Над пышущим жаром полем поспевающей ржи слепит синью небо. Из-за старой добротной березы лениво выплывает ослепительно-белое облако-медуза. Щупальца вытягиваются, растут, рассыпаются на части, крошатся, отделяются, и вот расчлененная медуза, растворившись в бездонной, синей безбрежности, исчезает из поля зрения.
Больше – ни облачка. Лень, истома, тишь. В такую несносную, но долгожданную жару небо обычно чистое, почти прозрачное. Лишь иногда прожужжит над самым носом дотошный шмель, да мелкая, до поры безобидная мошкара, собираясь в тучи, образует похожую на сито круглую сетку. Сквозь нее небо в крапинку. В родинках.
Земля почти дымит. Пар стелется над травой, а та, устав от сумасшедшего ветра, отдыхает, оцепенев. Не шелохнется.
Разрумянившийся клевер щедро одаривает не в меру навязчивым дурманом лета, похожим на тягучий сироп – такой он насыщенный и терпкий. Кокетливые ромашки – те скромнее: завлекают душистой прелестью аромата, но не пьянят. Пестрые колокольчики, расправив легкие юбчонки, замерли в ожидании дуновения - первого аккорда танца.
От земли совсем не тянет прохладой, не студит, хотя под Лизкой нет подстилки. Она, завороженная, распласталась на цветастой меже, словно на бабушкином ситце, и подобно облаку-медузе без остатка растворяется в бездонной синей безбрежности.