Облака похожи на выстроенные столы,
в воздухе обозначиваются углы,
браслет на руке с орнаментом из золы.
Откуда? Чей-то подарок, наверное...
Голова на углы натыкается и кровит
невидимой кровью мысли: "Она не спит".
Но если даже она не спит, то молчит -
в общем, делает что-то безвредное.
Утра серого медленная чума
заточает улыбку надёжнее, чем тюрьма,
крохи испуганного-настороженного ума
готовы от напряженья заплакать.
Рейд по пустым стаканам на полглотка,
из-под кровати высовывается рука
и говорит красноречивее языка
о том, что, находясь внизу, некуда падать.
Плоскость стекла переходит в горизонталь,
если лечь на окно ничком. Глядя в даль
можно узреть стареющий календарь,
застрявший где-то на полпути до весны.
И страшно не оттого, что не доползти,
страшно, что суть повторяющегося пути
сжата извилинами на манер горсти -
голова на кулак похожа со стороны.
Страшно не то, что мой дух перепутал тела,
и не то, что рыба подмигивает со стола.
Страшно, что эти все и другие дела
происходят в момент воссозданья себя из золы.
Даже дохлая килька, явно в чужом соку
претендует на избранность. Тетерев на току
претендует на публику. Я на своём суку
претендую, пожалуй, только на крепость пилы.
Мысль, аккуратно разрезанная пополам,
Не похожа на летящую по своим делам
чайку на Новую землю или Валаам,
нет свободы паренья. Скорее уж что-то
вроде плоского куриного окорочка,
(моя речь состоит из сплошных зпт-тчк),
первый шов неумелой руки новичка
совсем не похож на траекторию взлёта.
"Ах, что происходит на свете?" "Да просто - бардак".
"Просто бардак, полагаете?" "Да, это так...
Вы, ангел мой, не спешите смеяться в кулак,
вспомните ночь. Ах, не помните? Ну, не беда.
Ночью все кошки до ужаса серы, и все
хнычут вполне натурально о полосе
невезения и несчастья, во всей красе
и во всей похожести..." "Вы полагаете?" "Да".
"Я полагаю, что небу давно наплевать
на то, что оно всеми нами могло обладать.
А вы?" "Я полагаю, что ваша стать
небезразлична небу и даже покойнику."
"Льстец!" "Что вы, что вы... На самом деле - поэт".
Нащупав в кармане обломки своих сигарет,
закурил и, этот никчёмный прервав тет-а-тет,
к более вещи спокойной вернулся - да, вот, к подоконнику.
Азбукой Морзе подёргивается рука.
Рубанок сильней доски, пуля - виска.
Я себя слышу будто издалека,
с какой-то другой стороны больного сознанья,
в три четверти сверху. Гортань издаёт звон
как рельс на морозе, утро вводящий в закон.
"Хорошо, что вчера не висело в спальне икон,
а то я, пожалуй, сдержал бы свои обещанья".
"Вы пошляк, дорогой, но право, довольно милы..."
А я развожу и точу зубья пилы,
сук подо мной принимает подобье иглы,
а дерево - окровавленного шприца.
Господи, что я впустил в свои сны, посмотри!
Как будто мало того, что было внутри…
Чёрные птицы, испуганно, в пламя зари
уносят на крыльях черты моего лица.
Я тысячи раз просыпался, но – вот, поди ж ты -
воскресать выпало мне всего лишь трижды
и каждый раз меня всё сильнее манишь ты,
верхний приток Стикса - быстрая Лета.
Каждую ночь всё сильней объятья Морфея,
не пытаясь их избежать, в них остаться не смея,
я меняюсь, как будто наоборот Галатея -
от живого в камень, от светлого к фиолету.
По утрам вспоминаешь судорожно, когда везло:
когда в пальцах моих под дождём леденело весло,
когда издевался над штормом, но пронесло
(хотя проносило, надо заметить, кисло);
когда кланялся по жаре полевым соловьям,
а потом, ноги спустив в арык, бормотал друзьям,
что смысла, мол, в жизни нет ни здесь и ни там,
а значит, и помирать - никакого смысла.
Тянет ладонь воспоминанья к щеке...
Как я сюда попал? Я же был вдалеке!
Я же чертил блесной вензеля по реке
и кричал в морды горам обидные вещи,
я сапогом вгонял в литораль тоску,
правда, ещё подносил пистолет к виску,
но этому не достойнейшему куску
память противится, словно сон полу вещий.
"А что это вы всё молчите? Такое лицо
у вас, будто вы спорите с подлецом".
"Да, в общем-то, так и есть..." Души гнильцо
совестью разъедается как кислотою.
Сложно, на самом деле, прожить жизнь так,
чтоб напоследок себе не сказать "дурак".
Душа - не душа, а какой-то слезливый кабак,
с нездоровой вокруг памяти суетою.
Пальцы дрожат, бредя стальной струной
или твоим коленом, плечом, скулой.
Веко им вторит, взирая на никакой
зимний пейзаж, на стекле прикрытый рукой.
Где ты? Знаешь, я спокойно не сплю,
правда, уже по ночам никого не молю -
мирно топчу одинокую колею.
И заезженным лейтмотивом - люблю, люблю...
Солнце пробилось, похожее на пистолет,
зрачок испуганно суживается на свет.
Рука в кармане нащупала пору монет,
монеты звенят, призывая - покинь помещенье.
Неуместность вслух произнесённых слов
похожа на позвякивание оков.
Неумелое слово - наручник мысли, остов
догорающего в бледном рассвете решенья.
"Мне страшно за вас... А скажите, весна будет скоро?
Ну, уберите из глаз выраженье укора!
Я не жду ни благодарности, ни приговора,
просто вы не один здесь, право, поймите..."
"Да я понимаю, но если я рот раскрою,
боюсь, не вырвется ничего, кроме воя,
вроде того, что разносится за стеною".
"Это они так поют". "Ну, извините."
Что-то уходит. Медленно, как белый стерх
в вышине, как огромная рыбина брюхом вверх
поднимается из глубины, для всех
невидима, неразличима - кроме меня.
На сердце моём панцирь белого свинца,
за ним ничего не видно - ни подлеца,
ни дурака с ценником выеденного яйца
в виде флага. Надёжная штука - броня.
"Когда вы молчите, вам легче?" "Мне легче - что?"
"Ну, ладно... Не хотите - не надо. Подайте пальто.
Я, пожалуй, пойду. Честное слово, а то
вы мне, наверное, грубостей наговорите..."
Взмах двери, будто взмах ресницы, "прости - пока",
улыбка, поправляющая прическу рука,
мимолётный сквозняк, тихий щелчок замка -
и мысли несутся совсем по другой орбите.
Как ни светило бы солнце - наступит тьма.
Мысль тривиальная. Мой остаток ума,
собою гордясь, подсчитывает тома
изведённой на эту тему несчастной бумаги.
А сущность одна - проще закрыть глаза,
чем дожидаться прихода мрака. Пускай слеза,
раздвигая веки, силой проступит за
границы души. У меня не хватает отваги.