Вот так и живём,
Не ждём тишины.
Мы юности нашей,
Как прежде, верны…
(Е.Долматовский)
Давно уже не перечитывала «Молодую гвардию» А.А.Фадеева. Самым важным в книге, по-моему, является то, что помнится даже через много лет.
Вспоминаю разное: самые светлые и самые скорбные её страницы – лилию в чёрных волосах Ульяны Громовой, орлиное сердце Серёжки Тюленина, вечеринку в доме Кошевых, последние мучения и казнь молодогвардейцев…
Но ещё чаще вспоминаются строки, посвящённые материнским рукам: «... Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой, - он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках.
А может быть, они были и грубее, руки твои, - ведь им столько выпало работы в жизни, - но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки.
Да, с того самого мгновения, как я стал сознавать себя, и до последней
минуты, когда ты в изнеможении, тихо в последний раз положила мне голову на грудь, провожая в тяжелый путь жизни, я всегда помню руки твои в работе…»
«... Снуют, снуют материнские руки! Снуют, как птицы, над нежнейшими из
нежнейших одежек, когда еще и одевать-то некого, когда он еще только
острыми, нежными до замирания сердца толчками стучится в материнском животе.
Снуют, укутывая в первую прогулку, снуют, обряжая в школу. А там и в первый отъезд, а там и в дальний поход, - вся жизнь из проводов и встреч, редких минут счастья, вечных мук сердца. Снуют, пока есть над кем, пока есть надежда, снуют и когда нет надежды, обряжая дитя в могилу...»
Как много теряет каждый из нас, если не можем мы головой уткнуться в эти материнские руки. Когда нет уже рядом с нами наших матерей.
Вспоминаю свою маму. Сейчас, когда сама уже могла бы внуков иметь, по-иному оцениваю то, что было.
Вот мы идём из магазина. Мне не более десяти лет, может быть, меньше. В животе неожиданно заныло: «Есть хочу!» Говорю об этом маме. Она останавливается, в сердцах отламывает небольшой кусок от буханки хлеба, подаёт мне: «Что это за малодушие! Не можешь потерпеть?» Мне стыдно, и мягкая тёплая корочка с лёгкой кислинкой уже не кажется такой вкусной…
Идём дальше. Я начинаю размышлять. Что такое малодушие? Мало души? Я хотела есть. Почему у меня мало души? Наверное, потому что не могла потерпеть до дома. Значит, если не умеешь терпеть, то у тебя мало души? Значит, просить нельзя?»
Урок терпения и выносливости. Сколько таких уроков было…
Обычно, когда думают о матери, вспоминают материнскую ласку, заботу. Я тоже помню, как она лечила всех нас – шестерых: перевязывала ранки, смазывала ссадины, вынимала крючки у незадачливых рыболовов, поймавших себя за губу или за щёку, ставила компрессы, сидела у изголовья «болящего». Помню, как шила на машинке, как штопала и гладила бельё, а летом варила варенье, иногда давая лизнуть пенку. Помню, как туго заплетала она косички мне, собиравшейся в школу. А ночью мама обнимала меня, и я засыпала, ничего не боясь, у неё под боком – долгие годы спали мы на одной кровати…
И всё-таки мама моя очень отличалась от мам моих детских подружек. Чем? Когда я однажды задумалась, на кого из литературных героинь она похожа, то нашла только один ответ: на маму Искры Поляковой из романа Б.Васильева «Завтра была война».
Нет, моя мама не носила «потёртую чоновскую кожанку, сапоги и широкий ремень», да и никогда не пользовалась этим предметом для моего воспитания. Но главная точка соприкосновения была.
«Слово «комиссар» для мамы решало всё. В этом понятии заключался её символ веры, символ чести и символ её юности. Слабость была антиподом этого вечно юного и яростного слова…»
С детства, воспитанная отцом-инструктором райкома, позже шагнувшим на фронт в первые дни Великой Отечественной и оставшимся на её полях, мама не только свято верила в идею, но и жила согласно ей. Горько сожалевшая о том, что не могла назвать себя «комсомольцем двадцатого года», она старалась делать всё, что могла, в своё время.
Выпускница сорок пятого года, в годы войны стоявшая в хлебных очередях, работавшая в поле, собиравшая деньги для фронта, повзрослевшая раньше времени, как и всё её поколение, она и после войны осталась на передовой.
Помню, как журила она меня в годы застоя за аполитичность. Мои юные нерешительность и безалаберность воспринимались как слабость и малодушие. «Да что в тебе за рыбья кровь? Как так можно ничем не интересоваться? Неужели всё равно, что происходит в мире?»
Она искренне не понимала моих переживаний из-за неразделённой любви: «Убери слёзы! Нельзя так распускаться. Надо быть сильной».
В молодости меня это обижало, порой злило. Мне казалось, что мама, которой я привыкла обо всём рассказывать, не понимает меня. Только сейчас, по прошествии времени, осознаю, что мама, как могла, пыталась закалить меня, приспособить к реальной жизни. Я довольно долго была «книжной девочкой», как меня называла одна из моих подруг, слишком ранимой и незащищённой.
Позднее, когда мне будет далеко за тридцать, мама в минуту откровенности скажет: «Я за тебя боялась. Думала, как ты будешь жить такая. Боялась, пока ты не побыла на директорстве. Хорошо, что ты через это прошла». (Директором школы я стала рано, в 24 года. Потом, когда мне это осточертело, добилась своей отставки).
И тут же мама прибавит: «Вот только теперь у тебя другое появилось. Стала злой и высокомерной». Но я уже улыбалась. К этому времени я хорошо понимала, что мама, продолжавшая, как ей казалось, моё воспитание, боялась, чтобы я не стала зазнаваться. Вообще каждая скупая похвала в нашем доме тут же компенсировалась доброй ложкой критики, благодаря чему я научилась относиться к себе с иронией.
Мама до самой старости старалась быть с людьми и среди людей. Никогда не отказывалась ни от каких общественных дел, будь то субботник по уборке на ферме или подготовка спектакля. Была комсомольским пропагандистом, посещала все собрания и смотры, участвовала в спектаклях, вела КИД в школе.
Нам часто не хватало её присутствия в доме. В детстве я почти ненавидела её дела, школу, планы. По вечерам пробовала канючить: «Мама, хватит писать! Ложись спать, почитай мне сказку!» Но твёрдо знала, что мама не бросит ничего, не сделав, как должно. Поэтому моё нытьё скоро сошло на «нет».
Бабушка иногда вздыхала: «Ну, опять не ждать до вечера!» Ругалась: «И ведь голодом!» А мама появлялась бодрая, весёлая, часто с песней.
Петь она любила. «Только нам по душе непокой, мы сурового времени дети…» – эти строки, конечно, о моей маме. Да и все комсомольские песни о ней, неслучайно она их так любила.
Выход на пенсию мама пережила трудно. Вышла, отработав 42 года, уже больная. Решилась не сразу, да и решившись, первые годы часто плакала, сидя у окна. Ей казалось, что утрачен смысл жизни, что она никому не нужна, хотя ей писали, звонили, с ней советовались. Выход на пенсию осложнился временем, которое переживала страна – крушением всех идеалов.
Многие тогда переживали подобное. Кто-то не мог перенести и уходил из жизни, кто-то смирялся, кто-то пытался бороться, как мог. Мама была из числа последних. Партбилет свой не положила, осталась верна тому, во что верила всю жизнь. Была избрана парторгом (предлагали и в лучшие годы, тогда отказалась, верная школе). Первое время ей казалось, что жизнь может измениться. Потом поняла, что вряд ли это возможно, да и сил было всё меньше. Болели ноги, не выдерживало сердце.
В эти годы душой привязалась к внукам, прощала им гораздо больше, чем нам в детстве. Жила их проблемами – школьными, студенческими, армейскими…
С младшей внучкой-дошкольницей пела вечерами «Там, вдали...», «Женьку», «Орлёнка». Та настолько полюбила пение, что, даже поставленная в угол по причине своей неукротимой дерзости, прерывала показушный вой, если бабушка начинала петь. Стоя в углу, она принималась подпевать, а когда песня заканчивалась, снова включала свою сирену…
В последние годы мама иногда вздыхала: «Не справляй ты по мне ни девятых дней, ни сороковых. Пусть на похоронах лучше споют хорошую комсомольскую песню.»
«Комсомольцы-добровольцы!
Мы сильны нашей верною дружбой.
Сквозь огонь мы пройдём, если нужно,
Открывать молодые пути».
Надежды на песню у мамы было мало. Друзья почти все к этому времени умерли, да и просто ровесников оставалось всё меньше…
Песню на её похоронах спеть мы не смогли: не пелось. Но после сорокового дня я включила диск с комсомольскими песнями, и весь день слушала их и плакала…
Мама для меня, как и для Искры Поляковой, долго была идеалом. Повзрослев, я, конечно, уже видела не только достоинства, но и недостатки: непрактичность, наивность, горячность. Но и сейчас, если я совершаю ошибку, то всегда чувствую, что прямо мне в душу с укоризной смотрят ясные мамины глаза…