённого добра
И вышли прочь за ворота.
Садилось солнце. В лучах света
На фоне гор три силуэта
Плавно двигались тропой
В сторону Земли святой.
Идёт Наома. Тяжко ей
Ни от жары, ни от камней
На сердце у Наомы гнёт,
Что пуще солнца её жжёт.
Воспоминанья юных лет
Роятся, застилают свет.
Она, как много лет назад
Перед собою видит сад,
Сад в земле её родной,
С шумящей вздорною толпой:
«Ха-ха, хи-хи!» - гнусавый смех
(Кто-то имел большой успех.)
Вот он – юноша вертлявый,
Голос надломленный, визглявый
Перед толпою изгалялся
И так и сяк во всю старался:
«… смотрю, а жирный тот старик
Пред чуркой на колени брык,
И гладит тёсаный столбец,
Как сумасшедший причитает:
«Люблю тебя… дай мне овец!
Взгляд мутный к небу поднимает
Шепчет, бормочет, как в бреду:
«Вот жертва, отведи беду!
Верблюдов дай мне, дай коней
И серебра дай сто сиклей!»
Юнец голосом играет:
То хриплый бас изображает,
То заблеет, как коза
И смех вокруг: «Га-га, га-га…»
«Я ж со спины к нему ползу.
Дубинку толстую держу.
Хряп «чурку» чуркой по хребту
И вслед кричу ему, кричу:
«Бей дубинка дурака –
Иноверца-чужака!»
И снова дикий гогот тот.
Наому пробивает пот.
Вдруг назойливая муха
Зажужжала возле уха,
И, сделав у виска виток,
Села на выцветший платок.
И в это самое мгновенье
Виденье юности былой
Растаяло, как приведенье
Перед утренней зарёй.
Всё тяжелей тревоги гнёт,
Но губы закусив, бредет,
Согнувшись пополам вдова
Вперёд… куда глядят глаза…
Вдруг она стала. Беглый взор
Начал ощупывать простор.
«…Вот за песками ручеёк,
Вот леса небольшой клочок,
А вот и горная гряда
За ней Израиля земля…»
Сердце чаще застучало.
Внутри заныло, засосало
«Да, всё другое… Бог и нравы.
Нет! Не хочу, чтоб для забавы
Куражились над дочерьми!
Нет, нет! Пускай живут с людьми
Из племени… из своего
Так разумнее всего!»
Вдова, как птица встрепенулась,
Остановилась, обернулась
И так сказала: «Мои дочки,
Всё… пора поставить точки.
Возвращаться надо вам
Домой… обратно… к матерям
И пусть за добрые дела,
Для сынов моих, меня
Господь, по милости Своей,
Новых вам пошлёт мужей.
Добрых, достойных, той земли,
Где родились вы и росли».
И Наома, как крылами
Снох обеими руками
Стала к сердцу прижимать,
Благословлять и целовать.
И молодые её снохи
Словно от боли причитали
Звучали стоны, ахи, охи
Обе женщины рыдали:
«Наома, ты же нам, как мать!
Не гони! Возьми с собой
С народом будем жить твоим
На твоей Земле Святой!»
Но только слёзы им в ответ:
«Нет, дорогие мои, нет!
Не знаете, чего хотите!
Под кров родительский летите!!!»
Ещё сильнее вдов рыданья,
Горше, печальней причитанья.
Гладя снох по головам,
Наома плачет: «Дочки, вам
За мною нечего идти.
Мужей в земле той не найти.
Опора вам нужна! Мужья!!!
А я? Что я? Больна, стара!!!»
Офра (одна из её снох)
Глубокий выдавила вздох,
Со стоном на колени пала,
Платья подол поцеловала
Наоме, как матери родной,
И, встав, пошла своей тропой.
Руфь (сноха её другая)
От слёз щёки отирая,
К груди свекровиной припала,
Обняла, поцеловала
И молвила: «Ты – моя мать!
Прошу, не надо принуждать
Дочь свою забыть добро,
Что было мне тобой дано.
Я не оставлю тебя, нет!
И сколько Бог положит лет,
Столько, матушка моя,
Буду жить подле тебя!
Куда ты пойдёшь, туда
За тобой пойду и я!
Твой народ, твой Бог, земля
Моими будут навсегда!
И там, где погребут тебя,
Могила будет и моя!!!»
На невестины слова
Ответ Наома не нашла,
Лишь головою покачала
И снова дальше зашагала.
Так в Землю Святую вместе вошли
Две одинокие вдовы.
НОВАЯ ГЛАВА
Золотистая пшеница
Устлала поле, как ковром,
Шуршит, качается, искрится
И кажется волшебным сном.
У вдов голодных спёрло дух,
Они остолбенев глядят,
Боясь сказать хоть слово вслух,
Глазами колоски едят.
Вдруг сна волшебного струну
Руфь, заикаясь, обрывает
И, сотрясая тишину,
Полна надежды вопрошает:
«А где же матушка твоя
И мужа твоего родня?
Может хоть хлебом и водой,
Сжалясь, помогут нам с тобой?»
Тень по лицу вдовы скользнула,
Наома тяжело вздохнула
И мысленно произнесла:
«Кому нужна я – голытьба!
Нищенка с пустой сумой!
Да чужестранкою вдовой!
Уезжала на возах,
С мужем, сынами да стадами.
А теперь… ох-ох, ах-ах…, -
Глаза наполнились слезами. -
Теперь ох-ох мои друзья
Немощь, болезни да клюка…»
Наома подняла лицо,
На небо синее взглянула,
И вновь до боли тяжело,
Полной грудию вздохнула.
«Элимелех, Элимелех
Ты думал, что умнее всех!
Ах, что ты, что ты натворил…
Ты по миру меня пустил!
Жадность, жадность, жадность, жадность,
К близким черствость, к близким хладность.
Руку сжимал, услышав «дай»,
К тем, кто бедней, собачий лай!
Купаясь в славе и деньгах,
Был с головой в тупых делах,
А для родных, а для родных…
Был глух и слеп, не слышал их
Теперь ты мёртв, а я? А я?
Бедна, немощна, одна!!!
Теперь мне совестно самой
Перед своей предстать роднёй».
999 новая глава
Не смотря, что в этот день
Тучи роняли щедро тень,
Что солнце землю не палило,
А ласковым и нежным было,
Что шалунишка ветерок
Едва вздымал вдовы платок,
Что птичье пенье разливалось
Сердце Наомы разрывалось.
Ни крошки еды, в желудке урчит
И Руфь, как назло, прямо в ухо жужжит.
Во взгляде покорном мольба и страданье:
«Идти на поклон, просить подаянье?…»
Наома кончиком платка
Глаза украдкой вытирает
И взгляд остекленевших глаз,
Тупо на поле поднимает.
Руфь ждёт ответа, но напрасно,
Слишком пауза длинна
И тогда, обняв Наому,
Ей женщина произнесла:
«Пойду, пойду вслед за жнецами
И может благосклонность их,
Прийти поможет с колосками,
Которых хватит для двоих!»
Губы Наомы задрожали
Она прижала Руфь к груди
И голосом полным печали
Произнесла: «Что ж, дочь, иди!
А я, покорная судьбе,
Молиться буду о тебе!»
И отправилась в поле вдова молодая,
Долго тенью безмолвной бродила вдоль края,
Напряжённо глядела на лица жнецов:
Позволят ли те ей собрать колосков…
«Вот рожь, вот пшеница…
Нет-нет не годится…
Уж слишком высока цена.
Мне бы поле ячменя…»
Но идти Руфь устала и дрожащей рукой
Подняла подсечённый колосок налитой
На поле пшеничном и тотчас на ней
Застыли недобро десятки очей.
И злобно тыча в поберушку
Шикали, как на зверушку:
«Только глянь, как молода
Тьфу! А ни капельки стыда!»
Небось, как надобно пахать,
Днём с огнём не отыскать!
А на готовое, гляди,
Явилась, как из-под земли!»
Внутри всё жжёт, слова, как яд
Женщина пятится назад…
Опять вдоль посевов проходит вдова
И мыслью одной занята голова:
«Еды б хоть немного, хоть горсть, хоть щепотку,
Бросить в давно пересохшую глотку!
И старой Наоме… хоть немного, чтоб та
Раньше срока отпущенного не умерла!»
И снова пшеница… налитой колосок
Держит едва на себе стебелёк.
Но мимо столь дорого зерна
С опаской идёт молодая вдова.
И вот, как награда – за треснутым пнём
Увидела поле она с ячменём…
Ближе подходит, от страха дрожит,
Но никто исподлобья на неё не глядит.
За жнецами дорожка почти что чиста,
Ну, разве один или два колоска.
Руфь колос подняла несмело
И головою завертела,
Как непослушное дитя:
«Не накажут ли меня?»
Но тихо всё и на неё
Никто не заорал на то.
Руфь довольная тем, что никто не гоняет,
Вслед за ними идёт, колоски собирает.
Слово за слово, познакомились вроде,
Кто-то чего-то болтнул о природе.
Кто-то хитро мигнул, и в улыбке расплылся.
Кто-то шутку толкнул, что почти что влюбился.
Вдруг, как солдаты на плацу,
Жнецы застыли стройным рядом
В точку уставились одну
Раболепствующим взглядом.
Руфь тоже устремляет взгляд,
Куда иные все глядят
И видит женщина: вдали,
Муж горделиво, величаво
Ступает твёрдо вдоль межи,
Глядя то влево, то направо.
В охапку он колосья рвёт,
В ладонях по-хозяйски трёт.
Вес зерна определяет,
Затем неспешно в рот бросает.
И тут до Руфи донеслось:
«Хозяин наш идёт… Вооз!»
У Руфи холод по спине…
В руках колосья задрожали,
Перевернулось всё в душе,
Но пальцы стебли крепче сжали.
Вот подошёл к рабам Вооз:
«Мир вам люди!» - произнёс.
В ответ поклоны до земли
И гул наперебой: «Храни!
Храни Господь твой светлый дом!
И тебя, и всех, кто в нём!»
Вновь поклоны, причитанья
Да прочьи знаки почитанья.
Хозяйским взглядом оглядев,
Свой колосившийся посев,
Вооз спрашивает вдруг,
У причитавших рядом слуг:
«А чья та женщина младая,
Что колоски берёт вдоль края?»
И кивок седой главы
Направил в сторону вдовы.
Взгляд на ней на миг застыл
И он внезапно ощутил
По жилам пробежавший ток.
Во взоре вспыхнул огонёк
И Воозово лицо
Просветлело, ожило.
Он воздух с жадностью, легко
Глотнул, как доброе вино…
Слуга, стоящий над жнецами,
Запнулся, опустил глаза,
Зашаркал тяжело ногами,
Заёрзал словно егоза,
Стоя на срезанной соломе
И ели слышно произнёс:
«Она приходится Наоме
Невесткой вдовою, Вооз…
Попросилась собирать
Колосья павшие за нами,
И те, что сможет отыскать,
На земле между стогами!»
Погрузившись в размышленье
Господин молчит мгновенье.
«Она здесь с самого утра
Кормит Наому и себя!»
Скороговоркой раб добавил
И взгляд искрящийся направил
На край поля, где вдова
Дух, стояла, затая.
Тот взгляд не скрылся от Вооза,
Кольнуло что-то, как заноза
Внутри заныло, заскребло,
Но не сказал он ничего.
Ещё пристальней и строже
Взгляд по женщине скользит:
«Нет, негоже ей, негоже
Вслед за слугами ходить!
Уж слишком, слишком молода
И хороша сия вдова!»
Идёт Вооз, идёт к стогу
И, строго глядя на вдову,
Говорит ей: «Дочь моя,
Предостеречь хочу тебя
От жнецов, хозяев злых
Неподвластных мне… иных…
Во избежание беды
На поля их не ходи!»
Руфь покраснела до бровей
И кроткий взгляд её очей,
Спускаясь по ресницам, лёг
Прямо у хозяйских ног.
«Здесь будь… с служанками моими.
Ешь и пей здесь… вместе с ними.
Подбирай колосья тут!
Тебя в обиду не дадут!!!»
С полным мехом ячменя
Руфь вечером пришла к свекрови:
«Гляди, вот сколько собрала!» -
Гордо молвила Наоме.
С плеч сбросила тугой мешок
И рванула за шнурок.
Мешок, чуть скрипнув, чуть дрожа,
Осторожно, не спеша,
Словно вздыхая, обнажил
То, что внутри себя хранил.
Воскликнула Наома: «О!!! -
Взлетели брови высоко,
Блеснув, округлились глаза, -
Да здесь зерна нам дня на два!
Она легко, как встарь, нагнулась
Ладонями зерна коснулась
И вдруг нахмурилась: «Родная,
Ты столько собрала у края?!»
«Ах, матушка, вначале я
Была, как «перекати-поле»,
Которое несёт судьба
Злою силой своей воли.
И прогоняли меня люди,
Зло шикали вслед и в глаза,
Пока каким-то чудом свыше
На Воозовы поля
Я, влача ноги, забрела.
Там я нашла благоволенье,
Там получила позволенье
И воду пить, и собирать,
И средь служанок пребывать».
Несмотря на всю усталость,
Руфь довольно улыбалась.
И голос звонкий, как ручей
Бил молодою силой в ней.
Как древо старое, вдова,
Звук скрипучий издала,
На ветхую циновку села
И на зерно вновь поглядела.
Ей тотчас вспомнился Вооз
С гривой чёрною волос,
Гордо сидящий на коне,
С копьём сверкающим в руке.
Он словно ветер ураганный
Был необуздан, своенравный
Широк в плечах, силён, как вол,
Горяч на поле брани, зол!
Но перед Богом страх он знал…
Он был почти что идеал…
И девушкой… тогда её
К нему неистово влекло.
Что-то пронзительно и больно
Кольнуло в сердце: «Нет! Довольно…»
И на морщинистых щеках
Словно вспыхнул алый мак.
Наома в зеркало взглянула
И снова тяжело вздохнула:
Что с нею сделали года…
Скитанье, голод и беда.
От прежней красоты и силы
Пряди седин, как рвы, морщины.
«Нет! Ради памяти былой
Нельзя предстать пред ним такой!»
И с отвращением она
Вздыхает, глядя на себя:
«Я старый непотребный хлам…»
Но волю всё ж не дав слезам,
Встала, зеркало убрала,
И беспокойно зашагала,
Теребя платок в руке,
Забыв о прошлом, о себе.
Думы вдовы теперь о той,
В ком жизнь кипит и бьет струёй
Ведь, как свекровь, как мать, она
Устроить жизнь её должна.
И покряхтев ещё немного,
Руфи свекровь сказала строго:
«Витать не нужно в мире грёз,
Пусть, дочь, судьба хранит тебя.
Хороший человек Вооз,
К тому же как-никак родня.
Я рада, что сложилось так,
Не где-то… на его полях
Ты будешь есть и будешь пить…
Он, знаю, сможет защитить!»
И повелось так с того дня,
Что на Ваозовы поля
Руфь выходила спозаранья,
Хлеб добывать для пропитанья.
Вооз лишь издали глядел
На смуглой девы силуэт.
Не подходил к ней никогда,
Стыдясь своих преклонных лет.
Вечер. К свекрови Руфь с зерном шагает,
Но та словно не замечает
Ни невестки, ни зерна
Нервно снуёт туда-сюда.
Руфь с ношею своей тяжёлой
Стала прямо пред Наомой.
Глаз не сводя, глядит в упор,
Но сквозь неё проходит взор.
Вдруг та, что нервно так сновала,
Остолбенела, колом стала
И голосом, острым как нож,
Невестке молвила: «Ну что ж!!!
Пора! Слышишь?! Пора тебе
Подумать о своей судьбе!»
Руфь приоткрыла рот, но мать
Рукой знак подала молчать.
Тут вновь Наома заметалась,
Стала теребить платок,
Всё слова найти старалась,
Косясь на штопанный мешок.
И выплеснула вдруг Наома:
«Не хорошо, не хорошо без дома…
Овцой ничейною бродить…
Вооз… Ему ль не защитить…
Традиции храня и чтя…
Муж сей почтенный нам родня!
Словечко вставить Руфь желает,
Но вновь старуха обрывает:
«Не спорь! Не возражай! Молчи!!!
Омойся и себя натри…
Не теряй дитя надежды…
Одень лучшие одежды…
И помни, помни о своём…
Войди ночью в его дом.
Да так, чтоб ни одна душа
Не увидела тебя!»
Руфь краской залило, пылает,
А свекровь всё продолжает:
«Ляг верным псом у его ног…
А там… а там… как хочет Бог…»
Руфь полночи не спала,
То слишком яркая луна,
То ветер листьями шуршал,
То где-то в горах выл шакал…
Новая глава
Но вот смешались ощущенья
И ночи чёрной два крыла
Её накрыли и мгновенно
Руфь погрузили в царство сна.
И видит Руфь себя в шелках
С младенцем дивным на руках,
Копна кудрей золотых,
Обрамляла его лик.
И, как магнит, к себе влекла
Невиданная красота:
Щёчки, носик – совершенство!
Руфь окутало блаженство.
Вдруг шорох, шум… с трудом она
От сына отвела глаза.
Стая Ангелов Святых
В одеждах тонких не земных,
Подобно лебедям, порхали,
Затем огромными крылами,
Лишь на какое-то мгновенье
Накрыли малыша её
И исчезли, как виденье,
Поднявшись в небо высоко.
Тотчас растерянная мать
Младенца начала искать.
Но нет его. На месте том
Зрелый муж в венце златом.
Её малое дитя
Превратилось вдруг в царя.
Сидит на троне. Туш гремит
И облако над ним парит,
В котором Ангелы, кружа,
Славят великого царя.
И вновь смешалось всё, кружится,
А Руфи продолжает сниться:
Пред ней Земля, её просторы:
Моря, поля, леса и горы,
А между небом и землёй
Престол, как радуга цветной.
Божий престол, в лучах сияя,
И там… там Кровь её родная
На этом троне восседает,
И каждый голову склоняет
Пред ним, будто нашедши Храм,
И падают к Его ногам.
999
Руфь вздрогнула, глаза открыла
Луна давно уж не светила,
Взамен луч солнца золотой
Стал появляться за горой.
И вновь с рассветными лучами
Руфь идёт за колосками.
Целый день, Руфь, стараясь, ячмень собирала,
За Воозом тайком целый день наблюдала,
И когда село солнце, узрела она,
Что хозяин остался один у гумна.
Он с улыбкой считал золотое зерно,
А наевшись, стал пить молодое вино…
А потом выплыл месяц - серебристый рожок
И Вооз ковыляя, побрёл под стожок…
Поздний вечер давно уже слуги ушли
И вокруг никого, и вокруг ни души.
Только звёзды мерцают, только ветер шуршит,
Только спящий на сене, чуть слышно сопит.
Руфь к Воозу тихонько, как тень, подошла
И рабою покорной у ног прилегла.
То заметив, луна щёки важно надула
И лукаво «покорной рабе» подмигнула.
По Воозу скользнула золотистым лучом
И за облаком скрылась; мол – не причём…
И проснулся Вооз, зашуршал тихо стог.
И заметил муж нечто живое у ног.
«Кто ты?» - срывается тотчас вопрос.
Трёт усердно глаза полусонный Ваоз,
Чешет лоб, напряжённо глядит в темноту
И в ответ ели слышно прозвучало ему:
«О, мой господин! Это я! Это я!
Раба твоя – Руфь! Раба и родня!»
Несколько минут Вооз
Чесал то бороду, то нос.
И, наконец, кряхтя в усы,
Сказал: «Благословенна ты!
Искать не стала молодого,
Знатного или простого.
Завет мудрейший соблюдала,
Опору для себя искала
Не в миру… на стороне…
Ты пришла к своей родне…
На миг задумался Вооз,
Но вскоре снова произнёс:
«Видишь ли моё дитя,
Есть родственник ближе меня!
Я завтра с ним поговорю…
Коль нет… то я тебя приму!»
У ног Вооза до утра
Всю ночь спокойно Руфь спала.
Вооз же не сомкнул очей,
Всё думал, думал, всё решал,
Но лишь с рассветом соловей
Стал песню выводить, сказал:
«Вот, возьми это зерно,
К своей свекрови воротись
И что была здесь пусть никто
Не знает… не проговорись!»
Гору целую зерна
Руфь в накидке принесла
«Вот, - сказала, - Вооз дал,
Сверкнула чёрными очами, -
И господин ещё сказал:
С пустыми не иди руками
К своей свекрови, пусть она
Сего отведает зерна».
Лишь солнце светом золотым
Прошло полоской по полям,
Вооз с задором молодым
К городским помчал вратам.
Он словно страж у врат стоял,
Пока в толпе не увидал
Лицо сородича; тогда,
Ничего не говоря,
За рукав его схватил
И почти… почти силком
Его на место притащил,
Где дела вершат судом.
Тот возмущен. Глаза круглы.
Вопит: «Да не взбесился ль ты?
Не укусил ли тебя пёс?
Ты мне халат порвёшь, Вооз!»
Но старик лишь рявкнул строго:
«Подожди меня немного!»
И умчал. Остался тот
Вооза ждать, разинув рот.
Вооз, как юноша носился:
Старейшин стаскивал к вратам,
И лишь тогда угомонился,
Когда их десять стало там.
Мужи уже не молодые,
Бородатые, седые
Сбились кучкою у врат,
Топчутся в пыли, глядят
На Вооза с нетерпеньем
Ожидают объясненья.
Но их словно не видит тот.
Он лишь отёр ладонью пот,
Знак для тишины подал
И брату своему сказал:
«Элимелехова вдова
С земель маовитских явилась сюда.
А он, как знаете, имел
Здесь свою долю, свой удел…»
Он сделал кислое лицо:
«Да, земля не Бог весь что…
Но вдова в нужде и вот
Куш весьма солидный ждёт…
Первоначально только ты
Можешь его приобрести!»
И пальцем в родственника ткнул:
«Коль ты не станешь выкупать,
Что ж, дай тогда об этом знать.
Буду думать… пусть моя
Болит об этом голова…»
Все почтенные мужи,
Словно в рот воды набрали
В уме считали барыши
И в ожидании молчали.
Ведь знатные угодья те
Помнили на той земле…
Вооз отказа ожидал,
Но брат затылок почесал
И ответил: «Что ж куплю!
Так и быть спасу вдову!»
Вооз опешил, открыл рот:
(«Вот это да! Вот поворот!»)
Он воздух с жадностью хватает
И, глаз прищурив, добавляет:
«Пришла Наома не одна
С нею ещё одна вдова…
Невестка… Руфь… Моавитянка…
Сирота и голодранка.
Элимелехово добро
От части, брат мой, и её…»
Он головою покачал,
Чмокнул сочувственно губами:
«Ой! - пару раз, да, - Ай!» - сказал,
Глаза наполнились слезами.
Затем душевно так, тепло
Обнял брата за плечо
К своей груди его прижал
И почти шёпотом сказал:
«К тому же ряд традиций чтя,
Женой войти она должна
В твой дом, мой брат, да-да в твой дом,
Чтоб род покойника потом
Восстановить через тебя
Дав своё семя… дав дитя!»
Брат съёжился, он нерв сплошной
Меняется его лицо
Сомненья бродят чередой
Тень ложится на чело:
(«Ну, доля, деньги… ну, земля…
Но чужестранная жена?!»
Вдруг, как виденье или сон
Моавитянки молодой
Прекрасный образ видит он,
Так ясно, чётко пред собой.
(«Ах, хороша! Как хороша!»)
Вспыхнула огнём душа
И мысли шальные, словно в костре
Сотнями искр пронеслись в голове.
Но рассудок холодный,
Как спасенье от чар,
В душе воспылавшей
Погасил в миг пожар
И в голове почти седой
Промчали мысли чередой:
(«Моавитянку в жёны взять…
Насмешек ох… не избежать!
Припомнят разными словами
Мне тотчас Лота с дочерями…
Носом ткнут в происхожденье…
Нет! Нет! Не может быть сомненья!
Затея эта ни к чему!»)
Он вспомнил старую жену:
(«Заклюёт… не даст житья…
Ни ей, ни детям от неё…
Сарра – прамать наша и та
Очистила своё жильё
От Агари с Измаилом,
Хоть тот был Аврааму сыном
К тому же первым! А что я?
Я не сильнее пра-от-ца!»)
Он на Вооза бросил взгляд
И видя, как глаза блестят
У его брата, догадался
От чего тот так старался:
«Что ж мой брат, - сказал ему, -
Не могу я… не могу…
Взять её… разрушить всё,
Что столько строил до неё!
Так что бери её себе
И помоги Вооз вдове…»
Вооз, как пружина в миг распрямился
Взгляд заблестел, старик оживился
Вышел вперёд, пред собранием стал
И голосом твёрдым властно сказал:
«Вы все свидетели, что я
Поле Наомы выкупаю
Плачу сей женщине сполна
Закон евреев соблюдаю!
Моавитянку в дом беру,
Не как рабыню, как жену!
Ведь по закону не пристало,
Чтобы исчезло, чтоб пропало
Имя покойного, так я
Всё сделаю, чтобы в века
Оно вошло, чтоб его род
Во времени продолжил ход!»
Тотчас одобренья гул,
Как ветер праведный подул.
Мужи к Воозу подходили,
Кто просто хлопал по плечу,
Другие искренне хвалили,
А кто-то говорил ему:
«Благое дело! Хорошо…
Небо зачтёт сие добро!»
Наома стоя в стороне
Крепко за руку Руфь держала,
Шепча, молилась о судьбе
И, затаившись, наблюдала…
Весёлый шум… гудит толпа…
«Дело сделано! Ура! -
Глаза старухи полны слёз, -
Всё сделал… Наш теперь Вооз!»
На Руфь, вздохнув, глядит вдова,
А та вся краской залита.
Стоит, не смея поднять взор,
Судьбе своей ждёт приговор.
Вдруг словно из волшебных снов
Звук раздался бубенцов,
Затем переливаясь всласть,
Флейта где-нигде взялась.
У Руфи груз с души упал,
Мир ярче и добрее стал…
(«Наконец-то будет дом
И муж её будет щитом!
Не нужно будет унижаться,
Бродить полями, побираться;
Никто не скажет голодранка,
Моавитянка-чужестранка!)»
Жизнь складывается так порой;
Коль хорошо, то мчит стрелой,
А коль беда, болезнь придет,
То тянется, едва ползёт…
Лишь Руфь вошла в Воозов дом
Жизнь сделалась волшебным сном.
Она хозяйка… госпожа
И время мчит, летят года.
Вырос сын. Сам мужем стал
Он Руфи много внуков дал
И, как Писание говорит
Средь внуков тех был царь – Давид!