Мойры
(поэма – античная тема)
ПРОЛОГ
Давным-давно: до нашей эры,
изобрели свои примеры
грехов божественных удел
и дел коварных беспредел
творцы фантазий про богов,
придавшие богам рогов
поболе, чем мужам людским
«младые» греки. Слава им!
Для молодости – страстный Эрос!
Для зрелости – великий Секс!
Для старости – копирка Ксерокс!
Олимп богат! Ищу я текст,
который станет как инвест
мне в новой, может быть, поэме
по старой олимпийской теме.
Ведь греки были – мудрецы,
религий нынешних «отцы».
У них черпаем мы теперь
сюжеты для своих творений.
Была заветной эта дверь
поэтам многих поколений.
И я прилез пустым валетом,
хоть за каким-нибудь сюжетом,
который не был бы обласкан
поэтами, и не затаскан
в искусствах разных направлений
в канве больших произведений.
Ищу толчок к какой-то мысли.
Сижу, как будто мыши сгрызли
крупу поэзии. Залез
я в мифологию, в преданья,
чтоб отыскать там каплю знанья
мне нужного, творцу стихов.
Летал я там среди богов,
вёл разговоры и опросы
и отыскал богов «отбросы»:
трёх Мойр, наказанных Зевесом.
И с нездоровым интересом
про них выспрашивал у всех.
Сопутствовал мне в том успех.
Три МОЙРЫ! Три скупых судьбы.
По ходу жизненной борьбы
людской – кривая неизбежность,
с людскою бытностью небрежность
и даже смерть в момент любой
те МОЙРЫ тянут за собой.
Старухи Мойры много знают,
но часто с грустью вспоминают
они свои младые дни,
любви божественной огни.
О них, о Мойрах, о судьбе
творить поэму ныне мне.
А вам, читателям моим,
её прочесть, коль этот «дым»
до ваших глаз я доведу
и до самих сердец дойду.
Итак. Поэму начинаю
и дверь в неё я открываю.
Глава I
В глухой таинственной пещере,
куда не проникает свет,
где сталактиты затвердели
тому несчётно много лет,
куда и троп не существует,
богами спрятан тайный вход,
костёр горит. Огонь блефует,
лениво освещая свод,
дрожащую на нём рисует
котла сферическую тень.
Он умереть совсем рискует:
гореть ему без пищи лень.
Вокруг три древние старухи,
лицом страшней любых горгон.
Богов ещё живые духи
следят за тлеющим костром,
лениво угли в нём шевелят.
В котле забулькала вода.
Старухи на пол скатерть стелят,
и появляется еда.
Костёр подкормлен грудой сучьев.
Он вспыхнул, светом заиграл,
и древности живые лучше,
контрастнее заосвещал.
Блеснул живой и любопытный
на трёх старух единый глаз.
Во рту у каждой зуб единый
торчит кинжалом. Медный таз
тускнеет патиной зелёной
в углу пещеры. Вот одна
рукой костлявой удлинённой
из таза, где-то аж со дна,
достала что-то вроде флейты,
в неё подула кое-как
и вдруг, раздался звук нежнейший.
Рассеялся в пещере мрак
и из сиянья неземного
возникли враз: крылатый дед,
как будто мятый сном немного,
и мальчик, в маков цвет одет.
Все к скатерти расположились
на старых, рваных тюфяках.
Старухи явно дорожились,
нуждались в этих «мужиках».
К еде все молча приступили,
едою «стол» был пребогат,
когда же голод утолили –
старухи выстроились в ряд.
* * *
- Ну, что ж, божественные Мойры,
вы отдыха давно достойны.
А Зевс? Не будет злобен он,
коли погрузитесь вы в сон, -
сказал Морфей, старик крылатый,
бог сновидений тароватый. –
А чтобы были сны как явь –
просите Гипноса опять
вас погрузить в его владенья,
а я вам покажу виденья
всех ваших молодых проказ,
за кои Зевс принудил вас
быть человечества судьбою.
Его секрет я вам открою.
* * *
Атропос, Клото и Лахесис -
три Мойры старые, три ведьмы
с надеждой к юному пришельцу,
к мальчишке с очень хилым тельцем,
с мольбой о сне, где рядом смерть,
чтоб вспомнить молодость суметь.
* * *
Сын Никты Гипи молодой,
сквозь полусон, кивнул старухам.
Они горячею водой
умылись и легли – где сухо.
Он им из рога золотого
испить дал макового сока.
Морфей закрыл им шустрый глаз.
Костёр немедленно погас.
Пещеру занял плотный Мрак,
бездумный, как людской дурак.
* * *
Сверкает солнце на Олимпе.
Трон Зевсу выковал Гефест.
Сбежались боги. Зевс в обнимке
с Гефестом пьёт елей и ест.
Гефест-кузнец, но хрупок телом.
По воле Зевса вечно делом
каким-то занят в мастерской.
Хоть возраст и не молодой,
а на любовь нет ни минуты.
Его влечёт огонь раздутый
в его подземной мастерской.
Над ней вулкан стоит горой.
И вдруг Гефест увидел Клото!
У кузнеца пошла икота.
Он рот открыл сказать привет,
а звука в горле-то и нет.
И Клото на него смотрела,
как будто бы остолбенела,
так поразил её кузнец.
Хоть хромоват, но молодец.
Она, дочь Зевса и Фемиды,
ещё не ведает обиды,
не знает горестей и бед.
Ещё не наложила след
ей на лицо страданий лапа.
Богиня-мама и бог-папа
её для счастья берегут
и счастья нить для дочки ткут.
А ей пятнадцать, наконец!
И подвернулся тут кузнец.
Она влюбилась в кузнеца –
всяк зверь выходит на ловца.
* * *
И потекли мучительные ночи,
когда братаются с бессонницею очи,
когда руки невидимые пальцы
ласкают грудь. Томление, как пяльцы,
прошито нитями воображенья,
и кровь бурлит, как винное броженье.
Не спится Клото. Звёздная постель
ей кажется темницею. А ель,
растущая у ложа, злою ведьмой,
тянущей лапы к ней. И вредной,
капризною девчонкой в ночь бежала,
страдая от любви, нагая Клото.
В прохладе вод морских недолго полежала,
потом, перебежав своих страстей болото,
взлетела на Вулкан с дымящейся трубой,
нашла в пещеру вход и робкою ногой
вступила на тропу, поведшую её
в нутро горы, в горячее жильё
Гефеста, милого такого,
Гефеста-мастера и бога.
* * *
Гефест не спал. Гефест ковал.
Гефест станок изобретал.
Станок, чтоб нить с веретена,
в станке дошла до полотна,
до ткани паутинной прочности,
и той же паутины лёгкости.
Станок Афине прочил он.
В Афину был Гефест влюблён
давно когда-то, в стары веки.
Теперь же, словно человеки,
они дружили. На примере:
когда Зевес метался в гневе
и громы с молниями слал
в пространство между бурых скал,
чтоб поразить там жизнь любую –
Афина и Гефест вдвоём
спускались в дружбы водоём,
пред Зевсом, поддержав друг дружку,
ему несли нектара кружку
и усмиряли бога гнев,
его хулу перетерпев.
Ткала Афина ткань богам,
ткала вручную, просто срам.
Гефест станок изобретал,
Чтоб подарить его Афине.
Уже давно Гефест не спал
и всё ковал, ковал, ковал.
Уже сковал веретено
из тайны, в золотом обличестве.
Могло ткать ниточки оно
из воздуха, в любом количестве,
лишь только руки приложи
и сколько надо укажи.
Гефест в футляр веретено
небрежно сунул, потянулся,
взял из горна цепи звено
и почему-то оглянулся.
Ему в глаза ударил свет
наивной девственности. Лет
ей было столько, что любовь
уже вращала её кровь
водоворотом быстрым, мутным,
а взгляд горящим и безумным
ей делала. Гефест узнал
дочь Зевса, молодую Клото.
Его как бы ударил кто-то,
и он к её ногам упал.
* * *
И время в бездну полетело,
оно воспеть любовь хотело,
но не смогло сказать того,
что есть любовь и для чего
она взлетает над богами
и семимильными шагами
шагает гордо над людьми.
Не попытаемся и мы
раскрыть любви святую тайну,
чтоб не нанесть больную рану
кому-то любопытством нашим.
Лишь скажем, что Гефест и Клото
большой любви имели квоту
и год мелькнул, как краткий миг.
Тут меж богов поднялся крик
о том, что Клото запропала.
Зевс взбеленился! И опала
могла бы рухнуть на богов,
но Автолик – искусный вор,
умевший перевоплощаться
и в тайны божьи пробираться,
секретно Зевсу сообщил,
что у Гефеста горн остыл,
и что Гефест уж целый год
на свет из мастерской нейдёт.
Зевес Гермеса за Гефестом
послал, и скажем с сожаленьем, к месту –
Гермес там Клото обнаружил.
Гермес с Гефестом не был дружен,
его он к Зевсу пригласил,
а тайну мигом разгласил.
* * *
И закипели божьи страсти!
Фемида дочку от напасти
неукротимого Зевеса
и от какого-либо стресса,
в Кавказских спрятала горах,
где Клото всё же гложет страх.
* * *
А Зевс тем временем гневился.
Не без причины он бесился.
- Ведь ты ж мой сын! – кричал Зевес
и на Гефеста в драку лез. –
Кросмешенье ты свершил
и святотатство совершил!
Тебя низрину я в Аид,
чтоб там замаливал свой стыд.
Но тут вступилась за Гефеста
Афина. Сверхлюбима Зевсом
она была. Её мольбам
он, безусловно, уступал.
Гефест благодарил Афину
и тут же, кстати, неприминул
про ткацкий рассказать станок,
который, наконец, он смог
ей изготовить. Зевс услышал
и был доволен. Стал прощён
Гефест в грехах и отпущён.
* * *
Ещё не стихли божьи страсти
о Клото – новые напасти
на Зевса сели, ноги свесив:
куда-то делась дочь Лахесис.
Глава II
Лахесис – быстрая как серна,
девица до которой скверна
житейских буден не достала.
Ещё никто не знал причала
её божественных забот.
Не назначал ей Зевс работ,
положенных богам с рожденья.
Росла она без понужденья,
вилась во времени и за -
как виноградная лоза.
Была стройна, лицом красива,
Характером весьма спесива:
на ухажёров средь богов
смотрела, как на кучу дров.
* * *
Бог-вор, проныра Автолик,
был в воровстве весьма велик.
Дед Одиссея, сын Гермеса
владел он даром плутовства,
был средь богов – лихой повеса,
сверхмастер лжи и шутовства.
Учил Геракла он искусству
всепобеждающей борьбы,
но был подвержен злому чувству:
как будто все ему должны.
Вор Автолик Лахесис жаждал
и ей о том сказал однажды,
но был отвергнут со смешком.
Ушёл, как двинутый мешком.
Под шум скандала покатился
и мигом перевоплотился.
Он стал туникой средь туник.
Она одела. Он приник
к её межножью, стал ласкать.
Лахесис начала искать
причину своего волненья
без видимого побужденья.
Пылали щёки. Грудь вздымалась,
дыханьем бурным колыхалась,
немели ноги, взор мутился.
Тут Автолик с неё свалился,
влюблённо пылкий прохиндей,
сияя рожею своей.
Она, вскричав, упала в обморок,
невинно ноги разметав.
Но Автолик улёгся около,
порочить девушку не став.
Он хитрый, ждал её желанья,
надеялся на обаянье,
которым явно обладал
и хорошо об этом знал.
* * *
Он ждал Лахесис пробужденья,
из обморока восхожденья
её к высотам страсти.
И он дождался! В этой части
мы остановим мысли бег,
чтобы не спутать глубь и брег,
любовь не смешивать с развратом,
что происходит с нашим братом
довольно часто и легко.
Пример искать недалеко:
коли «МК» хоть раз прочтёте –
без пояснений всё поймёте,
или хотя б «Моя семья» -
в осадок выпадаю я.
В итоге. Автолик дождался,
к Лахесис, распалясь прижался.
Она к нему вдруг потянулась,
впилась губами в его рот,
как роза утром, разомкнулась,
и мир поплыл наоборот.
Забылись разом наставленья
Фемиды-матери. О ней,
как все девичьи поколенья
не вспоминают в час коней,
когда они несутся вскачь
сквозь боль, блаженство, счастья плач.
Лахесис стала ненасытной
в утехах страсти и любви.
Из девы недоступно скрытной
родилась женщина. Сорви
бутон цветка. В сосуд с водою
его поставь и вскоре он
раскроется. Былой бутон
родит прекраснейшую розу.
Вот так Лахесис, выпив дозу
любви, в начальной её части,
познав в любви большое счастье,
всё больше жаждала её,
взяв чувство в божество своё.
Поболе года длилось счастье.
Был Автолик на ласки щедр.
Но вот и к ним пришло ненастье
из самых высших божьих сфер.
Нашёл их Зевс. Ударил громом
и Автолик легко исчез.
Плут не воюет против лома,
а вор сбегает в тёмный лес.
Зевс заточил Лахесис в крепость,
хоть знал отлично всю нелепость
своих нападок на неё,
да и бессилие своё.
Лахесис с Клото всё ж богини,
бессмертны, как и боги все.
Да Зевс и сам по бабьей линии
имел неоднократный грех.
Пока он думал да гадал
как наказать Лахесис с Клото –
Атропос, дочь его, украл
сам Фанатос, и уж его-то
преследовать не мог и Зевс,
ведь Фанатос – бог смертолицый,
имел среди богов он вес,
его страшились олимпийцы.
Сын ночи Никты, Керам – брат,
близнец сна – Гипноса. В руке с мечом разящим,
всегда в плаще и с факелом чадящим,
не любящий даров, хотя и не богат.
Железным сердцем славен средь богов,
не любящих его, и перед ним дрожащих.
Таинственный жилец пустынных берегов,
не слышащий сердец о милости молящих.
Железный Фанатос у Зевса дочь увёл,
Атропос, младшую из тройки,
и Зевса тем в отчаянье привёл:
три дочери – и все достойны порки.
Глава III
Атропос – юная фиалка,
весенней нежности полна,
на радость Зевсу, нянькам, мамкам
была игрива, весела.
Всегда сияющая счастьем,
повсюду сеяла добро,
и к людям искренним участьем
была настроена. Светло
её глаза блестели смехом,
горели радости огнём.
Позывов не было к утехам
любовным, но лишь только днём.
Страсть тёмная её терзала,
она в девичий тонкий сон
змеиным ядом проникала
и пробуждала жажды стон,
ворочала девичье тело,
сжигая пламенем нутро,
бежать, куда глаза глядят, велела,
чтоб остудить к утру чело.
Ей Фанатос во сне являлся,
любовью с нею забавлялся.
Она была в его объятьях,
забыв о всех девичьих платьях.
И просыпалась в пустоте
на смятом и холодном ложе,
поняв, что Фанатос в мечте,
и что мечта её изгложет!
* * *
Кормилица её мученья
не раз ночами наблюдала
и понимала их значенье,
преодолеть их помогала.
Секрет хранила «Неизбежность»,
любя Атропос, словно мать,
и проявляла к деве нежность,
ей помогая засыпать.
Не знала лишь объект мечтаний,
девичьей страсти и метаний,
про Фанатоса ей явленье –
достойное лишь удивленья.
* * *
Однажды вечером, резвясь
средь молодых и беззаботных
богов, покуда безработных,
которым с будущим их связь
Зевс не установил ещё,
Атропос встретилася с Гипи.
Малыш подрёмывал, со щёк его
струилась бледность
и холодность.
Он возлежал на мате,
как килька сдохшая в томате.
Атропос дать ей попросила,
хоть каплю, макового сока,
чтобы узнать – в чём его сила,
и что за бред его морока?
Какая? В чём власть малыша,
который жив-то, чуть дыша?
А Гипнос из хитона складок
рог золотой достал и ей,
сказав, что сон не очень сладок,
рог сунул с разрешеньем: «Пей!»
Атропос сделала глоток,
потом второй, за ним и третий.
Малышке возвратила рог,
пожав плечами. Не заметив
в себе каких-то новых сил,
пошла к себе, легла на ложе,
уставшая, почти без сил.
Кормилица была здесь тоже.
* * *
Прошёл совсем короткий срок
и «заработал» маков сок:
у девы началось виденье,
родилось мощное хотенье.
Ей нужен Фанатос, сейчас
и непременно в этот раз.
Она встаёт, идёт куда-то.
За ней сторожко, воровато
идёт кормилица, страшась,
что с девой что-нибудь случится:
она в ночи может упасть,
иль где-то просто оступиться.
Атропос двигалась в ночи
сомнамбулой. Без остановок
прошла по круче, без свечи,
шаг был не быстр, но очень ловок.
Вот по тропе прошла к пещере,
где Фанатос, в своей манере,
аскетом жил, вдали от всех
богов и их утех.
Бог Фанатос, в распределенье,
был смерти олицетворенье,
не Смертью, а её посланником
за тем, кто стал её «избранником».
Его страшились люди смертные,
побаивались и бессмертные.
В своей пещере он не спал,
а в одиночестве мечтал
о неприступной Зевса дочке,
которая весенней почке,
не распустившейся листвою,
подобна. Любил Атропос он душою,
в жлезо спрятанной от всех.
Любовь свою считал за грех,
себя считая недостойным,
мечты причисля к непристойным.
Вдруг он почувствовал, что кто-то
в его пещере бродит. Вот он
в пещерной плотной темноте
легко проходит по тропе,
ведущей к Фанатову ложу,
остановился. Чтобы рожу
увидеть гостя полуночного
и для копьём удара точного
свой факел Фанатос зажёг
и онемел. Никак не мог
помыслить он в своих мечтах,
что пересиля должный страх,
к нему, в пещеру, в час ночной
придёт Атропос. Почти нагой
она стояла перед ним,
как перед божеством своим.
Очнулся Фанатос и деву
схватил в объятия. Пещеру
раздвинул вглубь, до бесконечности,
и с девой на руках, в беспечности,
унёсся в подземелий недра…
* * *
Кормилице-Ананке вредно
по горным тропам лазать ночью,
но за Атропос, как за дочью,
она прошла, случайно видимо,
и абсолютно точно видела,
как Фанатос унёс девицу.
Не уважая смертолицевого,
она, однако, про девицу-то
сказать богам и не посмела,
а, может быть, не захотела.
Причины были, уж поверьте:
Ананке – неизбежность смерти!
Ей Фанатос был близок духом,
к тому же, по шепливым слухам,
он с нею был не то в родстве,
не то в любовниках оне
когда-то «в молодости» были,
о чём давно уж все забыли.
А, в общем, всё же для начала
Ананке ловко промолчала
о том, что Фанатос унёс
Атропос в землю под утёс.
* * *
Зевес был в ужасе! Опять
ему приходится искать
и ночи проводить без сна.
Нахмурившийся дочерна
метал он молнии и громы –
Атропос отыскали чтобы.
И поиски активно шли,
но боги девы не нашли.
Она сквозь землю провалилась
и в страсти с Фанатосом слилась.
Её искали на земле.
Не обнаружили нигде.
Зевс впал в уныние. Шли дни,
а знанья не несли они.
Недели минули и год.
В унынии весь зевсов род:
пропала славная девица,
как тут не плакать, не дивиться.
Ананке сделалось невмочь!
Ну, как Зевесу не помочь
найти беспутную девчонку?
Однажды, отозвав в сторонку
Зевеса, чтоб никто не слышал
и чтоб конфуз какой не вышел,
Ананке Зевсу прошептала
о том, что про девицу знала,
про то, что Фанатос унёс
к себе девицу, под утёс.
Зевс, в бешенстве, утёс разнёс,
пещеру под утёсом снёс,
но Фанатоса не достал.
Остынув, думать думу стал
и к Фанатосу в подземелье
послал Гермеса. Тот уменье
имел, хоть с кем договориться,
на Зевсов зов хоть как явиться.
Но в этот раз Гермес-посол
к Зевесу дочь его привёл,
а Фанатос ушёл во мрак
подземный и никак
не отзывался на призыв,
не предложив альтернатив.
Зевс сунул дочку к старшим двум
и заплутал в обилье дум.
Глава IV
Сзывает Зевс богов на слёт.
Назначил срок; куда прилёт,
когда у Зевса регистрация,
когда какая будет акция
богов по поводу землян,
какой там у богов изъян
был обнаружен, и так дале,
но это всё – в самом начале.
Заглавным в слёте – будет суд,
и наказанье понесут
по вечной жизни Зевса дочки,
за страстные деньки и ночки.
И крылышки легко несут
прелюбопытнейших на суд.
И мы дела богов опустим
и в три аллюра в суд припустим.
* * *
Зевс на троне восседает.
Фемида справа, занимает
в суде почётнейшее место
и для неё большое кресло
доставили. Ананке тесно,
казалось, в кресле восседать.
Она велит себе подать
широкоспальную кровать.
С Фемидой рядом Никта-ночь,
кормилица Лахесис. Дочь
ей не смогла бы быть дороже
Лахесис, но и строже
её был б кто-то вряд ли.
Судебные порядки
у Зевса, право, не сложны.
А боги там были нужны,
скорей всего для антуража,
как некая, быть может, стража
процесса, где всё Зевс решает
и никому не разрешает
его решенья обсуждать,
в них сомневаться, так сказать.
* * *
Трёх провинившихся девиц,
с унынием их постных лиц,
доставил в суд лихой Гермес,
и тут он Зевсу в дружбу лез.
Зевс начал «правый» суд творить.
Не стал он много говорить
и объяснять богам про то,
кто там и как свершил и что.
Ударил молниями в дев
и, то, что дочери, презрев,
им лица сделал, как для смеха,
извилистей ядра ореха:
в старух-страшилищ превратив,
решения не объяснив.
- Быть им ткачихами судьбы, -
Зевс заявил богам сурово, -
ткать людям жизнь они должны
в своём бессмертии. Пусть Клото,
на ощупь ткёт людскую нить.
По нити кто-то будет жить.
А как? Чтоб Клото не могла,
влиять на жизнь, её увидя,
пусть ей всю жизнь сияет мгла,
глаза пусть света не увидят.
И Клото стала в миг слепой,
исторгнув возмущённый вой.
- Лахесис будет жизни нить
через превратности водить
и делать это всё – слепая! –
И гром ударил, ослепляя
Лахесис.
- А Атропос
пусть обрезает нити скопом,
иль по одной, в урочный час
и ей оставим один глаз,
чтобы могла увидеть нити.
Теперь же инструмент несите
для ткачества им на века,
не спрятал в гору их пока.
* * *
Афина Клото подарила
из золота веретено,
которое подарком было
ей от Гефеста, ведь оно
могло ткать нить из ничего.
* * *
Никта-ночь дала Лахесис две перчатки,
чтоб сглаживать те недостатки,
что Клото сослепу спрядёт
и нить сквозь ушко не пройдёт
иглы-превратности и рока,
порвавшись там ещё до срока.
* * *
Ананке принесла Атропос
большие ножницы из сада,
чтобы у той была услада:
одним движением срезать
не нить, а сразу двадцать пять
и больше, сколько попадётся
из тех, чья раньше не порвётся.
Ударил зевсов посох в Мрак
и он открыл пещеры зрак.
В неё Зевес столкнул трёх Мойр.
Раздался скрежет, ветра вой,
пещеры вход закрыл навес
и Мрак с пещерою исчез.
* * *
Никто в среде богов не знает,
где та пещера пребывает,
в которой Мойры нити ткут.
Но тот таинственный закут
известен двум богам: гиппейры –
Морфей и Гипнос звукам флейты
особой, что Мойрам подарил сам Зевс,
подчинены. С высот небес
на флейты зов должны являться.
Запрещено им оскорбляться
на вызов. Мойрам помогать
тяготы жизни поунять
в обязанность им Зевс вменил.
Ведь он отцом же Мойрам был.
Велел он Гипносу весельем
или безнадобным задельем,
иль сном – но стресс у Мойр снимать
и как занозу вынимать
его гипнозом из бессмертных,
им он не вреден, - вреден смертным.
* * *
ЭПИЛОГ
В глухой таинственной пещере
проснулись Мойры. Покряхтели,
умылись из котла. Костру
добавили в огонь поленьев,
и сели ткать, по повеленью
Зевеса, чью-то жизни нить.
Ткёт Клото, может быть мне жить.
Лахесис нить в руке ласкает
и по превратностям таскает.
Атропос ножницы взяла
и призадумалась про Рок,
и этим смерть поотвела
от жизни, на какой-то срок.
Я жив ещё, ещё пишу,
ещё то там, то тут грешу.
А как же смертным не грешить,
как жизнь иглой грехов не шить,
коль боги подают примеры
из самой высшей божьей сферы?
Два деда
(поэма – полукриминальная тема)
Был прекрасный день весенний,
да к тому же воскресенье.
Два дружка, два старых деда,
с утречка, томясь без дела
(не любое их устроит,
ведь под семьдесят подходит
каждому из стариков,
дачников-пердовиков),
покопавшись по сусекам,
отыскали водку где-то
и решили день воскресный
себе сделать интересным:
посвятить воспоминаньям
и, конечно, возлиньям.
* * *
Два старых деда пили водку.
Дедам вливалось зелье в глотку
привычно, просто и легко –
до пьянства было далеко.
Тут пили лишь для разговора:
воспоминаний и разбора
событий, в памяти живущих –
хороших и не самых лучших.
На закусь дедушки имели –
что сами вырастить сумели:
солёный овощ, маринад,
сальцо в прожилку, наприклад,
копчёный окорок свиной
и хрен со свёклой. Пробивной!
И только хлеб из магазина,
да водка, да ещё корзина
с лечебной, вроде, минералкой.
Дедам желудки свои жалко.
Итак. Два деда водку пили
и меж собою говорили.
Один сказал, надев лучок
на палец, словно на сучок:
- Знавал я парня одного.
Жизнь мяла яростно его.
Со страшной силою давила,
но у него такая сила
была и духа и телес,
что справиться не всякий бес
с ним взялся бы в его затеях.
* * *
В глуши таёжной был затерян
один посёлок небольшой.
Его кормильцем и душой
была там фабрика бумпрома
и леспромхоз, почти что дома.
В посёлке пили самогон.
Никто не знал откуда он,
но продавец был всем известен,
хоть днём, хоть ночью был на месте.
К нему никто не приставал
и он спокойно торговал.
Его сосед был алкоголик,
как человек – полнейший нолик.
Под стать ему – его жена:
алкоголичкой рождена
она была в своей семье.
Без выпивки – ни бе, ни ме.
Уж как и что они творили,
но только сына народили,
хоть и врачей благодаря,
но малыша богатыря.
Мальчишка рос травою в поле.
Отец и мать на самогоне
стравили всё, что в доме было.
Мальчонке всё это постыло
и, где-то в семь иль восемь лет,
он начал красть себе обед.
Его поймали, в общем скоро,
и без раздумий, очень споро,
в детдом засунули такой,
который был скорей тюрьмой.
В детдоме пробыл девять лет
и вымахал такой атлет,
что все дивились, словно чуду:
кулаки его – по пуду,
под два метра роста взмах,
а в плечах такой размах,
что былинный богатырь
был бы рядом – хилый хмырь.
Он ходил в детдоме в школу
и учился – лучшим впору,
ночи яростно читал,
уйму баек разных знал,
всё любил рассказывать
и в лицах показывать.
И друзья в порыве чистом,
Нарекли его АРТИСТОМ.
* * *
Из детдома молодец
вышел в люди. Новый спец:
он умел чуть-чуть слесарить,
токарить чуть-чуть и шарик
мог сварить электросваркой,
мог чуть-чуть и газосваркой,
то есть мог он кой-чего,
а по сути – ничего.
Стал Артист искать работу.
Не берут. Кому в охоту
неумеху в дело брать,
да ещё и отвечать
за него по всем статьям?
Нам не надо – нате вам!
Ну, а парень кушать хочет.
За жильё хозяин-кочет
налетает на него,
денег требует с него.
Что тут делать? Как тут быть?
Где силёнки приложить?
Чтоб не жрамши не пропасть,
он решил пойти украсть.
В поселковый Дом культуры
для ремонта «фурнитуры»
поступили деньги в сейф
и об этом знали все.
И в одну из тёмных ночек,
Без особых проволочек,
парень сейф через окно
уволок! Ну, как в кино!
Вскрыл его, забрал деньжата
И отправился к ребятам
в комсомольский же горком,
к первому секретарю при том.
И ему на стол поклажу
выложил, не дрогнув даже,
рассказав секретарю,
что свершил и почему.
Секретарь полез в амбицию,
вызвал быстренько милицию,
сдал парнишку. А менты,
без потуг и суеты,
парня сунули в СИЗО
и закрыли горизонт
мелкой клеткою решётки.
У ментов обычай чёткий.
И пришили парню кражу,
и не просто кражу даже,
а в размерах очень крупных,
в целях, якобы, преступных.
Появилися резоны –
дать ему с десяток зоны.
Вот Артист в СИЗО сидит.
С ним сидят: один бандит;
конокрад – цыган; воришка –
как и он ещё мальчишка;
два убийцы и растлитель,
да солидный расхититель.
Утром их во двор выводят
погулять, а днями долбят
на допросах на пустых,
только с виду деловых.
Двор прогулочный забором
огорожен. Доски в нём –
что зовутся горбылём,
встроены горизонтально,
вверх довольно минимально,
ну, не выше метров двух,
залетит любой петух.
За забором был роддом,
парк вокруг и в парке том
заросло всё как в лесу.
В нём искусственно красу
много лет не наводил
садоводец ни один.
Арестантов по тропе
погоняли во дворе:
от дверей и до забора
бегала вся эта свора
для разминочки костей.
Мент дежурил у дверей.
И Артист придумал трюк.
Мент когда прищучил мух,
что вокруг него летали,
цыган с парнем побежали
до забора. Там цыган
встал к забору. По ногам
и спине его Артист
на забор взлетел и вниз,
в парк роддома сиганул,
в заросли его нырнул.
А менты пока очнулись,
по его следам метнулись,
то минуточки прошли.
Парня так и не нашли.
В розыск парня объявили
и, фактически, забыли,
что на свете есть такой.
Наступил ментам покой.
* * *
Парень прятался дней пять,
но не станешь землю жрать,
и пришлося бедолаге
к одному дружку-салаге
попроситься на ночлег,
рассказавши про побег.
Друг раскрыл ему объятья:
дал помыться и как братья
сели вместе за столом.
Стали ужинать с крестом,
со молитвой православной.
Всё-то выглядело славно.
После ужина парнишку,
чтоб сосед не видел лишку,
друг отвёл на сеновал.
Там Артист уснул и спал.
А дружок слетал к ментам,
указал: Артист мол там,
у меня на сеновале…
Сонным паренька и взяли.
Пометелили слегка,
так чтоб дольше знал бока,
и в СИЗО опять столкнули,
в ту же камеру впихнули.
Все подследственные косо
На Артиста смотрят. Спросом
все к нему обращены:
- Мы сейчас же знать должны,
где ты был и как скрывался,
почему опять попался?
Не молчи давай, стручок!
Может быть ты подсачок?
Парень важничать не стал –
всё как было рассказал.
Закричал бандит в злом раже:
- Бог дружка за то накажет!
И как в зеркало взглянул:
«друг» в Урале утонул
через восемь дней всего,
так и не нашли его.
* * *
Дед умолк. По сто подняли,
подержали и приняли.
Откусили. Зажевали.
Проглотили. Думать стали.
Так сидели, думали
и делились думами.
Дед второй сказал неспешно:
- Да! Оно, коша конечно,
коли, ежели не надо…
Я знавал и конокрада.
Ловкий был цыган-зараза.
Не из твоего рассказа?
Ты цыгана помянул,
что Артисту помогнул
учирикать из СИЗО.
Может есть сейчас резон
мне о нём рассказ загнуть?
Первый молвил:
- В добрый путь!
* * *
Жил на свете цыганёнок
и не глупый был ребёнок.
Видел – в таборе богаты
конокрады и вожатый.
И лихой малец решил
приложить в достатке сил:
стать не рядовым цыганом,
а первейшим конокрадом.
Ремеслу учиться стал.
Вскоре в области достал
он колхозников, ментов
как угонщик табунов.
Не могли поймать с поличным.
Надо взять на деле, лично.
Годы шли и конокрад
падал на колхоз, как град,
выбирая для затей
лучших, племенных коней.
И всегда предупреждал,
чтобы сторож его ждал,
но обманывал охрану,
оставляя в душах рану.
Мужики решили мстить!
Головешки не сносить
разлихому конокраду.
Все решились на засаду.
* * *
Как-то в Ленинский колхоз
поставщик коня привёз:
конь красив и грациозен,
глаз горит и храпом грозен,
чистокровный жеребец!
Будет племя, наконец.
Вдруг записочка в правленье,
всем правленцам в удивленье:
- Завтра ночью я приду,
племенного уведу!
Мужики зашевелились
и в милицию явились,
стали требовать наряд.
- Очень ценный, - говорят, -
этот конь для табуна.
Охранять его должна
наша славная милиция,
и не к месту тут амбиция.
* * *
Вот настала ночка лунная,
ночка светлая безумная,
а в конюшенке под крышей,
стойл, коней – всего повыше
лёг в засаде участковый,
мужиков наряд бедовый.
Кто с наганом, кто с ружьём,
кто и просто так – с дубьём.
И решили брать бредового
по команде участкового.
* * *
Тот составил себе план.
Пусть придёт сюда цыган,
пусть коня на свет выводит,
пусть его в оглобли вводит,
запрягает и, когда
с места тронется, тогда
брать его с поличным,
с конокрадством личным.
Знал товарищ участковый,
что цыган коня готовый
выкрасть, из любой конюшни,
не уедет без подлюшной,
без телеги, хоть какой.
Поступает так любой
конокрад среди цыган,
и бери их тут в «карман»…
* * *
Ночь ползёт. Не спит засада.
В небесах луна-громада
полнолунный шпарит свет.
Видно всё, а вора нет.
Лишь под самое под утро
что-то стукнуло как будто.
Вся засада напряглась,
за оружие взялась.
А во двор конюшни гордо
входит конокрад. Свободно
и не прячется совсем.
Посреди двора за тем
расстегнул штанов ширинку,
помочился. Не в новинку
этот фокус участковому,
капитану не хреновому.
Ждёт он – что же будет дальше?
А цыган, в спокойном марше,
дверь конюшни отворил,
словно ключ у него был.
Входит. Смотрит. Вышел вор.
Обошёл конюший двор.
Под навесом, словно птичка,
председателева бричка
притаилась в тишине,
красовалась при луне.
Взял цыган её оглобли,
бричку выволок. Удобней
посреди двора поставил,
а себя к коням направил.
Подошёл он к племенному,
как к какому-то родному,
что-то в ухо пошептал,
что-то в губы ему дал
и пошёл, а конь за ним,
без узды, как побратим.
Вот они во двор выходят,
по двору по кругу ходят,
вот цыган коня в оглобли
задом втиснул. Что-то вспомнил
и в конюшню отвалил,
по конюшне походил,
отыскал хомут и вожжи,
в бричку всё это уложил,
сам в раздумье постоял.
Вдруг цыган штаны-то снял
и присел справлять нужду.
А в засаде смотрят, ждут.
Вот цыган нуждишку справил,
встал, штаны одел, заправил
в них претщательно рубаху.
Вдруг одним мгновенным махом
на коня верхом вскочил,
лихо гикнул и … отбыл
он без брички со двора.
И пока прошла пора,
и пока до всех дошло,
что же тут произошло,
ускакал цыган далёко,
не достать уже и оком.
Так надул он всю засаду
и оставил им в награду,
что наклал среди двора…
Нам и выпить уж пора! -
заключил рассказ свой дед, -
вот, остался в сердце след.
Был тогда я в той засаде,
доси помню о «награде».
* * *
Пригорюнились деды.
Прогулялись до воды
дождевой, в железной бочке;
помочили нос, височки;
посмотрели на цветы,
на деревья и кусты,
потянулись и опять
стали водку наливать.
Выпили. Занюхали.
Померялися брюхами
и решили:
- Хватит жрать!
Надо брюхам отдых дать.
Тут напомнил дед второй:
- Как там дальше твой герой
обретался в этом мире?
И что судьи отломили
Разудалому Артисту,
столь в бегах на ноги быстру?
Первый дед сказал угрюмо:
- Я не знаю кто придумал
всю систему той поры,
подлой следственной игры.
Доложил Артист всё сразу.
Сразу же вернул покражу,
но при этом следствие
превратилось в бедствие:
от июльской от жарюки
длиться этой самой муке
было более трёх месяцев
суждено. Повеситься
от занудства было можно.
Вообще – всё было сложно.
В КПЗ допросы шли,
а потом его везли
шестьдесят км, с хвостом,
в чёрном ящике при том,
в пересыльную тюрьму.
Два-три дня сидеть ему,
а потом везут в СИЗО.
Через два-три дня – разгон
из СИЗО. В тюрьму опять
надо парня отправлять,
и так далее. Возили…
Надзиратели любили,
уважали все Артиста.
Его просьбы очень быстро
выполняли (что могли)
и усердно берегли
от любой напасти
по преступной части.
Да старалися не зря.
Памяти благодаря –
всё прочитанное ранее
парень помнил. Со старанием
в камере он каждый вечер,
от того, что делать нечего,
пересказывал прочитанное.
Дело для тюрьмы невиданное.
Он рассказывал умело,
так, что камера балдела.
Только он начнёт рассказ –
надзиратели сейчас
порассядутся под дверью
слушать парня. Вот поверь мне,
слушали, раскрывши рты!
Не читали те менты
книжек, что Артист рассказывал.
Надзиратель, из тех, сказывал,
что Артист, весьма борзо,
пока ждал суда в СИЗО,
старика Дюма-отца,
от начала до конца
в камере пересказал.
Этим он себе снискал
сокамерников уваженье,
избегая униженья.
Ему кличку дали в лист!
Стали звать его – АРТИСТ!
А когда же суд свершился –
люд преступный удивился:
дали парню десять лет!
Он не взвидел белый свет
и решил (был глуп малец),
что в тюрьме ему конец,
что пропала жизнь его,
что теперь он ничего
может больше не бояться,
с кем угодно может драться,
что в тюрьме ему и сгнить,
что до воли не дожить,
что теперь его душа,
лишь до первого ножа
будет жить, коль не повесить…
Парень начал куролесить.
* * *
Осуждённому ему
в пересыльную тюрьму
ехать время подошло.
А на парня как нашло.
Раздобыл он где-то гвоздь.
Тем гвоздём себе насквозь
проколол, мудак, мошонку.
Сев тихонечко в сторонку,
гвоздь он в нары зафигачил
каблуком ботинка. Начал
тут конвой всех выводить,
а Артист молчит сидит.
Конвоир к нему подходит,
на него столбняк находит.
Где ещё увидят люди
приколоченные муди?
За начальником слетали.
Где-то фельдшера достали.
Тот клещами и ножовкой
от гвоздя мудишки ловко,
быстренько освободил,
а мудилу уложил
на больничную кровать
с приказаньем: не вставать,
коль не хочет сей злодей
жить в дальнейшем без мудей.
* * *
Отлежал Артист в больнице
где-то с месяц – вольной птицей:
без охраны у дверей,
не в тюремной – для людей.
Но пришли за ним опять,
чтоб в тюрьму его забрать,
чтоб отправить по этапам
в зону лагерную к «папам».
И Артист без огорченья,
знать сказалося леченье,
показав врачам корму,
в пересыльную тюрьму
отбыл. Прибыл. Ждёт этапа.
Пересыльная «палата»,
ждут этап с полсотни в ней
разномастных блатарей.
Все в поту, как на пару,
в очень душную жару
и, как рыбы на песке,
о водичке все в тоске.
* * *
Вот однажды ждут обеда.
А в обеде нет и следа,
скажем, мяса или масла.
Есть какой-то каши масса,
сваренная на воде
и людской большой беде.
Три дебелых «декабриста»
притаранили рысисто
с жидкой кашею котёл.
В камере – молчком, путём
все построились к кормушке,
навострив сторожко ушки:
«декабристы» - они «вольные»,
разговорами невольными
могут новость сообщить,
иль помогут утащить
пайку лишнюю. В тюряге
пайка – деньги для деляги.
Подошёл Артист с параши,
получил чумичку каши,
а из каши-то подмётка
вылезла. Как будто плётка
полоснула по щеке,
и Артист «вошёл в пике».
Стал ругаться и орать,
и начальство вызывать.
Толстый мрачный надзиратель,
сам преопытный ругатель,
на подмётку посмотрел,
взял за кончик, посвистел
и в окошко ловко бросил:
- Подгорела каша! Спросим,
кто ещё не обихожен
и кому тут недовложен
нормативнейший паёк?
Снял фуражку «паренёк»,
с лысиной во всю макушку
сунул голову в кормушку.
Стал осматривать блатных.
И чего смотреть на них?
Тут Артист всей миской с кашей
залепил по лысой башне.
Надзиратель дико взвыл.
Шлепок каши не остыл
у Артиста в миске…
Будут мыши киске!
Весь обед в момент прервался.
В камере образовался
вкруг Артиста свой кружок.
Говорят:
- Держись, дружок!
Так тебе менты не спустят:
изобьют или опустят,
но за кашу отомстят –
это точно, как Бог свят!
А Артист не кается,
стоит и улыбается.
Очень он собой доволен,
словно был бы удостоен
он важнейшей из наград
и теперь награде рад.
Вот взгремел дверной замок.
Все затихли. Кто как мог
стали прятаться под нары.
Дверь открылась и три пары
надзирателей вошли,
за Артистом и пришли.
Подхватили под ручонки,
насовали под бочонки,
а не слышен чтоб был шум –
сунули Артиста в «трюм».
* * *
Через пять нелёгких суток
из ментовских перекруток
в камеру Артист вернулся,
синий – словно окунулся
в синьку несмываемую,
синьку набиваемую…
* * *
Вот Артиста повезли.
Через пол страны везли,
в Красноярский дальний край.
Привезли как к Богу в рай.
В зоне все не как в тюрьме:
корм получше аж вдвойне,
есть работа, развлеченья
в клубе. Если увлеченья
есть какие-то, пожалуйста,
увлекайся и не жалуйся.
Для учёбы в зоне школа.
Наркота есть для укола,
«план» для курева, водяра,
самогон из самовара,
есть для секса «петухи»,
в зоне-то не евнухи.
И с какого-то резона
там была жилая зона
от рабочей в паре вёрст.
Коридор меж ними прост:
шириною метров семь,
с двух сторон колючки сеть
высотою метра три.
И гуляй себе внутри
на работу и с работы
без конвоя. Правда, чтобы
не рождать соблазн побега,
коридор тот был вдоль брега
по обрыву Енисея.
Коридора вдоль рассеян
вышек ряд. Там вертухаи
с автоматами, ушами
от безделья хлопали
да твердели попами.
А вокруг тайга без края
и в неё, её не зная,
лучше носа не совать,
некому в беде кричать,
сгинешь вовсе без следа.
Не отыщут никогда
даже косточек твоих.
Сунуться в тайгу лишь псих
может с дуру, иль такой
отчаюха заводной,
для которого тайга,
как свобода дорога.
И такой нашёлся в зоне,
да не вор какой в законе,
не злодей – рецидивист,
а закрученный Артист.
* * *
Осень поздняя была.
По воде шуга плыла.
Енисей свинцово-серый,
по утрам весь поседелый,
на одном из поворотов
берег рвал водоворотом.
Каменный береговой оскал
из гранитных мощных скал
нависал над омутом
козырьком не стронутым
ни водою, ни ветрами,
ни осенними дождями.
Над водою возвышался,
неприступно красовался
«козырёк» на двадцать метров,
да колючки под три метра
(шла колючка без порыва
меньше метра от обрыва).
Это место наш «пострел»
для побега присмотрел.
Сговорился он в бригаде,
чтобы по его команде
телогрейки (тип бушлата)
в нужном месте вся бригада
бросила бы на колючку.
Дал бригаде всю получку,
за согласье, на пропой,
не сказав зачем такой
ему сложный нужен трюк.
В зоне весь преступный люд
знает правило природы:
хочешь выжить до свободы –
меньше задавай вопросы
и не суйся своим носом,
где не просят. Меньше спросов
будет эдак-то с тебя.
Жди. Увидишь. Вот и вся
зоны философия,
и вовсе не утопия!
* * *
Утром рано вся бригада
тормознула, там где надо,
и как будто все вспотели:
на колючку полетели
телогреечки-бушлаты.
Тут артист по тем бушлатам,
словно в цирке по канатам,
на колючку вмиг взлетел –
ласточкою полетел
он с обрыва в Енисей,
на виду охраны всей
прямо вглубь водоворота.
Кто-то охнул. Ойкнул кто-то.
Кто-то замер в изумленьи.
Но прошли уж не мгновенья,
как Артист-то наш нырнул –
так ведь и не вынырнул.
* * *
Были поиски потом.
Пообшарили кругом
Енисея берега.
Была следствия нудьга.
Дни за днями молча шли,
но Артиста не нашли.
* * *
За полгода в город Канск
он из тайги, держа баланс
между жизнею и смертью,
измызганный и злой, как черти,
к людскому выбрался жилью.
Он из тайги принёс свою
живую плоть, на диво всем.
И было – он уже совсем
обосновался, вроде, в городе.
Но есть повсюду злые вороги.
Его за мзду продал сосед.
Артиста взяли. Много бед
своим побегом он не сделал.
И суд решил: что он побегал
по воле, что неволи хуже.
В своём решеньи суд был дружен
и к сроку прежнему его
он не прибавил ничего.
Артиста кинули в этап.
И он опять, как в море краб,
всё в ту же зону загремел
и к тем, с кем ранее сидел.
* * *
Артист рассказывать любил.
А в зоне удовлетворил
всех любопытных, рассказав
таёжных странствий эпопею.
Теперь, пожалуй, не сумею
пересказать его скитаний
без приложения стараний
и рюмки водки, для того,
чтоб не забыть бы мне чего, -
закончил этим дед рассказ
и начал разливать тотчас
остатки водки по рюмашкам.
Второй взял рюмку. Дал отмашку
и молча выпили деды,
без тостов и без суеты,
понюхали кусочки хлеба,
перекрестились, глядя в небо,
и стали снедь употреблять.
Потом по саду погулять
отправились, для променажу.
Бродили будто бы поклажу
тащили на своих плечах.
То годы и какой-то страх
давили старческие спины,
но перед смертью все едины
в неведении смерти часа.
И вот два старых «контрабаса»,
чьи струны чувств уже давно
порвало время, а на дно,
когда-то корпуса блестящего,
песочек знанья настоящего
насыпан опытом тех лет,
что прожиты дедами вслед
за теми, кто был старше их,
для тех, кто ныне в молодых.
Вот первый дед, кряхтя, сказал:
- Артист ребятам рассказал,
что в омут Енисея прыгнув,
он был готов с охраной игры
«найди-поймай» играть всерьёз.
Чтоб не убил его мороз
в холодных водах Енисея,
шофёр-вольняк ему подсеял,
за сумму крупную в товаре,
гидрокостюм и маску в паре
с трубой дыхательной и ластами.
С людьми, к побегу сопричастными,
Артист всё ловко подготовил
и тем себе он обусловил
возможность выиграть побег.
Какой нормальный человек
тогда предположить бы мог,
что вынырнув под козырёчка кров,
Артист оденет, маску, ласты
и с трубкою в зубах, как ласка,
нырнёт и с трубкою дыхательной
вниз по течению старательно
сплывёт на много километров,
любой охране неприметно.
А выбравшись тайком на берег,
найдёт пещерку. В ней оденет
костром просушенный наряд.
И будет бесконечно рад
свободе под тайги покровом.
пещерка стала ему домом
на первые три дня свободы,
покуда Енисея воды
расчерчивали катера.
Шла поисковая игра.
Потом Артист ушёл в тайгу,
направясь к Канску. Стерегут
его в таёжном путешествии
смертельнейшие происшествия.
* * *
В тайге Артист был словно дома:
любил тайгу ещё с детдома.
Вооружённый хорошо
большим охотничьим ножом,
он не боялся встреч с зверьём
любым, кто водится в тайге –
не встретить бы людей нигде,
они страшнее всех зверей,
ведь убежал он от людей…
* * *
Пять месяцев зимы в тайге
провёл Артист на холодке.
Один. В изношенной одежде:
что телогрейкой было прежде –
давно уж изодралось в клочья,
и ватные штаны не прочно
могли на холоде прикрыть
иззябшее артиста тело. Больно ныть
оно уж не переставало.
Он брёл в апатии, устало,
питаясь редко, чем попало.
Еды всё время было мало.
Так на берлогу он набрёл,
где «прокурор» тайги обрёл
приют на зимний сон спокойный,
покой вполне его достойный.
* * *
Здесь мясо! Так Артист решил.
Берлогу он разворошил,
поднял медведя на заднюху,
дав ему палкой оплеуху.
На миг к медведю он приник,
а нож охотничий проник
медведю в сердце, провернулся.
Медведь взревел и пошатнулся,
но прежде чем упасть – успел
и в этом очень преуспел:
Артиста по плечу хватил,
плечо изрядно изкогтил.
Следы когтей, - страшны как смерть, -
была возможность посмотреть
всему составу жилой зоны.
По популярности Кобзоны
Артисту позавидуют:
такого им не выдадут.
Медвежьим мясом он питался,
медвежьей шкурой укрывался,
в медвежьей долго жил берлоге,
покуда смог поднять на ноги
и взять на спину весь остаток
несъеденного – свой достаток.
Имея мясо за спиной,
Артист, уже почти больной,
упорно пробирался в Канск.
Не думал, что его продаст
какой-то канский живоглот
ментам-ищейкам в тот же год.
* * *
Дед помолчал, попил водички,
послушал пенье шустрой птички
и продолжал, вздохнув глубоко:
- Все видят в душах Божье око!
Один детдомовский чудак,
неведомо откуда, как
узнал почтовый адрес зоны,
узнал, что в ней Артист бедовый
мотает срок и срок немалый,
собрал посылку этот малый
и выслал в зону для Артиста.
Да было б всё путём и чисто,
когда б не лезвий безопасных,
всего-то пачку, но напрасных,
малой в посылку положил.
Артисту очень «удружил»!
* * *
В зоне девять тысяч заключённых
на небритость зоной обречённых:
зеку не положено, заметь,
бритвенные лезвия иметь.
Бритвенный станок имей, пожалуйста,
лезвия – нельзя, хоть Богу жалуйся,
но закону вопреки – все зеки бритые.
В телогрейки лезвия зашитые
есть у всех, практически. Вольняшки
за штаны, костюмы и рубашки,
что свободно продаются в зоне,
зекам принесут, что хочешь, с воли.
* * *
В десять дней в единый только раз,
есть на то начальника приказ,
зекам выдают посылки с воли.
Их за десять дней сбирается поболе
тысячи, а может быть и двух.
В день, когда посылки выдают,
у каптёрки, где посылки сложены,
очередь стоит. Ждёт. Как положено –
все посылочки вскрываются солдатом.
Рядом зек стоит. Запанибрата
он с солдатом. Шуточки и смех.
Настроение приподнято у всех.
Мало ли кому и что придёт –
кое-что солдату попадёт
из того, что зек получит,
он, на радостях, солдату что-то всучит,
для того, чтоб впредь был подобрей,
да и зеку как-то веселей
на душе от щедрости своей.
(Самому не съесть посылки всей,
всё одно делить на всю бригаду,
так заведено. Так надо.)
Вот Артист к солдату подошёл.
Вот солдат посылочку нашёл,
крышку снял привычно, в лучшем виде,
развернул обёртку и увидел
пачку лезвий, сверху, как дразнилку.
Вдруг она исчезла, словно дымка
стаяла под солнышка лучами.
То Артист её схватил и сзади
лезвия из рук его в мгновенье,
как по колдуньи-бабки мановенью,
улетели по рукам других
зеков, кто стояли возле них.
Но солдат успел увидеть пачку,
стал с Артиста требовать отдачу,
угрожая доложить начальству,
возмущаясь зекову нахальству.
Но Артист всё начал отрицать,
начал сумасбродно утверждать,
что солдат придумал лезвий пачку,
чтоб посылку взять в заначку.
Тут заволновались, загудели зеки,
мол, мы все же тоже – человеки,
что, мол, произвол творит солдат,
мать твою разэтак, под и над…
И солдат струхнул чуть-чуть. Посылку
он Артисту в наволочку сыпнул,
но в конце того же дня начальство
знало про Артистово нахальство.
И в барак к Артисту, под две дюжины,
прибыли солдатики с оружием.
Их привёл начальник КВЧ.
В зону-то с оружием нельзя вообще.
В зоне девять тысяч отчаюк,
вырвут все оружие из рук
у солдатиков в одно мгновенье
и исчезнут с ним бесплотной тенью…
А Артист сидел на верхней койке.
Прибежал к нему парнишка бойкий
сообщить о приближении солдат.
Вот Артист и встретил весь наряд
с «пиками» двумя в руках.
Пригрозил, что для него не страх
наколоть на пики по душе на каждую.
А вокруг: на сцену эту важную
собралась глазеть толпа молчащая,
тяжело солдатам в тыл дышащая,
к взрыву каждое мгновение готовая,
злая, бесшабашная, бедовая.
И ушёл конвой, не взяв Артиста.
Улыбался гордо и лучисто
победитель необычной схватки.
Тут к нему, верней, к его кроватке
подошёл «пахан» - хозяин зоны
и сказал Артисту он резонно:
- Ты напрасно всё это затеял.
Всё равно возьмут тебя, тетерю,
утром. На работу как пойдёшь –
так в их руки сразу попадёшь,
и тогда, поверить можешь мне,
будут они в мстительном огне,
тем огнём тебя прижгут вовсю.
Будет тебе, словно карасю
на большой горячей сковородке.
Лучше вот: бери бутылку водки,
табачку заштопай в телогрейку,
спички спрячь получше в душегрейку,
лезвий пачку забирай с собою
и, тебе известною тропою
побеги к начальнику-полковнику,
да не попадися КВЧ-разбойнику.
Всё начальнику подробненько расскажешь,
пачку лезвий в целости покажешь.
Он – решал всегда по справедливости,
нет в нём общементовской спесивости…
И Артист послушался. Пошёл.
Водку выставил полковнику на стол
и поведал эпопею глупости:
беспардонной наглости по дурости.
Понял всё начальник так, как надо.
И была Артисту, как награда,
в «трюме» пятидневная отсидка,
где его мент-КаВеЧешник прыткий
откопать для мести уж не мог:
был отобран у него предлог
для расправы над Артистом.
Сделано всё было чисто.
* * *
Двадцатый век, год пятьдесят седьмой.
Артист отбыл два года и стрелой
влетел уж в год отсидки третий;
сдружился с паханом и заприметил,
что рядом с ним довольно легче жить
и дружбой с паханом стал дорожить.
Но тут по зоне слухи поползли.
Травили слухи души, как змеи
преподколоднейшей отравленные зубы.
Шептали зеков дрогнувшие губы
о том, что, якобы, амнистия грядёт
в сей октябрёвый юбилейный год.
Прикидывали зеки так и сяк:
какой счастливейший дурак,
по повеленью амнистеров
окажется на воле скоро?
И в самом деле грянула амнистия!
Она ряды преступников почистила
и выгнала на волю, хлопая ушами,
всех тех, кто стали вольными бомжами.
Ни дома. Ни семьи. Им зона – дом родной.
Им зона – от безделья выходной.
По скирдам летом спят, по чердакам.
Зимой под лестницами гнутся по углам.
Бывают рады, если спят в курятнике.
На воле их зовут – скирдятники.
И толика премалая в амнистию
попала и пошла «под чистую»
и да со снятием судимости,
попавшая по первой приводимости,
преступников по случаю. Ментами
посаженных для счёта. Между нами:
таких посаженных, по зонам, тысячи.
Менты возьмутся, то попробуй – выскочи.
Любому могут навертеть, и споро,
такое, что отвертишься не скоро…
И вдруг Артисту та амнистия явилась.
Вся зона, словно чуду, удивилась.
Ему зачли там что-то, что-то скинули
и под амнистию из зоны вынули.
* * *
Зона вихрем завертелась.
Многим зекам захотелось,
чтоб Артист ушёл на волю
поискать другую долю
«… как денди лондонский одет…»
и чтоб увидел в жизни свет.
Всё нашлось: костюм, ботинки,
макинтош, рубашки – длинный
получиться мог бы список.
Не сбирают так артисток
на гастроли костюмеры,
как собрали фраерберы
к выходу Артиста в волю,
в новую, возможно, долю.
* * *
Пригласил «пахан» Артиста
вечер провести «лучисто»
«в келии» у пахана.
Честь такая не дана
в зоне зекам рядовым,
даже если и блатным.
К пахану лишь «вор в законе»,
если выявится в зоне,
может запросто зайти
и приветливость найти.
А Артист был приглашён.
Приглашеньем оглушён,
он отправился на встречу.
Словно витязь шёл на сечу.
Встретились. Поговорили.
Выпили и закусили.
Помечтали о свободе,
что Артисту светит вроде.
И сказал пахан под случай:
- Вот что, друг мой, ты послушай,
что тебе скажу сейчас.
Слушай мой тебе наказ.
Дам тебе письмо на волю.
Пронеси его, не спорю,
будет очень нелегко,
ну, да спрячешь, ничего.
Где по адресу снесёшь,
там поддержку ты найдёшь.
И письмо ему вручил,
словно тайну поручил.
Пахана того наказ
для Артиста как приказ.
Взял письмо. Пронёс на волю.
И презлейшую же долю
с тем письмом принёс себе:
в воровском сидеть суде.
* * *
Итак. Артист освободился.
Год погулял он и женился.
На работу его взяли
(из ментовки приказали),
получил и комнатёнку
при заводе. Да пелёнки
с распашонками и прочим
покупать-то стал охочим.
Пахана письмо он спрятал,
остерегшися ребятам
отнести письмо-заразу:
понимал, что в дело сразу
там его определят.
А имелся другой взгляд
у него на будущее.
В зоне не был дурищем:
дозакончил десять классов,
стал в токарном деле асом,
и давно уже не шутит
он в мечтах об институте.
Клялся женке «завязать».
Чтобы в дело не влезать –
не отнёс письмо ребятам,
не порвал, а просто спрятал.
* * *
По стране под Новый год
весь совдеповский народ
по базарам, магазинам,
по блатным торговым «Зинам»
рыскал в поисках товара.
Вся страна – всё доставала
потому, что на прилавки
помещали лишь булавки,
остальное – дефицит,
под прилавком возлежит,
продаётся по знакомству
и с надбавочкой торговцу.
Рыскал, как и все, по городу
и Артист, желая ворогу
доставать все – как ему
достаётся самому.
Ездил, бегал, подустал.
Погребок один он знал,
где отменное пивко
можно выкушать легко.
И зашёл он в погребок.
Очереди злой поток
нервной реченькою тёк.
встал Артист в неё. Стоит.
Кто-то с тыла говорит:
- Мне пивка возьми, браток!
И моим друзьям чуток.
Нет резона нам стоять,
коли ты уж будешь брать.
Оглянулся он, глядит,
а за ним пахан стоит
в окружении братвы,
в головушках без ботвы:
на кого пахан мигнёт,
тот нечаянно помрёт.
Улыбнулся им Артист.
А душа, как липы лист,
сорвалась и полетела.
Закричать она хотела,
но безмолвно ухнула –
словно в пропасть рухнула.
Но надежды мощной силою,
не убойной и могилою,
поднялась и затвердела,
не дрожать она посмела
и в Артистовой улыбке,
как дитя у мамы в зыбке,
видя мамочку одну,
потянулась к пахану:
глуповатая, наивная,
в искренности неизбывная,
беззащитно хороша.
Может быть такой душа.
Жали руки все друг дружке.
Взял Артист им всем по кружке.
Сели, пиво попивая,
что где было, вспоминая.
Вот пахан, ну, к слову вроде,
шепоточком при народе
про письмо своё спросил,
объяснений не просил,
а сказал, не ждя ответа,
и в глазах уж без привета,
чтоб Артист с его письмом
прибыл бы в такой-то дом,
в ночь под Новый год, один.
- В церковь помолись сходи!
И не дай Господь, менты
вдруг окажутся круты
и умны в тот час настолько,
что вослед тебе в застолье
смогут яростно нагрянуть,
чтоб на празднующих глянуть.
Ведь тогда случится чудо
и Артисту станет худо!
- Я не фраер, господа,
я не шавка. И в дуду
не гуду! Один приду!
И на том они расстались,
словно в чём-то посчитались,
но досчитывать при встрече
будут в Новогодний вечер.
* * *
Дед умолк. Потом – дружку:
- Хорошо тут, на лужку!
Только, вроде б – вечереет.
С гор прохладный ветер веет,
холод в спину отдаёт,
прерывая мыслей ход.
Нам поужинать пора,
а то свет-то со двора
уходить совсем собрался.
Вон «ползёт» и баба Ася!
Это топает к нам ужин.
Он всем нам без спора нужен.
Интересно угадать:
не забыла водки взять
наша славная кормилица,
а взяла – так и поилица?
Закряхтели деды в дом.
Вечер властвовал кругом.
В доме лампу засветили,
на окошко водрузили.
У окна квадратный стол.
На столе, как на престол,
сел на блюде торт печёночный,
а вокруг, ну, явно сборочный
свежих овощей отряд,
выстроен как на парад.
Блюдо с хлебом, соль, горчица,
минеральная водица,
во главе всего «столичная»
водка, правда не отличная,
но деды не привередливы,
в водки качество не въедливы,
глотки их уже давно
знали всякое говно.
Славно пили. Вкусно ели.
Лечь, с устатку, захотели.
Прилегли. А дед второй
(не пошёл к себе домой),
потянувшись, рожу скорчил:
- Что-то, паря, не закончил
ты своё повествованье?
Жмёшься? Что за наказанье
«папа» выдумал Артисту?
Ведь не в премию батисту
на сорочку отвалил?
Он зачем-то пригласил
парня на «малину» явно?
Было бы совсем уж славно,
если б ты рассказ свой длинный,
где герой Артист былинный,
завершил бы как-нибудь.
Отправляй язык свой в путь
по тропе воспоминаний,
если вовсе не признаний…
* * *
Первый дед лежал, сопел,
говорить он не хотел,
но второй всё донимал,
и, сдаваясь, дед сказал:
- Ладно, ты, давай лежи,
только лампу потуши,
доскажу, ядрёна вошь,
но ведь ты сейчас уснёшь!
- Не усну! – второй ответил, -
Для меня на этом свете
ничего прекрасней нет,
как послушать яркий бред
брехуна, тебя навроде.
Не торгуйся. Не на сходе
дачников ленивых,
жадных и спесивых.
* * *
Крякнул первый дед и начал:
- В Новогодний вечер, значит,
отправляется Артист,
под серьёзной вьюги свист,
в город, в самый его центр.
Там квартира, где рецепт
поведенья воровского
выдавать Артисту скоро
собирался сам пахан.
Он Артиста «на махан»
собирался распустить.
Вот такое мог решить
только, воровской же, суд.
Знал пахан, что вынесут,
словно воду выплеснут,
воровские судьи то,
пожелает он же что.
На Артиста им плевать:
было б в праздник что пожрать,
выпить, покуражиться.
«Папа» щедрый, кажется,
стол накроет за свой счёт.
Это тоже брать в расчёт
надо при решении,
к Артисту в отношении…
* * *
Нужный дом Артист нашёл,
постоял, в подъезд зашёл,
встал под лестницей в подъезде
«телекамерой при въезде»,
смотрит – кто куда идёт,
что, при том, в руках несёт.
Вдруг в подъезд открылись двери
и из воющей метели
залетела, как снаряд,
во подъезд девица. Взгляд
на Артиста бросила
и на шею бросилась.
Обнимает и хохочет.
А Артист сказать ей хочет
что-то, но взглянул в лицо!
Тут себя он подлецом
ощутил. Схватил девицу
и целуя, как царицу
поднял на руки её,
позабыв про всё жульё,
что его ждало тут где-то.
Вспыхнуло в Артисте лето
первой, юношеской страсти,
когда он, вот этой Насте,
вопреки любым богам,
Шар Земной к её ногам
бросить был готов влюблено.
Нёс он сердце оголено
Насте в руки. На! Владей!
Но не он был нужен ей.
Настя замуж собиралась
и Артисту в том призналась.
Средь поклонников для лишка –
ей детдомовский мальчишка.
Так пути их разошлись,
а теперь опять сошлись.
И во время разговора
поняли они, что оба
на один и тот же суд
свои головы несут.
Только Настя – чистоделка,
в банде этой не безделка,
а фартовая наводчица,
да ещё в суде законница.
Поняла она, что вор,
о котором сыр и бор –
это с детства друг большой.
Он любил её душой
не испорченной никем.
Настя сразу же решила,
что помочь Артисту в силах,
ведь она всех «судей» знала
и не зря предполагала,
что заставит их пахан
рвать парнишку «на махан».
Настя молча покурила,
а потом заговорила:
- Слушай! Там тебя обыщут.
На! В карман положишь тыщу.
Отберут её – и пусть.
Я за них потом возьмусь.
Там тебе дам два «пера».
Сядешь рядом. Нам пора.
Да смотри не дрейфь. Пахан,
хоть и правит всем как хан,
но до старости дожить
хочет, аж кишка дрожит.
Вот на этом и сыграй.
Ну, пошли, Артист! Давай!
И в квартиру злополучную,
как подругу свою лучшую,
внёс Артист-то на руках
Настю. Все блатные:
- Ах!
Мы не знали, что вы вместе.
Очень рады. –
Честь по чести
проводили их к столу.
Но пахан сидел в углу
и оттуда приказал
чтоб Артиста обыскал
фраерочек шустренький,
на головку пустенький.
Всё по Настиному вышло.
Воровской закон, что дышло:
куда хочешь – повернёшь
и возьмёшь – всё, что найдёшь.
Вот Артиста обыскали,
деньги тут же отобрали,
якобы для общака,
и оставили, пока,
в настороженном покое,
ожидая, что такое
будет требовать пахан
и за что «горит» братан.
Все за стол расселись быстро.
Настя около Артиста.
Под столом, толкнув сперва,
в руку ткнула два «пера».
А Артист, чуть-чуть привстал,
пахану всерьёз сказал:
- Ты, послушай, старший брат:
За спиной пусть не стоят.
Я здесь не в ментовке,
хоть и в мышеловке.
Да и ты садись напротив,
если ты, при всех не против
нам беседу провести
твёрдо и по совести.
Все затихли. «Хану» так
ни один живой братан
говорить бы не рискнул.
Тут пахан вперёд шагнул
и уселся, впрямь, напротив,
покривив в сарказме ротик.
Стали водку разливать
и закуски подавать.
Вот Артист на стол две «пики»
выложил. И вновь затихли
за столом и ждут движенья,
и событий продолженья.
В нарушенье тишины
прозвучало:
- Братаны!
Мне пахан давал маляву,
чтоб на воле я, во славу
его дел и жёсткой воли,
о своей забывши доле,
братанам её отдал
и шестёркой у них стал.
Я маляву эту спрятал,
так как сам себе накапал
на мозги: себе сказал,
что с «делами» завязал,
что желаю я жениться,
что хочу ещё учиться.
Я не фраер – знают все,
не забыл ещё совсем
я законы воровские,
ещё помню кой-какие.
Я тебя, пахан, не предал,
не скультяпил к делу следа
ментовского – это так!
А чтоб вышло «завязать»
я не должен отдавать
был тогда письмо-заразу.
И скажу теперь я сразу:
если вы решили мстить
и судом меня месить –
вот – два добрые «пера»,
и найдутся два ребра,
меж которых они ткнутся,
чтоб до сердца дотянуться.
На «перо» по одному
смельчаку с собой возьму.
А начну с тебя, пахан!
Вот такой я хулиган.
Встал Артист, ножи в руках.
А в глазах у многих страх.
Знали все меж братанами,
что орудовать ножами
мастерски умел Артист:
коль метнёт, то будет в лист.
И сказал пахан раздумчиво:
- Ты, Артист, мужик придумчивый,
ты мужик и в этом всё
разнесчастие твоё.
От рожденья ты не наш,
хоть свершил немало краж.
Братаны! Пусть он уходит,
сам свою судьбу находит,
но как только он уйдёт –
воровской суд изберёт
«контролёра» за Артистом
наблюдать, чтоб было чисто
за спиною у него.
Чтоб ментам он ничего
не напел о нашем братстве.
Можешь, кореш, убираться!
И Артист к дверям пошёл.
Рядом Настю он нашёл.
Настя в пальцах вертит шило.
- Проводить тебя решила, -
говорит она ему, -
только вот сейчас возьму
поллитровочку с собой.
Расставанье мы с тобой
этой водочкой запьём,
горькой встречи огнь зальём…
* * *
И они ушли с «малины».
Расставанья путь был длинным,
но пришёл Артист к жене
и вдвоём тогда оне
Новый год встречали дома.
Выпили немного рома
и решили постараться:
никогда не расставаться.
Так свершилась, до упора,
вся его карьера вора.
* * *
Первый дед замолк. Второй,
раскряхтевшись как больной,
вдруг сказал с волненьем в голосе:
- по закону всякой подлости,
воровским судом я, вскорости,
был твоей назначен тенью
и всю жизнь я дребеденью
наблюденья за тобой
занимался. Так судьбой
были сведены в друзья мы.
И, живя с тобою рядом,
постепенно отошёл
я от дел. С тобой нашёл
я совсем другую жизнь.
Ты того не знал, кажись?
Первый вымолвил угрюмо:
- Это только ты так думал.
Знал я про твою задачу.
Получил я передачу
сразу же от той же Насти.
Вот такое, брат, нам счастье
в этой жизни подвалило…
Ну, давай же спать. Пробило
уж двенадцать на часах.
Бродит где-то тут в горах
наша смертушка уже.
Это мне не по душе,
но придётся умирать…
А пока – давай-ка спать.
И деды-друзья уснули.
Просвистели жизни пули
возле их седых висков
в ходе прожитых годков.
Два седых интеллигента,
два профессора, момента
для такого объясненья,
в силу общего стесненья,
ждали, в общем-то, всю жизнь.
Объяснились. Хоть ложись
с облегченьем помирать.
Улеглись, пока что, спать…