«Нормальный» научный конфликт. Почему я ушел из НИИ
Полученные нами материалы (мною - мозг животных, а М – культура клеток, обработанных полученными им сывороточными фракциями), мы отдавали опытной гистологине-микроскопистке Р, работавшей в другом институте. Она попросила нас сдавать ей препараты (мозги и клеточные культуры опытных и контрольных животных) в зашифрованном виде (т.е. в «слепом опыте»), чтобы невольно при изучении их не быть под влиянием знания о поставленном диагнозе (это необходимое правило при проведении научных экспериментов подобного рода.).
Результаты микроскопического исследования оказались такими: гистолог Р безошибочно обнаруживала в препаратах мозгов моих животных в определенных подкорковых структурах и в коре выраженные необычные дегенеративные изменения.
Клетки же культур тканей, выдержанные в различных фракциях сывороток больных и здоровых, после длительного (2-3 суток) фракционирования не отличались друг от друга.
Я понимал, что для моего друга такие результаты были чуть ли не катастрофой; ведь они сводили на нет и делали бессмысленной работу его лаборатории. Но что я мог поделать?
Я стал сдавать мозги подопытных животных и в нашу институтскую патогистологическую лабораторию, которой руководил профессиональный хороший психиатр О . Но в патогистологии, он, по сути, был дилетантом - так, из любопытства, до того, как он стал заведующим этой лабораторией, иногда разглядывал в микроскоп мозги умерших в больнице больных.
Но директор института сказал ему (при мне): «Если вы подтвердите то, что нашла Р, я приглашу её заведовать нашей гистологической лабораторией, а вы вернётесь к своей специальности психиатра и будете заведовать какой-нибудь из наших клиник».
Зав. нашей гистологической лабораторией О. НЕ НАШЕЛ никакой разницы между опытными и контрольными препаратами (стёклышками с микротомическими тонкими срезами мозгов). Тогда эти препараты отдали на экспертизу другому высоко - квалифицированному гистологу, работавшему в другом, весьма квалифицированном институте, и та без труда быстро разложила препараты на две кучки: в одной - препараты с клетками опытных животных, в другой – с препаратами мозгов контрольных, подтвердив тем самым результаты Р.
Назревала конфликтная ситуация. Я не хотел, да и не мог в ней участвовать, потому что не был специалистом-гистологом. Я решил бросить опыты с гистологическими исследованиями мозга животных и заняться другим исследованием, в котором я был специалистом, – нейрофизиологией.
Как уже упоминалось, я регистрировал у подопытных животных биоэлектрическую активность от внедренных в их мозг микроэлектродов. В тот же день я делал электроэнцефалограмму мозга больных, у которых брал сыворотки крови. Людям я, конечно, электродов в мозг не вживлял, а записывал электроэнцефалограмму только от электродов, наложенных на поверхность головы, как это делается при обычной клинической электроэнцефалографии.
И тут я заметил, что один из компонентов энцефалограммы (ЭЭГ) больных (т.н. Вызванные Потенциалы - ВП) отличается от ВП ЭЭГ, регистрируемых мной от коры «контрольных» животных (которым была введена в мозг сыворотка здоровых людей). Кроме того, в сыворотке крови больных, даже у тех, которые месяцами и годами, молча, лежали, не реагируя на внешние обстоятельства (в кататоническом ступоре) повышено содержание одного из регистрируемых мной интегративных биохимических показателей стресса.
То есть, все больные шизофренией, как бы они себя ни вели, находятся в состоянии хронического стресса. Причём, этот показатель коррелировал с некоторыми клиническими показателями больных, например, в частности, со сроком их заболевания и другими, которые позволяли отличать больных от здоровых.
По результатам этих исследований я написал и защитил кандидатскую диссертацию, тщательно избегая упоминания о моих прежних гистологических опытах на животных. Всё же до этого мы с Р написали статью о наших исследованиях, которая была опубликована в сборнике статей по материалам Всесоюзного съезда советских психиатров.
Когда сотрудники О. в своих статьях и диссертациях упоминали эту статью, их шеф О приходил в страшную ярость, и во время одной из таких вспышек ярости с ним случился инсульт с потерей речи и параличом правой половины тела, после чего он ушел на инвалидность.
Что касается Р, то она отказалась переходить в наш институт, и гистологическая тема наших исследований на этом прекратилась.
Я сделал доклад на учёном совете института и получил за него директорскую денежную премию, которая в масштабах нашего института расценивалась чуть ли не как
Нобелевская (настолько это было редкостью).
По материалам своей работы я даже получил из Госкомитета по науке и технике
Аттестат (удостоверение) о Приоритете некоторых сделанных мной находок.
Несмотря на это, отношения мои с М и с директором института Снежневским становились всё прохладней, а с М - всё отдаленней и даже напряженней, хотя мы старались внешне соблюдать прежние формы товарищеских отношений.
Но однажды Снежневский вызвал меня к себе и мягко предложил мне уйти из института.
«Почему?- спросил я. - Ведь Вы признали мою диссертацию хорошей и даже дали премию».
«Диссертация хорошая», - ответил он, - но к нам собирается придти финансовая комиссия. У нас обнаружен перерасход зарплаты. А вы – старший научный сотрудник и получаете большую зарплату”. (На самом деле, никакая комиссия в институт не приходила).
Я не стал с ним спорить, понял, что меня «выдавливают» из института, а почему – мог только догадываться, и у меня были разные догадки. Я в этот миг уже решил для себя, что из института уйду. Директору так и сказал: «Как только пройду апробацию (предзащиту), через две недели уйду без скандала. Обещаю Вам».
Я мог бы сопротивляться, хлопотать, например, жаловаться в Президиум Академии Медицинских наук, но не стал бороться с заведомо преобладающими надо мной силами, да и считал унизительным цепляться за притолоку двери, когда тебя выгоняют из дома. Кроме того, думал: «Да что я, раб этого места? Не найду себе других мест для пропитания, что ли?!» К тому же, я не без оснований опасался, что, если буду слишком настойчив в своей борьбе, мне припишут психиатрический диагноз «паранойяльное развитие личности» (я знал, как это делается).
И вот сочинилась басня:
Дерутся в банке пауки,
Как дураки.
Та драка паучиная,
Однако, поучительна:
Не ради кислорода
Дерутся два урода.
Не так, как после «банки»
Базарятся по пьянке,
Не ради вкусной мухи
Чинят друг другу муки
И не за паучиху
Тузят друг друга лихо.
А в чем же суть причины
Той драки паучиной?
А в том, что как бы лестно
Занять в середке место
И стать по всем канонам
В той банке гегемоном.
Будь я на месте каждого
Совсем иного жаждал бы
И дрался бы почище
Любого паучищи,
Не чтоб в завбанкой выбиться,
А чтоб из банки ВЫБРАТЬСЯ.
И после апробации («предзащиты»), где мой официальный оппонент - один из классиков нейрофизиологии академик Аладжалова - назвала мою диссертацию выдающейся, я ушел из института «по собственному желанию». Ушел в никуда, не имея заготовленного места работы, просто во исполнение данного мной Снежневскому обещания. Да и, честно говоря, просто обиделся.
Я ушел из института с чувством освобождённости от своей рабской зависимости от места работы, но мой уход означал крушение всех научных планов, а они были: я хотел найти антидот (противоядие) от токсического вещества, содержащегося в организме больных шизофренией. Было ощущение, что меня «сбили на взлёте». Кроме того, оставался без зарплаты, то есть практически почти
без средств существования (правда, работала жена). И тогда написалось стихотворение:
Я скачу по земле -
Старый аист с подбитым крылом.
Не поможете мне –
Не срастётся уж мой перелом.
Слишком поздно я сбит,
Чтоб успела зажить моя рана.
А чтоб небо забыть,
Слишком рано я сбит, слишком рано.
Но, видимо, в порядке психологической самозащиты, вспомнилось и другое мое давнее стихотворение:
Дети, скажите, что делать, когда
К вам таки да постучится беда?
Скажете: «Плакать!». Не угадали!
В первую очередь после печали
Нужно подумать, покуда не поздно,
Как обратить неприятности в пользу.
Если иметь кое-что в голове,
Можно сказать неприятностям «ФЕ!»
(Продолжение следует)