В детстве отец казался мне огромным и очень красивым.
Мы жили недалеко от Москвы в небольшом деревенском домике. Время было послевоенное, трудное, мама не работала, вела хозяйство, воспитывала нас с братом.
Отец работал шофером. Возвращался домой поздно, раздевался и шумно мылся в дальнем углу кухни, где за печкой висел умывальник. Умывальник смешно брякал, как бы прося: «Ну, потише, потише, а то отломишь мне носик» Вода стекала в ведро стоящее под раковиной и нет, нет да и убегала через край, растекаясь на полу мутными лужицами. Отец, бурчал что-то себе под нос и шел выносить переполненное ведро.
Я смотрела ему вслед, и мое маленькое сердце замирало от боли. Чуть выше левой лопатки хорошо был виден глубокий шрам, второй уродовал икру на правой ноге.
Отец не любил вспоминать о войне и сколько я не приставала к нему с вопросами всегда отвлекал меня, начиная возиться, щекотать или подбрасывать высоко вверх к самому потолку. Я хохотала, повизгивала и надолго забывала о войне.
Однажды я увидела отца сидящего на крыльце и внимательно рассматривающего старые кирзовые сапоги с почти оторвавшейся подметкой.
Сапоги эти верой и правдой служили ему многие годы. Отец одевал их, когда работал во дворе. Летом они стояли на крыльце, а с приходом холодов перебирались под вешалку в прихожую. Разношенные, с разрезанными сзади голенищами, они легко одевались и также легко соскакивали с ноги.
- Да, пора вам на свалку, отходили свое, - сказал отец, отставляя сапоги в сторону.
- Пап, а почему у тебя сапоги сзади разрезаны, чтобы удобнее было одевать?- спросила я.
- Нет, один сапог я разрезал, когда меня осколком ранило; вот видишь- здесь дырка на срезе, сюда попал осколок, ну, а второй я уж для симметрии,- сказал он и улыбнулся.
Приглядевшись, я увидела на разрезе небольшую обтрепавшуюся дырочку.
- Пааа, а тебе больно было? – спросила я, садясь к нему на колено и заглядывая в глаза.
- Наверно, только страх был сильнее боли. Тогда немцы нас в кольцо взяли, а с такой ногой далеко не убежишь, вот я и спрятался в погреб брошенного деревенского дома. Сапог разрезал, рану кое- как перевязал, лежу, а надо мной немцы ходят, разговаривают по- своему. В подвале картошки полно, бочки с капустой и огурцами стоят. Думаю: не дай бог немцы есть захотят, да за картошкой полезут. Кое- как перебрался через картофельную кучу и залег там. Пистолет приготовил, сам не знаю зачем - то ли от немцев отстреливаться то ли…, - он достал папиросу, помял её задумчиво, но так и не закурил, - Два дня там прятался. В подвале темно: то ли день, то ли ночь - не поймешь, а потом, слышу - тихо стало, ушли немцы, ну, я и выполз, а в это время наши как раз деревню отбили. Повезло твоему папке и тебе повезло.
- А мне- то почему?
- А по кочану и по капусте, - засмеялся он и закружил меня вокруг себя, положив на вытянутые руки.
Это у нас называлось "полетать на самолете".
Я вновь рождаюсь с каждою весной
Она мне годы к жизни прибавляет,
Жаль, память о проказнице смешной
Слабеет, отдаляется и тает.
Я помню сад, цветущий за окном,
И аромат промокшего жасмина,
Он ветви, словно руки, тянет в дом,
И плача лепестки роняет в глину.
Дрожат семь лип, посаженных отцом,
В тот год, когда меня носила мама.
Там горький дым над гаснущим костром,
И мокнущая на крыльце панама.
Я помню, как под вешалкой в углу,
Пылились год за годом и ветшали
Вернувшиеся в дом из той войны
Фуражка, плащ - палатка и медали.
Я помню пару кирзовых сапог,
Прошедших от Москвы до Ленинграда
Остатки портупеи, вещмешок,
Пилотку и осколок от снаряда.
Я помню шрам у папы на спине.
Вонзился бы осколок чуть пониже
И не родиться внучке, сыну, мне,
Но промахнулся немец и он выжил.
Как в День Победы, под салюта гром,
Отец стакан за праздник поднимает,
Он молча пьет военные сто грамм
И отвернувшись, слезы вытирает.
Стирает время лица и слова
Родных людей не заменить портретом,
Они не смогут мне помочь советом,
Но как и прежде в памяти жива
Звенящая под ветром тишина
В те годы, как закончилась война.