Личная оценка: 3\5
Gloomy up to pitch black, people showed up
Heavily, solemnly drew up all o’er the town,
As though of tenebrous monks a dark order
Going to be recruited now.
Raven-like mourning, edging the windows,
Heavens, painted rainstormly, -
Everything was so adjusted and fitted
That willy-nilly you’d expect the horrible.
Then, groaning, unwilling, suddenly yawned
Of dusty air dehydrated ochre,
A slow catafalque of beastly mourning
Got out of the air, and started going.
Alarmed, the masses of eyes perked up an’
Mounds of glances were cast at the casket.
Then, in the casket, a grimace burst out laughing,
And after that –
A cry: “Dead laughter is being buried!”
Millionized by multiple echoes,
Thundered from a thousand-breast bellows,
Following the hearse that went on.
And instantly, the knife of a desperate cry
Cut in, making you unable to figure out a thing.
After the casket, all tears, is crone the life, -
The dead laughter’s hoary Mother.
Who to? Who will she come back to?
Look, over there, all the bald spot,
Large and big-nosed, that one,
Crying, is an Armenian anecdote.
He’s still remembered to curl his lip then,
And behind him, tattered and curtailed,
A wisecrack was running, squealing.
Where’s she perch herself, now that he’s dead?
The mound of weeping is now in the skies.
Nonetheless,
Baby weeps come from somewhere else –
These are entire hordes of smiles,
Twisting their fragile fingers, distressed.
Last, through their formation, wet up to one
Entire, sobbing flat out, Garshin,
The horror, in order to be up front,
Stepped out, all the funeral marching.
The face got sodden, stirrup-like,
Bulged-in with wrinkles on the frowning brow,
And if someone’s laughing, it’s much like
Their upper lip has been torn out.
***
Мрачные до черного вышли люди,
тяжко и чинно выстроились в городе,
будто сейчас набираться будет
хмурых монахов черный орден.
Траур воронов, выкаймленный под окна,
небо, в бурю крашеное,—
все было так подобрано и подогнано,
что волей-неволей ждалось страшное.
Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.
Встревоженная ожила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после —
крик: «Хоронят умерший смех!» —
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.
И тотчас же отчаяннейшего плача ножи
врезались, заставив ничего не понимать.
Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь,—
усопшего смеха седая мать.
К кому же, к кому вернуться назад ей?
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.
Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер — уткнуться ей?
Уже до неба плачей глыба.
Но еще,
еще откуда-то плачики —
это целые полчища улыбочек и улыбок
ломали в горе хрупкие пальчики.
И вот сквозь строй их, смокших в один
сплошной изрыдавшийся Гаршин,
вышел ужас — вперед пойти —
весь в похоронном марше.
Размокло лицо, стало — кашица,
смятая морщинками на выхмуренном лбу,
а если кто смеется — кажется,
что ему разодрали губу.
1915