Открыла дверь Ада, моя сестра. Волосы светлые рассыпаны по плечам, бровь презрительно изогнута. Губы блестят пунцово от слюны.
- Мать орет уже битый час... Где вы ходите?- она закрыла за мной дверь. Стояла в вытянутой футболке, с собакой на руках. Такой вот я видела её всегда.
- Я забыла про время... простите,- я разбулась, отшвырнув устало обувь. Мы с Адой говорили друг другу "вы". Не умея сказать друг другу что-то приятное, волнующее, мы вдвоем интуитивно избегали этих трогательных сцен, обходя слезливые углы. Нам было стыдно признаваться в своих чувствах к друг другу в детстве, потому что мать настраивала Аду против меня, а потом впоследствии сама необходимость отпала проявлять их. Мы и так понимали друг друга с полуслова. И этим "вы" Ада говорила, что любит меня не смтря ни на что, не смотря на многочисленные семейные ссоры.
_ Почему она орет?- я ухмыльнулась. Моя маленькая союзница всегда защищает меня. Ада улыбнулась в ответ. Вышла мать. Разъяренная. Поломанная изогнутыми линиями света от лампы без абажура. Ада изломала бровь, бросив на мать презрительный, слегка с оттенком ненависти
Пропуск. Далее следует.
Ноябрьское солнце уже зажелтев, прилягало огненной грудью к земле, блестя сосками на крышах и царапая их об антенны. Мы растворялись с ней в холодном желтом тумане, иголками желтеющими на концах, закрывающиеся за нашими спинами. Нас обволакивало это необъятное мессиво, состоящее из солнечных бликов и лазури белой гниющего предзимнего неба. Я смотрела на профиль Ады, еле ощущая собственное дыхание. Она еле слышно, томно вскинув ресницы, прорывающие желтый мед сумерок, коснулась моих пальцев. Я кончиками пальцев почувствовала это прикосновение. Ада несмело продолжила путь своих пальцев к моей ладони. Для нас двоих эта ласка объединения стала откровенностью безликой, в которую было приятно верить; безликость эта острыми углами резала щеки и глаза сияющие наши. Вздымалась моя грудь от чудовищной радости, которая густыми, словно с песочными крыльями прыгала на моем сердце, будто на гигантском батуте, высекая на дне его образ Ады неуловимый, прячущийся за розовато- кровянистыми жилками моего мозга.
Я запоминала все её черты и движения, словно в пропасть кидалась; затаив дыхание, ощущала эту восторженную минуту. И косыми стали лучи солнца, отдаваясь в моем сердце гулким болезненным треском. Я пыталась придавить хвост крысиный с пупырышками этой минуте. Она ускользала сквозь пальцы, словно пойманная ящерица, извивающаяся в ладони на ярком солнце. Я цеплялась за неё, пыталась удержать в своей памяти. И шорох пальцев Ады по моей шероховатой коже я запомнила навсегда. Идя, мы ломали асфальт каблуками, отзвуки эти ловя дребезжащими на ветру дымками сигарет.
Шли в ногу. И вздувалось сердце у меня: впервые такое наполненное горьковатой любовью, впервые ошеломленное сознанием конца пути и то, что эта минута неповторяющаяся.
Ада... Адочка... Ада Ялонская...
К тебе взывая и ловя губами твои светлые, чуть взлохмаченные волосы, я кричу тебе, не раскрыв рта, что осознала любовь, которая настолько врослась корнями глухими в сердце, настолько она стала незаеметной в бытность свою. Ты меня утешишь, сестра моя... но и убьешь одновременно. только ты можешь сломать запястье моей судьбы, не затронув живое, уже гниющее сердце. Только ты...
Я гляжу на твой профиль. Ты идешь, ровно держа спину. Ты так воинственно идешь, что капли дождя падая, разбиваются об губы твои.Но ты рукой придерживаешь ворот твоей шубки лисьей, с таким трудом выисканной и с таким отчаянием добытой, но ты, Ада, утопаешь в ней, пряча щеки и уже застекленевшие словно у куклы губы. Ты не замечаешь моего взгляда и молча продолжаешь идти и только прикосновение твоих холодных, с острыми красными, лаком накрашенными ногтями дает знать мне, что ты чувствуешь меня и эту душещипательную ситуацию.
Небо обуглившись, словно падало, изгибаясь в пространстве белокремовыми, по краям оборванными и лиловатыми на концах обрезками. оно линяло, бока себе разрывая и показывая личину пульсирующую, клубящуюся и переливающуюся, давя боками серую мутность на краю горизонта.
А мы все шли, растворяясь в уже лиловатых сумерках, глотая эту лиловатость, уже повязнув в ней. И я дышала, задыхаясь и рукой придерживая свое сердце. Мы никогда, ни в последующие годы не испытывали с сестрой такого единения душ, невозвратности этих щемящих и придавливающих своим трагизмом минут. И мы никогда уже не будем вот так вот идти, еле касаясь пальцев друг друга, объятые друг другом, сплетенные единой призмой сознания.