Тихонько стучат четки, и шелестит бумага.
Ночь режет слух, она острей упомянутых выше.
Я сижу, наслаждаюсь темнотой и шумом, благо,
с ними не нужно от чужих прятать прорехи в крыше.
Прохладно. Я ощущаю, как движется воздух.
Настольная, замерзая, кутается в табачный дым.
Неподвижен, хотя теплее одеться вопрос двух
секунд, но я против необязательной суеты.
Легкий озноб, или дает о себе знать
содержимое стакана, которое быстро тает.
Хочется спать, но я открываю тетрадь,
и сквозняк небрежно страницы листает,
останавливаясь на первой чистой…
Я по-прежнему насторожен.
Извне беспорядочно сыплются посторонние звуки,
которые отвлекают, сбивают. Похоже,
мне от них не избавиться, не взять себя в руки.
И я сдаюсь. Не раздевшись, падаю на одеяло.
Еще одна: бессонная, бесполезная.
Продолжения скучно-глупого сериала
про пустые листы, про ночь, что как лезвие.
Тихонько. Четки и бумага.
Глаза и спины. Кашель душит.
Я объясняю ситуацию отсутствием флага,
вытекающего из отсутствия суши,
на которой можно хоть что-то построить,
после взобраться на самый верх, водрузить его там.
Увидеть чужими глазами добро, ведь
я эту идею им до костей пропитал.
Взгляд из чужой головы темней её содержимого.
Не стоит на него рассчитывать, пологаться.
Всё что волнует меня одержимого –
предельно просто, но я даже на пальцах
не могу объяснить. Даже самым близким,
даже будучи трезвым, даже будучи… Даже…
Плевать, на то что я ем из некрасивой миски,
плевать на то что дешевле, если в предпродаже.
Ночью теперь светлее, слова лишены голоса.
Все, что может быть интересно – изложено на вывеске.
Мы с умным видом обсуждаем активы Дж. Сороса,
и пускаемся, каждый в свои, гастрономические изыски.
Кто-то тяготеет к востоку, предпочитает сашими.
Я добавляю в мясо базилик и хмели-сунели.
Мы так неожиданно стали большими,
и почему-то решили, что поумнели.
Правы же. Раньше глупыми были…
или не глупыми, но точно другими.
Теперь все взрослее, теперь шея в мыле,
сквернее поступки, но мысли остались благими,
возможно на память. Прокуренное приветствие.
В телефонных меня иногда обзывают по отчеству.
Среди предлагаемых не найти ни одного соответствия,
и дорога ведет то к этилу, то к одиночеству.
Никогда осознанно не шел ни к одному из.
Всегда приходил. Принял и привык.
Поначалу тяготило, тянуло ко дну, вниз.
Но не вытянуло. Увы.
Тихонько стучат четки, и шелестят страницы.
Пока не понятно, чего нашелестят в конце.
Желание записывать превратилось в принцип,
в болезнь, без рецептов и панацей.
Голова, которую крепко держат руки,
свободна, но все ж обречена на плен.
В поисках рифмы, той самой верной подруги,
перед которой не стыдно не встать с колен.
Безразлично, это все бренная суета,
этот пар изо рта, эта третья заварка,
эти последние весенние холода.
За бортом минус два, а внутри слишком жарко.
Так, что плавится совесть и темя болит,
опадая назад, зато нос поднят гордо.
Это парадокс, неожиданный монолит
ребячьего счастья и трезвого дискомфорта,
который создает ощутимый резонанс.
Оставляет в лучшем – шрамы, в худшем – впечатления.
Этот монолог, словно проецирован с нас,
терзающих друг друга без сожаления,
с не желающих тихо найти компромисс
без взаимных упреков и случайных свидетелей.
Я пью в одного, и падаю ниц
к самой легкой из добродетелей.
Все дальше от тебя, единственной в своем роде.
Ну, я так считаю, по крайней мере.
Тихонько. Никто никуда не уходит,
но отчего-то вдруг громко хлопают двери.