СТИХОТВОРЕНИЯ, СВЯЗАННЫЕ С ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНОЙ
С О Д Е Р Ж А Н И Е
1. Земляника
2. В доме погибшего лётчика
3. Ополченец
4. Дедовы медали
5. Скромность
6. Солдатка
7. Легенда
8. С колхозного подвала
9. Край рощи перекопан
10. Строка в небесах
11. Спор по поводу оврага
12. На сборы
13. «Как шутишь ты раскованно и лихо…» (Из маленькой поэмы «Гости»)
14. «Вторые»
15. Имя
16. Доброта
17. В тридцать пять
18. Отцовская клятва
19. Дуб о землю желудями
20. Сны старого лётчика
21. Сибиряки
22. Кладбище в Белграде
23. В Саласпилсе
24. «Зачем пришёл я в этот мир…»
25. Совпаденья
26. Говорят, что когда они взяли рейхстаг
27. Старшиновская пехота
28. Гнёзда ласточек–береговушек
29. Пока не захоронены солдаты
30. Там, под Бежецком
31. Последние фронтовики
32. Великий Май
33. Щепоть соли
ВНИМАНИЕ!!! Кроме того, избранные стихотворения этой же тематики:
в цикле «ИЗ АНТОЛОГИЙ» — «Сумасшедшие», «Фуражка», «Деду», «Рекомендация»
З Е М Л Я Н И К А
Он вернулся из разведки —
Гордый, лихо
Улыбнулся: «Притащили языка!..
Ну, а это: на опушке — земляника,
Для тебя набрал, попробуй-ка: сладка!»
И всю ночь они в обнимку, ликом к лику,
Лейтенант и молодая медсестра.
И с груди ее прекрасной землянику
Всё срывал, всё собирал он до утра.
А наутро в том бою, где от разрыва,
Подломившись, уронил он ППШа,
Показалось ей, бегущей,
Что разрыта,
Как поляна земляничная, душа.
Бинтовала, вся зайдясь она от крика,
Умоляла, чтобы он не умирал!
Только с губ его катилась земляника, —
Та, которую всю ночь он собирал…
В Д О М Е
П О Г И Б Ш Е Г О Л Ё Т Ч И К А
Очень добрая старушка
Тут жила со стариком.
Стол дубовый и дерюжка
Над фамильным сундуком,
И в буфете, что без ножки,
С блёклым зеркалом внутри,
Три тарелки и три ложки,
Вилки три и рюмки три,
И на блюдечках — три чашки.
А в сторонке, в уголке —
Треугольные бумажки.
Остальное — в сундуке.
Впрочем, вот ещё: в буфете
Горкой ярких позолот
Гордо высились конфеты
Под названием «Пилот».
Всласть старушка чаем поит,
Выставляя пироги,
А конфетку даст — напомнит:
«Только фантик береги!»
Потому у всех мальчишек
Был тот фантик голубой,
Хоть менялись мы на «Мишек»
В школе с девочкой любой.
Что беречь бумажки эти?—
Старики ещё дадут…
Третий лишний в целом свете,
Ты всегда желанный тут,
В покосившейся избушке,
В землю вдавленной на треть.
Только, спросит коль —
Старушке
«Буду лётчиком!» ответь.
О П О Л Ч Е Н Е Ц
Едва прикроешь ты глаза —
Опять, выстуживая сердце,
Скрипит морозная кирза,
Всю ночь скрипит на ополченце.
Пробит предутренний ледок
Тяжёлым шагом командира.
И жизнь короткая — как вздох
Расстрелянного дезертира.
Он испугался, он предал:
Бежал, не выдержал крещенья…
Куда ведут, в какую даль,
Не обещая возвращенья?..
Д Е Д О В Ы М Е Д А Л И
Мне однажды наподдали,
Что стащил из сундука
И привесил две медали
Я на лацкан пиджачка.
«Ты попробуй, постарайся —
На войне их заслужи,
А уж после — хошь, играйся,
Хошь, в сундук их положи…»
Ждали деда.
Дед награды
Взял — и, вспомнив про бои,
Молвил: «Пробовать не надо —
Лучше носит пусть мои…»
С К Р О М Н О С Т Ь
Бабку старую проведаю,
Дом и сад перед крыльцом,
Где отмеченный Победою,
Золотым её венцом,
Жил мой дед — до часа смертного,
До сырого бугорка
В скромной роли неприметного
Простофили–мужичка.
Не кричал: «Мы жизнью тёртые:
Вынь–положь, — а нас уважь!».
Говорил: «Герои — мёртвые,
А живым награды — блажь.
Грех рядиться перед вдовами:
Сколь уж лет они в тоске».
И лежали ненадёванны
«За отвагу» в сундуке…
Жил мой дед — колхоз выхаживал,
Быть старался, где народ.
Много делал,
Мало сказывал,
Вдов стесняясь и сирот.
С О Л Д А Т К А
Враги оставили село —
Лишь пленных ”положили”
Да их укрывших… Повезло:
Цела, сыночки живы.
Враги оставили село —
А почтальонша с горки
С казенной сумкой. — Повезло:
Ей только ”треуголки”.
Ну что ж, проклятые ушли,
Избу не запалили.
Корову, правда, увели,
Собаку застрелили.
Да это горе — не беда:
Кого теперь страшиться?
Ну а еда — так лебеда
И Васькина ушица.
Пускай не досыта, не всласть,
Да ладно — ноги носят.
К зиме ж колхоз — Советска власть! —
Чего-нибудь подбросит...
А что как вол она, и гуж
Выматывает жилы,
Так что с того? — Вернется муж,
А все сыночки живы!
И всяк обшит, и всяк обут,
А в печке — щи да каша.
Вернется муж: ”Ну, как вы тут?..
Ну что ж — спасибо, Клаша!..
А я гляжу: на хуторке —
Вся наша деревенька?”
Тогда на мужниной руке
Всплакнет она маленько
И скажет: «Все тут — кто живой:
Куда ж им прислониться?..
А Клим соседкин — под Москвой.
В сердцах она бранится:
”Твой — жив! А мой?.. Вы — куркули:
Вы в среду щи солили...”
Корову, правда, увели.
Собаку застрелили.»
Л Е Г Е Н Д А
Расскажу я вам случай один,
уже ставший легендой в истории нашего рода.
Когда взяли село наше немцы —
а под ним полегло половина немецкого взвода —
Были злые, как волки:
из домов они гнали и старых, и малых,
Чтобы жить в тех домах, тёплых даже зимой,
а село — пусть в холодных подвалах.
Бабкин дом, перед самой войною построенный,
был и красив, и просторен —
И понятно, что сразу же
был он отмечен особым постоем:
В нём стояли танкисты,
вальяжные, важные фрицы.
В общем, немцы, замёрзшие — в доме,
а бабка с детишками,
как и другие, в подвале ютится.
Немцы печь затопили,
а дрова не горят — толку нет никакого от печки.
Вот беда:
не случалось, похоже, у немцев подобной осечки.
И кричат они бабке из дыма:
«Эй, матка!
Проклятая печка твоя нам срывает пирушку!»
Что же делать?
И бабка бежит — открывает им, иродам, вьюшку.
Сразу печь разгорелась. Дым стал уходить, потеплело.
И бабушка — к двери. Но, видимо, этого мало.
«Матка, матка!..» — кричат.
Что же делать? И бабка им жарит картошку и сало.
Дело знает она,
ведь в колхозе лет пять она кряду, —
А доверят не каждой! —
свою полевую кормила бригаду.
Ах, как сало шипит!
Ах, как домом родным вкусно пахнет картошка!
Немцы ждут – не дождутся…
И вот заиграла губная гармошка.
Немцы рады, гогочут:
выходит пирушка на славу!
И не «маткою» бабку зовут,
а уже уважительно «фрау».
«Ладно, — ей говорят,
по-немецки, но всё же понятно, —
Вон какая метель —
твоим деткам в подвале сыром неприятно.
Знаем русский мороз!
Чтоб не мёрзли твои человечки,
На ночь — ну, так и быть — полезайте на печь.
Ночевать мы не любим на печке…»
Ну а утром, едва рассвело, немцы снова за стол,
да случилась у немцев оплошка:
Немцы злые, как волки —
пропала губная гармошка.
Немцы к будущей бабке моей
подступают с наганом:
«Где гармошка? Верни!
Нужно лучше смотреть за своим хулиганом!..»
Ни жива — ни мертва!
Ужас в уши стучит,
разрывает ей клетку грудную:
Каково было видеть,
как сын возвращает фашистам
гармошку губную!
Каково было знать:
и за меньшее даже
другие лежат под забором!
Да силён её Бог: ей везло!
Даже сын — дядька будущий мой,
когда вырос,
не стал хулиганом и вором.
Его высекли, правда:
ну что же, за дело, я думаю —
так поделом непоседе…
Тут, пожалуй, пора бы и точку
поставить нам в нашей беседе.
Раньше так бы и сделал.
Теперь же, когда я и сам на правах ветерана,
А другие герои — мертвы,
точку ставить, мне кажется, рано.
Дед мой был на войне,
дед мой в письмах читал: всё в семье его цело.
Дед рассказывал мне:
в плен однажды немецкого взял офицера.
Дед сказал напоследок:
чуть что бы не так,
он его б застрелил непременно —
Да спасло его фото, где фрау и дети.
И теперь офицер тот, наверно,
живой возвратился из плена.
И теперь, может быть,
в знаменитом роду его прусском,
Существует легенда
о добром разведчике русском…
Нет! Не добрые мы,
ведь живём на земле, в облаках не витаем,
Но добром — за добро,
злом — за зло
мы платить не устанем!
И я внукам своим расскажу,
хоть всю жизнь ненавижу фашистов,
Нашу с ними историю эту:
про бабушку, дядьку, губную гармошку
и добрых немецких танкистов.
Пусть всё сами решают: платить — не платить,
но пусть они знают при этом,
что есть
у того и другого народа
Нетипичная правда,
легенды особого рода!..
С К О Л Х О З Н О Г О П О Д В А Л А
С колхозного подвала на «каталке»
Иль — и того опасней — на коньках,
Всего на миг представив, что я в танке
(Служил мой дядя в танковых войсках),
Я съехать вниз решался.
Ну и страшно:
Остры «ежи» соседского плетня! —
И вжалась в плечи худенькие «башня»,
Когда они помчались на меня.
Но крут вираж — успел я уклониться,
Лишь заскрипел растрескавшийся лёд,
Да у виска, как будто из бойницы,
Стучит–стучит сердечка «пулемёт».
Наперерез лозина, как «пантера»!
Хоть нараспашку зябкое пальто,
От ужаса «броня моя» — вспотела!
Но чтобы на колени —
Ни за что!..
Переполох в моём четвёртом классе:
Смеются все — хожу я, как во сне:
О ствол я «башню» глупую расквасил,
Отметины таранные на мне!
А я молчу,
Я знаю: хоть не сразу, —
Вот подлечусь, бинты свои сниму, —
Освою ту опаснейшую трассу!
И напишу я дяде моему.
Я напишу —
О минах и снарядах,
О танковых засадах, марш-бросках…
И дядя мне ответит:
«Что ж — порядок!
Порядок в наших танковых войсках!»
К Р А Й Р О Щ И П Е Р Е К О П А Н
Край рощи перекопан,
Взглянул и вздрогнул аж:
Заросшие окопы,
Заваленный блиндаж.
Давно прогнили бревна,
Давно пустует дзот,
Но ощущенье, словно
Война ещё идёт…
В огне не ищут броду —
И показалось вдруг,
Что поднимает роту
В атаку политрук.
И я, хоть нет патронов, —
Винтовка — со штыком, —
Бегу, бегу по склону
Вслед за политруком.
Не зяблики — осколки
И пули свищут, но
Прочнее гимнастёрки
Брони нам не дано.
И там, где гарь пожарищ,
Где мёртвые тела,
В живот меня ужалит
Железная пчела.
Винтовка скользкой станет
И выпадет из рук,
Зато штыком достанет
Фашиста политрук…
…Земля, земля, землица —
Березовый озон.
Просвечивают лица
Родной нечернозём.
С Т Р О К А В Н Е Б Е С А Х
«Солдаты, в путь, в путь, в путь!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая…»
Из песни
В пионерском лагере со сцены
В десять лет всего каких-нибудь
Мы свои подчеркивали цели
Песнею лихой: «Солдаты, в путь!»
Витя пел о море, о Морфлоте,
Саша пел о танковой броне,
Я — о небесах, о самолёте,
О манящей вдаль голубизне.
Как цветы к ногам твоим роняя,
Пел, любовью тайною влеком,
Что однажды «Наденька, родная!»
Реактивным выведу мелком.
И прочтёшь ты праздничное имя,
Будто бы споткнувшись на бегу,
То поняв, что выразить земными
Робкими словами не могу.
Ночь придёт — солдатам утомлённым,
Заплутавшим, ищущим жилье,
Светит пусть спасительным неоном
Имя путеводное твоё.
И на счастье будешь ты, на горе,
И со мной останешься ли, без —
Не стереть то имя дорогое
Самолётам вражеским с небес.
Вновь и вновь, надежды навевая,
Взлётная сверкает полоса...
Остальное почта полевая
Скажет — не вмещают небеса!
С П О Р П О П О В О Д У О В Р А Г А
В той рощице, где сонный полумрак,
Где падают за шиворот иголки,
Нам встретился невиданный овраг,
Зигзагами спускающийся с горки.
Орешником поросший, лозняком,
За взгляд мой зацепился он упрямо.
Он показался чем-то мне знаком,
И я подумал: «Как осциллограмма!»
А друг мой, физкультурник и поэт, —
Что “жизнь — любовь!” — решил ещё он в школе, —
Сказал, шутя: «Гляди — похож на след
Знакомой горнолыжницы в Терсколе.»
Улыбки, смех! А выпивший завхоз
Вдруг осерчал: «Эх, дать бы вам по шее!
Неплохо вам, приятели, жилось,
Коль никогда не видели траншеи…»
Н А С Б О Р Ы
Горел кипрей, и пахла мята,
Кувшинка в озере цвела.
Повестку из военкомата
В деревню мама привезла.
И в отпускные,
Расписные
Окошки бабкиной избы
Проникли возгласы стальные
Солдат скликающей трубы.
Прощай, души моей столица —
Деревня милая моя!
В родные вглядываюсь лица,
Их не печалиться моля.
Но бабка лезет в дальний ящик,
Выкапывает из газет
И дарит мне
(Я ж некурящий!)
Расшитый дедовский кисет.
А мама плачет.
Столько боли
В глазах тревожных,
Что на миг
Представил: еду не на сборы —
В огонь и смерть сороковых!..
* * *
(Из маленькой поэмы «Гости»)
Как шутишь ты, раскованно и лихо,
Как пляшешь страстно, не жалея ног!
Но жизнь — она сложна и многолика:
Звенит в передней тоненько звонок.
Мы замерли. Уже готовы шутки
Про то, что опоздавшим — лимонад.
Но человек в солдатском полушубке
Сказал входя:
«Товарищ лейтенант!»
Он не добавил больше ни полслова,
И ты его не спрашиваешь: «Что?» —
Но почему лицо твоё сурово,
Когда берёшь ты с вешалки пальто?
Морозно. Лунно. В полумраке сквера
Снег серебрист и чуточку лилов.
Прощаемся. Уходит в ночь Валера,
Мой старый друг, плясун и острослов.
Уходит он по мартовскому снегу,
По городу, пропахшему весной,
Чтоб здесь остаться радости и смеху,
Чтоб тишина звенела над страной...
« В Т О Р Ы Е »
«В ЭТОЙ ШКОЛЕ
с 1935 г. по 1939 г. учился
Герой Советского Союза
ВАСИН Николай Алексеевич,
повторивший в 1943 году
подвиг Н. Гастелло»
Мемориальная доска
на здании восьмилетней школы №16
города Тулы.
«Чем сбить мне огонь этот плотный?
Осталось лишь телом одним...» —
И скажет, взяв станцию, ротный:
«Погиб, как Матросов!» — над ним.
«Горю!
Но не будет вам форы:
Смешаю ваш танковый строй…» —
И крикнет комэск в шлемофоны:
«Прощай, наш Гастелло второй!».
В петле,
Но словами своими
Вершит она праведный суд —
И Зои высокое имя
Над девушкой произнесут.
Зачем же над ними, над нею
Чужие звучат имена? —
Не легче им было —
Труднее:
«Вторые», «вторая» она.
Всё «первым»: и память, и слава! —
Но чтобы дойти до конца,
«Вторым» — их жестокое право
От первого молвить лица!
«Вторые» врага дотаранят —
Победу собой подопрут.
И даже когда умирают,
То знают они, что умрут.
У края беды неминучей
Надеждою душу не греть:
Ни шанса на счастье, на случай —
Проверено «первыми»: смерть…
Как в тополь упрямая ветка,
В мужчин вырастают сыны.
Неужто вы — только разведка,
Солдаты минувшей войны?
Задумчивый дым сигаретный
Кружит на весеннем ветру.
Я знаю, смущенный и бледный,
Зачем я на вашем пиру!
Зачем высоко и сурово
Салюта победного
Свет
Горит над судьбою «второго», —
Готового «первым» вослед...
И М Я
Наставнику поэту-фронтовику
Александру Марковичу Николаеву
и моему сыну Александру
Говорил с друзьями я, спорил с родными,
Я до дыр Успенского* зачитал:
Я искал для сына особое имя,
Чтоб в нём пела нежность, звенел металл.
Не горюй, мой мальчик: оно не броско,
Но зато основа его крепка —
Бил когда-то рыцарей твой гордый тёзка,
Бил рукою князя и рыбака.
Бил их, оголтелых, умён, рискован,
Бил их, окаянных, силён и крут...
Думали: им хватит льда Чудского —
До сих пор мурашки их дерут.
Оказалось: всё-таки не хватило,
Оказалось: память коротка —
Утонувших рыцарей сокрыла тина
И вода столетий, что глубока.
И когда воскрес он, Ливонский орден,
То, хоть не бояре и не князья,
Утопили в Шпрее лихие орды
Тёзки твои, сын мой, да их друзья.
Одного я знаю. Ему за это
Мне хотелось руку пожать, но как:
Потянулся было, а в рукаве-то
Ничего и нету — пустой рукав.
Мне не то чтоб жалко —
Солдата жалость
Унижает, верно? А он солдат.
Но рука отпрянула, сердце сжалось:
Вдруг как я заставил его страдать?
Но он подал левую:
Оробели,
Дескать, зря вы, юноша — хватит сил.
«Я звонил Вам в среду на прошлой неделе.
Как здоровье Ваше?» — я спросил.
И он, будто всё уже отболело:
«Ничего. Снимайте, — сказал, — пальто.
Как у Маяковского там: “Левой, левой!..”
Мы ещё и левой их, если что…»
______________________________________________
*Книгу Льва Успенского «Ты и твое имя»
Д О Б Р О Т А
Где укрыться?
Ни уехать, ни уйти
От пронзительно родного голоска.
Мать ребёнка отлучала от груди —
Он кричал, её желая молока.
Он коровье почему-то отвергал,
Он отталкивал рукою пузырёк,
Он кричал, он криком стены содрогал —
Ни её он, ни соседей не берёг.
Слышно было: у соседей за стеной
Кто-то кашлял — тоже, видимо, не спал.
Грудь просилась в этот плачущий родной
Рот, раскрытый, будто розовый тюльпан...
Мать ребёнка отлучала от груди
Звон стоял в её измученных ушах.
Не суди её ты строго, не суди:
Помоги, малыш, ей сделать этот шаг.
Сколько будет у тебя ещё шагов
В этой жизни — самой трудной из дорог.
Сколько будет у тебя ещё «врагов».
Пострашнее, чем стеклянный пузырёк.
Сколько раз ещё ты будешь ослеплён
Мглой и солнцем на дороженьке крутой,
Сколько раз ещё ты будешь окрылён
Этой горькой материнской добротой!
Даже в час, когда военною трубой
Призван ты —
и, отрывая от груди,
Посылая в тяжкий бой, в смертельный бой,
Скажет мать тебе суровое: «Иди!»
В Т Р И Д Ц А Т Ь П Я Т Ь
Я в лицо его твёрдо и прямо взгляну,
В строй с ним рядом я встану опять.
В этом возрасте дед мой ушёл на войну,
А сегодня — и мне тридцать пять.
Не мальчишка безусый уже, и ещё
Не старик я тщедушный пока —
Как любимая, скатка легла на плечо,
Как пушинка, винтовка легка.
Но я знаю уже, но я понял уже, —
Потому-то в раздумье стою:
Не в силёнке всё дело,
А дело — в душе.
Без неё невозможно в бою…
Я в глаза его твёрдо и прямо взгляну,
Взгляд от фото не отведу —
В этом возрасте дед мой ушёл на войну:
На страданье, на кровь, на беду,
На прицельную пулю, на шалый снаряд,
На бесшумный эсэсовский нож,
И на танки, которые — глянь-ка! — горят,
Если ловко бутылку метнёшь…
А вернувшись, любил посидеть за винцом.
Чубчик реденький сдвинув со лба,
Объяснял, что четырежды был он отцом —
Потому пощадила судьба.
Говорил о душе.
И, дурак дураком,
Я смеялся: «Да нет её, дед!».
«А жена, — говорил он, — всё машет платком,
А детишки-то смотрят вослед…»
О Т Ц О В С К А Я К Л Я Т В А
Край мой ласковый:
Поле, река,
Ивы робкие над берегами.
Здесь два сына мои,
Два дубка,
Упираются в землю ногами.
Небо ясное —
Ворон, кружа,
Ворожит,
Облака догорают.
Здесь два сына мои,
Два стрижа,
Синь родную глазами вбирают.
Море дальнее —
Пляж на мели,
Куда снова я летом приеду.
Здесь два сына,
Два краба мои,
На песке оставляли по следу…
Но уже всё тревожнее грай,
Но всё яростней
Ропот раздрая!
Может, скоро, мой ласковый край,
Упаду, за тебя умирая.
Но пока моё сердце поёт,
Воля Божья мне — воля сыновья:
Не прервётся стрижиный полёт
В небесах у родного гнездовья!
Не отдам!
А, случится, отдам —
Пережду межсезонье немое,
Возвращусь по сыновним следам
И верну им их дальнее море!..
Д У Б О З Е М Л Ю Ж Е Л У Д Я М И
Дуб о землю желудями
Бил умело, не спеша:
То стрелял очередями,
Как уставший ППШа,
То, чтоб стать предельно точным,
На секунду затихал,
Бил прицельным,
Одиночным —
И, задумавшись, вздыхал.
А поодаль рядом с дубом,
Сев на краешек скамьи,
Дед вздыхал и тоже думал —
Видно, вспомнились бои:
Горечь первых поражений,
Сладость будущих побед.
Восемь раз из окружений
Выходил с боями дед.
Скольких смертушка сгубила,
Скольких, дура, посекла,
А его, видать, любила:
Напоследок берегла.
Шла, что кошечка, по следу,
Возле сердца щекоча,
И порой казалось деду:
Лучше сразу бы —
Сплеча!
А когда заторопилась,
Раз — и мимо!
И со зла
В очи дедовы вцепилась —
Нерв какой-то порвала.
Просчиталась!
Хоть, конечно,
Вечный раб госпиталей:
С каждым годом мрак кромешный —
Всё плотнее, тяжелей.
Но ведь жив он, —
Вот он, дышит,
Думы думает свои,
Жёлудь падающий слышит,
Вспоминает про бои.
И, кору ладонью тронув,
Дед качает головой:
«Береги, сынок, патроны,
Отобьёмся — не впервой…»
С Н Ы С Т А Р О Г О Л Ё Т Ч И К А
Фронтовику (1-й Белорусский фронт:
июль 1944 – май 1945), лётчику–истребителю
Михаилу Дмитриевичу Смирнову,
ныне моему дорогому тестю
Подождите — не будите, юный свой уймите крик:
Сел в любимый истребитель старый лётчик–фронтовик.
Он теперь в германском небе — там, где выше только Бог,
Он опять — прекрасный лебедь и опасный ястребок.
Позади — его ведомый, в перекрестье — «мессершмитт»!
Вот сейчас наестся вдоволь он огня — и задымит,
И на запад, уж не страшен, понесёт свой чёрный знак:
Забивайтесь в щели ваши — меч возмездья русский «ЯК»!
А потом, как весть разгрома вражьего, приказ: в лесу,
Тайного аэродрома обнаружить полосу,
Чтобы главные злодеи не сбежали от петли,
Чтоб змеиные идеи новых свастик не взросли…
Подождите — не будите, юный свой уймите крик:
Сел в любимый истребитель старый лётчик–фронтовик.
Он сейчас в германском небе — там, где выше только Бог,
Он опять — прекрасный лебедь и опасный ястребок!
Где найдёте вы такого? Из счастливцев он: из тех,
Чьей отвагой атакован и разбит разбойный рейх!
Завершается эпоха их земных высоких трасс —
Не комэска* он, а Бога скоро будет лучший ас.
«Отче! — скажет. — Что за лётчик — не умеющий летать
Твой посланник–ангелочек? — Из училища, видать?
Чтоб над ним и райским домом не смеялись бы в аду,
Я возьму его ведомым — и на бесов поведу!..»
Подождите — не будите, юный свой уймите крик:
Сел в любимый истребитель старый лётчик–фронтовик.
Он опять в германском небе — там, где выше только Бог,
Он опять — прекрасный лебедь и опасный ястребок!..
*Комэск — командир эскадрильи. Сокращение, принятое среди военных лётчиков.
С И Б И Р Я К И
Сибирским дивизиям, спасшим
не только Москву и Тулу,
но и мои родные деревни
Сергиевское (Упское) и Нижние Присады
Мне рассказали старики,
Что было здесь когда-то:
Как с боем шли сибиряки
Из-за Упы и Шата.
Навек запомнили они
Тот день: их пушки, танки,
Их полушубки и ремни,
И шапки их – ушанки.
В подвалах жившие, в сенях,
От стужи чуть живые —
Запомнили, как на санях
Шли кухни полевые,
И как усатый старшина,
Махоркою пропахший,
Налил похлёбки из пшена,
Побаловал их кашей…
И снится им, теперь седым —
В глухих сугробах тропка,
Солдатской кухни сладкий дым,
Та пшённая похлёбка,
Те полушубки и ремни,
Со звёздочками шапки...
И как поверили они,
Что их вернутся папки!
О, лица бравых молодцов
Неведомой Сибири,
Что им напомнили отцов, —
Отцы ведь их любили! —
Они смотрели так светло,
Что враг уже не страшен,
Вернув отцовское тепло,
Тепло домов и каши…
К Л А Д Б И Щ Е В Б Е Л Г Р А Д Е
Не оскверняйте, Бога ради,
Святых могил святой страны!..
На русском кладбище в Белграде
Лежат всё больше пацаны.
Растерянный, смотрю на даты,
Не понимая ничего:
Ну что же это за солдаты —
Матёрого ни одного!
А где ж отцы их? —
В медсанбате?
В земле? —
Европа велика!..
Ах, пацаны,
Меня вы батей
Назвали бы наверняка.
И я пошёл бы с вами рядом,
Чтоб русский выправить «изъян» —
Платить последним «детским садом»
За нежность горькую славян…
В С А Л А С П И Л С Е
Во время оккупации Латвии в фашистском
концлаге Саласпилс у советских детей насильственно брали
кровь. Ребёнку, ослабевшему и не способному её давать,
чтобы не прерывался зловещий, но остродефицитный
конвейер крови, — под видом каши предлагали ложку отравы…
Из объяснений экскурсовода
…И прозрачны, трепетны и тонки,
Как весной картофеля ростки,
Забелели детские ручонки,
Детские возникли хохолки.
Закричали рты, — и в каждом слове,
В шелесте срывающихся фраз
Слышалось:
«Верните кровь нам. Крови,
Той, что доктор выкачал из нас!..»
Доктор, и заботливый, и ловкий,
За троих работать успевал:
Шприц вонзая, гладил по головке,
Слабым — кашу ложечкой давал.
Шли в барак отведавшие кашки,
И потом на глиняном полу
Янисы, Володьки и Наташки —
Умирали, скорчившись в углу.
И опять, огромны и бездонны,
В лагерь приходя порожняком,
Отъезжали, булькая, бидоны
С кровью детской, будто с молоком.
Спецкорабль отчаливал от пирса,
Самолёт гружёный вылетал…
Детские могилы Саласпилса,
Сколько вас? Никто не сосчитал.
Встану молча — будто к изголовью,
Чувствуя с жестокой простотой:
Кровь детей
Не смоешь даже кровью,
Даже карой, страшной и святой!
* * *
Зачем пришел я в этот мир,
В мир, начиненный динамитом —
Любить
Иль завтра быть убитым
Одной из бомб, одной из мин?
Зачем кричала мать моя,
Меня, желанного, рожая,
Коль завтра, смертью угрожая,
Мой враг
Прицелится в меня?
Что с ним:
Не с той он встал ноги
Иль в этом —
Грозный рок природы!
И наши гордые народы
На веки вечные
Враги?..
С О В П А Д Е Н Ь Я
Совпаденья осмыслить пробую,
Изучая семейный портрет —
В один год с нашей атомной бомбою
«Повезло» мне явиться на свет.
Но тянулась война холодная,
Доставая из-за морей —
И зловещая «тень водородная»
На рожденьи любимой моей.
Кто-то, видимо, цель вынашивал:
Наше будущее украсть —
И дождались мы первенца нашего
В год нейтрона, разверзшего пасть.
А на «солнышко ясноглазое»,
Нам сверкнувшее из-за туч,
Наведен был ударного лазера
Боевой смертоносный луч...
Совпадения обнаруживая,
По-особенному грустна, —
«Разве мы полигон для оружия?» —
Говорит мне моя жена.
А когда-то, весною наивною,
Где, как щеки, рассвет пунцов,
Стать мечтала она героинею
Наших неженок и сорванцов!..
Г О В О Р Я Т, Ч Т О К О Г Д А
О Н И В З Я Л И Р Е Й Х С Т А Г
Говорят, что когда они взяли рейхстаг,
Прямо тут же — на площади после атак,
Прямо тут же — на улицах и на мостах,
В парках, в скверах на срезанных боем цветах,
На земле, на асфальте, в пыли, на камнях,
Спать легли, эту землю чужую обняв.
Им была немила неродная земля,
Им берлинские камни кололи бока,
Где-то ждали свои города и поля,
Но дорога до них далека-далека.
Там хватало своих парков, улиц и нив,
Там поют соловьи на родном языке.
Ту бесценную землю от пуль заслонив,
Спал советский солдат — палец ныл на курке.
Не по собственной воле пришёл он сюда,
И не первый он начал, возмездьем грозя.
Спал вполуха солдат: эка, братцы, беда —
Тут как следует выспаться даже нельзя…
Сколько было всего на жестокой войне,
Сколько слышал всего от героев живых!
Почему же так горько, мучительно мне
Вспомнить наших солдат на чужих мостовых?
Почему же так сладко, так радостно мне,
Что стоит на коленях надменный рейхстаг
В исцеляющем пепле, в священном огне,
Что Берлин в белых флагах, как в белых бинтах,
И повсюду: на площади после атак,
На дымящихся улицах и на мостах,
В парках, в скверах на срезанных боем цветах,
На земле, на асфальте, в пыли, на камнях,
Спят солдаты, спасённую Землю обняв, —
И улыбки цветут у живых на устах…
С Т А Р Ш И Н О В С К А Я П Е Х О Т А
Памяти писателя–фронтовика,
учителя, наставника и друга
многих и многих молодых поэтов
нескольких поколений
Николая Константиновича СтаршинОва
Ты всё старше год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
СтаршинОвского полка.
Дни бегут, и может, канешь
Завтра ты — всему свой срок,
Но сегодня ты чеканишь
Каждый шаг и каждый слог.
Знаешь ты, что это надо!
Помнишь ты: спасать страну
Начала Москва с Парада
В ту Великую Войну!
И не зря слагаешь песню —
Чтоб, как знамя, от Кремля
Сквозь расстрелянную Пресню
Унести её в поля,
Где подольские курсанты
Защищали свой редут.
А сегодня коммерсанты
Всё скупают и крадут…
Эта песня — гимн похода —
Не закончена пока.
Допиши её, пехота
Старшиновского полка!
Ветер кинет в поднебесье
Пригоршню заветных слов,
Чтоб услышал эту песню
Запевала Старшинов,
Чтобы он поправил строчку,
Редактируя припев,
Чтобы он поставил точку
В смуту, вовремя успев.
Можно так слова расставить,
На такой настроить лад,
Что молитвой песня станет.
А молитве — нет преград!
То, что кровью не отмоешь,
Ни своею, ни врагов —
Словом искренним отмолишь
В храмах пашен и лугов!..
И всё ярче год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
Старшиновского полка.
День и ночь трудиться рада,
Хочешь ты простых чудес:
Лишь бы брат не шёл на брата
Со штыком наперевес!
Да с просторов наших бесы
Увели свои полки!
Лишь бы Родину Победы
Впредь не рвали на куски!
И звонили б над столицей
Новых сорок сороков,
Где могли бы мы молиться
У икон фронтовиков!
Там бы в свите Чудотворца,
Но по-своему велик,
Воссиял бы добровольца
Старшинова светлый лик…
И всё строже год от года,
Всё мудрей твоя строка,
Вдохновенная пехота
Старшиновского полка.
Открывает книгу школьник
И с тебя — не сводит глаз!
И уверен твой полковник,
Что ты выполнишь приказ,
Тот приказ, что как награда!
Тот приказ, где, помня долг,
Прямо в бой пойдёт с Парада
Старшиновский грозный полк.
Грянет песню — гимн похода!
Слушай, матушка Москва:
Есть у русского народа
Богатырские слова!
Есть горячие молитвы,
Чтоб готовящий набег
Враг узрел ещё до битвы
Свой Берлин и свой Нюрнберг!..
Г Н Ё З Д А
Л А С Т О Ч Е К - Б Е Р Е Г О В У Ш Е К
Гнёзда ласточек–береговушек
Не враги расстреляли из пушек,
По траншеям паля, блиндажам,
По высоким речным рубежам.
Не обрушило их половодье.
Века злого «его благородье»
Берег, политый кровью, купил,
Спуск пологий взрывчаткой пробил.
Там, где дачи элитные встали,
Долго бедные птицы летали,
Но никак им с родных берегов
Не прогнать беспощадных врагов.
Никакой у них нету защиты:
Их друзья фронтовые зарыты
В сорок первом в траншеях. И вот
Экскаватор их кости гребёт…
П О К А Н Е З А Х О Р О Н Е Н Ы
С О Л Д А Т Ы
Они лежат в оврагах, в буреломах,
Давно закончив путь свой боевой, —
Как витязи в раздробленных шеломах, —
В пробитых касках, съеденных травой.
Они — зверьём разбросанные кости
И души, заплутавшие во мгле.
И хочется лежать им на погосте —
В родной,
Врагу не отданной земле.
А ты всё пьешь в трагические даты,
Салютом оглушённая страна...
Пока не захоронены солдаты,
В России не закончится война!
Т А М, П О Д Б Е Ж Е Ц К О М
Там, под Бежецком, живёт
Одинокая берёза —
Тётя Тоня, счетовод
Прежде славного колхоза.
Все сосчитаны года —
Их четырежды по двадцать.
И не хочет никуда
Тётя Тоня перебраться.
У неё ведь огород
И родные на погосте,
У неё два раза в год
Из Москвы бывают гости.
Не спеши же, ангелок,
В добрый дом её явиться,
Где на фото, словно Бог,
Мальчик с ромбами в петлицах…
* * *
Последние фронтовики,
Как ни прискорбно, старики
Уже,
И времени потоком
Их кружит в омуте глубоком.
А я стою на берегу —
Хочу помочь, да не могу.
А что могу?
Вглядеться в лица,
Спросив: «Не холодна ль водица?..»
Когда настанет мой черёд:
Мой закружит водоворот,
И, словно сломанную лопасть,
Меня вот-вот затянет в пропасть,
Когда пойму, хрипя от слёз,
Насколько глуп такой вопрос, —
Я с внуком
Всё ж хочу проститься
Его: «Не холодна ль водица?..»
В Е Л И К И Й М А Й
Тебе за семьдесят, солдат,
И отдохнуть пора бы вроде —
А ты ещё сажаешь сад,
Ещё копаешь в огороде.
И твой топор ещё плясать
Не устаёт — всё дело ищет,
Узором радуя фасад
Теперь вот нового жилища.
Ведь отчий дом, где вся семья
Не знала голода и жажды,
Делить решили сыновья —
И развалился он однажды.
А внуки — чуть ли не бомжи
По алчной глупости отцовской —
Приходят, просят:
Расскажи
Про время доблести бойцовской,
Про то, как строили одну
Их предки, прадеды и деды
Обетованную страну,
Что стала символом Победы!
Не терпит праздности пчела:
Зовут разбуженные ульи,
Но отложи свои дела —
В глазах вопросы, словно угли.
Гостей веди ты в новый дом
И, привечая их, поведай
О дне обычном, не святом,
Что вслед приходит за Победой.
О дне, где нужно корчевать,
Пахать, лелеять урожаи,
А не на лаврах почивать
И требовать, чтоб уважали.
Была Победа!
А теперь
Победы хрупкая надежда
У них, ровесников потерь —
Чернобыля и Беловежья.
И ты сумей,
И ты примерь
К себе
Их боль, унынье, робость —
Последний, может быть, пример
Величья, канувшего в пропасть.
Ты вместе с ними
Поднимай
Страну, что в гибельном провале,
Великий Дед,
Великий Май —
Не время думать о привале!
Щ Е П О Т Ь С О Л И
Я был рождён во времена,
Когда закончилась война
Победою!
О них шпана
Теперь кричит как о суровых,
Где правил злобный вурдалак.
Не знаю: врут иль было так —
Я помню гордость, а не страх,
И хлеб,
Бесплатный хлеб в столовых.
Уроки кончены, и вот
Туда, где свой, родной народ,
Серёжка в очередь встаёт,
А мы, пока он достоится —
За стол!
И солюшки щепоть
Посыплешь щедро на ломоть:
Как радуются дух и плоть —
Ах, видели б вы наши лица!..
В стране пятнадцати столиц
Таких сегодня нету лиц!
Не зря рекламный русский фриц
Мне предлагает всё и сразу:
Лишь только бы молчал я впредь
О гордости победной, —
Ведь
Я — хлеб, какому не черстветь,
Я — соль та, равная алмазу!..