Б А Л Л А Д А О Л Ю Б В И
Любовь – это вольная птица.
Порой она требует, чтоб
С ней жизнью своей расплатиться,
Потом она с вами простится
И… царственно сядет на гроб.
Потом погуляет на тризне.
Среди калькуляций и смет
Цена ее – более жизни,
И выше на много, чем смерть.
Исписано столько бумаги
Для этой мерзавки. В веках
Ломались и судьбы, и шпаги
В ее неразумных руках.
На всем ее чертовый почерк,
Смешон ей твой плач и мольба.
Она над тобою хохочет,
Тебя, превращая в раба.
И ставит тебя на колени,
И душу берет на прокат,
Не важно – ты бомж или гений,
Ты – в пытки ее кандидат.
Вот тут-то она мастерица!
Вот тут-то ее мастер-класс.
Напрасно кричать, материться –
Все, что заберет, не отдаст.
Но крикнул я ключнице ада,
Хотя понимал я, что зря, –
Скажи, что тебе еще надо?
Мерзавка сказала: «Тебя!»
Иди в золотые палаты,
Свободных не много здесь мест.
Но скоро ты будешь распятый,
Смотри – вон несут уже крест.
Ты можешь, конечно, остаться,
Я жертву другую найду…
Я сдался и с мудростью старца
Ей тихо ответил: «Иду!»
В АЛЬБОМ
Я люблю твои «карие вишни»
За порыв, за мольбу, за испуг.
Мне тебя, вероятно, Всевышний
Ниспослал, как спасательный круг.
Всею нежностью – сердце не камень –
Прикоснись! – и оно оживет.
Так спасай же дыханьем, руками,
Ртом горящим – подольше – рот-в-рот.
Чтобы жизнь не сходила на убыль,
А пылала бы в 100 киловатт,
Чтобы все твои сладкие губы
Целовать, целовать, целовать.
Чтоб на миг, даже пусть, на короткий
Нам в объятья друг к другу упасть,
Закипев на святой сковородке
Под названьем безумная страсть.
Л Ю Д И
Есть люди обездушенные,
Они – как цветы засушенные.
Есть люди бессердечные,
Они – палачи вечные.
Есть люди с двойными лицами,
Они – в судах и милиции.
Есть люди без роду и племени,
Это – пленники времени.
Есть люди – им все на блюде.
Считают – выбились в люди.
Есть н;люди, а не люди
Из рода хапуг и выжиг.
Дай Бог–пусть их меньше будет!
Вот этих-то я ненавижу.
Есть люди – живут, обнажая
И сердце, и душу другим.
Чужая беда не чужая
Все время становится им.
Таких я людей уважаю,
Таким и пою я свой гимн.
Есть люди, что светятся, искрами
Тебя согревают, любя.
Таких обожаю искренне,
Похожи они на тебя.
Ж И З Н Ь
Свыше кем-то – мерьте иль не мерьте –
Нам она отпущена на глаз.
Жизнь – ещё одна попытка смерти,
Не убили – значит, удалась.
Надо жить на этом белом свете
Каждою минутой дорожа,
Сколько б не положено по смете.
Жизнь – ходьба по лезвию ножа.
До последнего отмеренного мига
Надо не сдаваться и гореть.
Жизнь – тебе порученная книга,
Написал – не стыдно умереть.
Не беда, что будут в ней помарки,
Бог простит, народ простит тем более,
Лишь бы ты горел светло и ярко
Не своею, а чужою болью.
Лишь бы ты из области убытка
Не сбежал в объятия нажив.
Жизнь – соблазна жалкая попытка,
Удержался – значит, будешь жив.
Чёрт, смеясь, свои в нас стрелы метит,
Вкрадчиво подбрасывая власть.
Жизнь – безделица в руках у смерти,
Не убили – значит, удалась.
;; ;; ;;
Родился и умер – две вехи всего,
Лишь два биографии факта.
А что между ними? Всего-ничего –
Крутая кривая инфаркта.
Одни свою жизнь волокут, словно воз,
Другие бросают на ветер,
А третьим вся жизнь как Одесский «Привоз»,
Четвертым и пятым – как вертел.
На ликах великих страдания шрам,
На лицах бездарности – пенка.
Смотрите, как выстрадал жизнь Мандельштам,
Как выстрадал Стус и Шевченко.
А в сытые годы поэты глухи –
Не слышатся отзвуки боя.
В хорошее время не пишут стихи.
Да здравствует время плохое!
В И Р У С
Я думал, вырвусь,
Как из огня,
Но держит вирус
Любви меня.
Чту её кодекс,
И всё терплю –
Презренный колдрекс
И терафлю.
Увы, напрасно:
Проигран бой.
Любовь, как праздник,
Всегда с тобой.
Пусть ты в прорехах,
Карман зашит.
Любовь – проректор
Твоей души.
В ней вызов чёткий
Вперед и вверх!
Моя зачётка
Как фейерверк!
Откликнись! Где ты? –
Шепчу я вновь.
Мы все студенты
Твои, Любовь!
Я думал, вырвусь
Из ада в рай…
Сладчайший вирус,
Не исчезай!
;; ;; ;;
Кто проснулся во мне – математик
Или пылкий поэт-однолюб,
Когда я, как безумец-фанатик,
Брал двойной интеграл твоих губ?
Голос свыше твердил мне: «Надейся!».
И внимая совету с высот,
Умножал я надежду на десять,
А сомненья делил на пятьсот.
Сколько лет пролетело, не знаю,
Не считал, я их просто забыл…
Обветшало любви твоей знамя
И оркестр любви приуныл.
Все в нём ноты фальшивы, вторичны.
Ах, как раньше он страстно играл!
Не двойным стал давно, а двуличным
Твоих розовых губ интеграл.
Нет в оркестре мне том больше места.
Стало «нет» твоё жаркое «да».
Что ж, сыграй напоследок, маэстро,
Как когда -то в былые года.
Но не грустное танго разлуки,
А тот вальс, что когда-то играл,
Чтобы вспомнил я страстные руки,
И мятущихся губ интеграл.
Только голос сказал: «Не надейся!».
И внимая совету с высот,
Умножаю сомненья на десять,
А надежду делю на пятьсот.
П И С Ь М О
Как будто на Монблан или Тибет
Карабкаюсь, порвав сорочку,
Когда стихи слагаю о тебе,
Молитвенно вынашивая строчку.
Чтоб бросить их потом к твоим ногам,
Моей тоской и рифмами украшенные,
Так, как цветы бросает хулиган,
В саду весны божественном украденные.
Свою любовь израненную я
Забинтовал остатками рубахи.
Мне раны обработал жгучий ямб,
И сердце успокоил амфибрахий.
Чтоб оторвавшись от всего на миг,
Факультативно пусть или заочно,
Моей душою выстраданный стих
Ты б приняла как кубок позолоченный.
Поступит влага пусть к твоим глазам,
Когда поймёшь, мой разбирая почерк,
Всё, что хотел сказать, но не сказал
Молитвенно в строках и между строчек.
Как Данте воспевал свою Лауру
Сердечной мышцей огненных речей,
Так я всем сердцем славлю диктатуру
Твоих, всевоскрешающих, очей.
Когда моей больной души окрестность
Тобою наполняется, любя,
Мой строгий приговор – моя словесность
Опять венчает с вечностью тебя.
Пусть высший Кутюрье, судьбу кроя,
Простит нам всё, что сделано обидой.
На этом бренном свете ты и я,
Как две планеты с общею орбитой.
Я написал твоей душе письмо.
Прочти его, молчи, иль поусердствуй
Дать мне ответ. Ты знаешь адрес мой,
Один он у поэтов – это сердце.
С В Е Р Ч О К
Я – уличный сверчок,
играющий на скрипке
грядущих перемен.
Платите мне за труд
купюрами улыбки –
ценнейшею из всех
известных мне валют.
И в зной –
среди толпы,
и в дождик –
под навесом
смычок мой на струне –
рыдает о стране,
моя страна –
невеста,
она –
на выданье.
Я – часть её приданого,
со скрипкою чудак,
раздетый
и придавленный,
и мой ночлег –
чердак.
Я – Паганини улицы,
её высоких нот,
всем –
праведным и блудницам
играет скрипка-умница –
ведь это мой народ.
Всем –
виртуозно,
остро,
и не со стороны.
Играл для залов Ойстрах,
а я –
для всей страны.
То грустно,
то тревожно
поёт смычок,
скользя, –
нас обмануть не сложно,
а времечко –
нельзя!
В подвале
и на крыше,
на солнцем залитом
бульваре –
пусть все слышат,
как я пою о том,
что продали давно нас
и в розницу и оптом,
за совесть и за честь
проигран главный бой.
За свой нейтралитет,
за дефицит диоптрий,
за всё
расчёт ведём
растерзанной судьбой.
В смещении знамён,
исполненном так тонко,
в смещении времён,
в смещении имён,
не скрыться от суда
любителям тектоники –
история уже
им пишет приговор.
Недолго торговать
страной,
как цыган солнцем,
осталось
криминальным торгашам.
У них в душе песок,
как в высохшем колодце.
Да что я говорю,
какая там душа?
На свалку,
как утиль,
разборчивая эра
отправит этих монстров,
наконец,
твоей рукой,
народ, –
ты в роли кавалера,
иди под мою скрипку,
как будто под венец!
Не любят скрипачей
и многие под крики
«ату!»
вогнали б нож
в меня
по рукоять.
Они мне не страшны,
ведь кроме певчей скрипки
мне нечего
терять.
Но скрипку всё же жаль!
Амати и Гварнери
мечтали бы такую
смастерить –
так полагаю я
сейчас,
по крайней мере,
её скрипичный лад,
основанный на вере,
и с музыкой такой
нам станет легче жить.
И станет день светлей,
что нынче в краске чёрной –
пусть я ещё не Глоба,
а только новичок,
но знаю я:
не зря
опасно,
увлеченно
по струнам наших дней
я свой веду смычок.
Для будней и суббот
и даже воскресений
и скрипка, и смычок
мне вверены судьбой.
Конечно,
может быть,
не в музыке спасенье,
но с музыкой идут
на смерть,
в последний бой.