Я прожила* в этой вечности несколько жизней, а так И
Не научилась смешивать с правдой столичную ртуть.
Грызу свою боль, словно кость на крылечке - собакой,
И себя от себя не могу оторвать, отрубить, оттолкнуть.
Моя будущность на подоконнике теряет прицел и свет,
Окна домов за кулисой снегов устаканились в черную нить,
А я мру от погоды, колгот на веревке, потерь и сигарет,
Пытаясь собою хоть как-то последний стежок заслонить.
Мне кажется…мне просто ка…, что мы слишком старые,
Чтобы отдать последнее тем, кто лучше придумал повод.
Какой-то голубь, /повисший на проводах /, взглянет устало:
- Забирай с собою пожитки и улицу - строится новый город.
Ты сужаешь большой горизонт в разбитость своих обочин…
Получая по почте цены на каждый свой чих /и сотку/,
И правду о том, что столетний дед /между нами и прочими/
Днем гонит на поле коров, а ночью - в баллоны водку.
Не хочу говорить, но душа - поперечным надрезом вынута,
Выгнута, выжжена и отпущена. Плясать по чужим дорогам.
Я повяжу забор рукавами своей смирительной
В ожидании, когда навестит меня нимб ненадежного бога.
Безобразное время? А кто написал? Имена…имена…имена.
Мы бы сами таких же могли прибивать в середину креста.
/Мой вечный сосед однажды, ныряя под капюшон окна,
Сказал, что не любит небо…а он просто не смел лета…/.