Девяносто четвертый. Февраль.
23-е. Когда-то был праздник.
Ветер. Ночь. Одинокий фонарь
То зажжется, то снова погаснет.
Льется времени жесткий песок.
Я живу, словно островитянин,
И смотрю на оконный цветок,
Что в горшке разукрашенном вянет.
Я не знаю, что лучше: стареть
Без надежды и гнить в психбольницах
Иль, вцепившись в тюремную клеть,
Наблюдать, как целуются птицы,
Иль, дрожа от тоски и стыда,
Бомжевать на полночных вокзалах,
Или в царсколицейских садах
Приторговывать водкой и салом…
Как во время большой молотьбы,
Наши жизни летят, что полова.
Кто сказал нам, что мы не рабы?
Кто распял Голубиное Слово?
Я не знаю, где правда, где ложь.
Может, завтра проснусь и услышу,
Как, ласкаясь, серебряный дождь
Умывает угрюмую крышу.
Там, где вырыл воронку снаряд,
Луг расцвел, охватив пол-России,
И на нем, улыбаясь, стоят
Дмитрий Кедрин, Корнилов, Васильев,
В жаркой шубе сибирских снегов
Мандельштам востроглазый
И снова
Очень русский поэт Гумилев,
Юля Друнина рядом с Рубцовым…
Поминальное киснет вино.
Не взрываются воем сирены.
И все льется и льется в окно
Лишь душистое пламя сирени.
Я плыву между явью и сном,
Но сожмется вдруг сердце знакомо –
В ясном небе горящим углем
Кто-то вывел:
«Ну, вот мы и дома…»