Юрий Оленников
I
Быки тяжёлых волн крутыми лбами
гремят о скалы третьи сутки,
а в консульском разбитом замке,
как зверь в неволе, мечется больное эхо,
то падает под стену с долгим рёвом,
то снова носится по гулким плитам,
а под горой в чернеющей пучине
быки тяжёлых волн гремят о скалы лбами.
За выступом высокой серой башни
Я прячу тело бренное от ветра
и думаю о доброй белой кляче,
что здесь паслась недавно.
Мне грустно без белёсой клячи,
частицы крепости унылой,
но в крымское осеннее ненастье
рачительный хозяин и жены из дома не прогонит!
А Я хочу увидеть Россинанта,
погладить по ворсистой шее,
тогда в душе уляжется тревога
сном крепких стен и мощных башен.
Ветер плачет в башне где-то,
может, оцарапался о камни,
лошадь белую, наверно, ищет
и со мной теперь о ней тоскует.
Волны, как быки, крутыми лбами
в скалы бьют в упрямстве бычьем,
Я прижался в самый тёмный угол –
страшно уходить отсюда.
Где-то рядом в темноте подвальной
время пролетит в ничто галопом,
лошадью, навеки уходящей,
оставляя след едва заметный.
Я крадусь наощупь ближе к свету,
Я хочу пожить ещё немного,
но уходит из-под ног дрожащих
бледный луч забытой тропки.
А в конце её пасётся лошадь,
снега рвёт холодные колючки,
белая, как время, кляча,
время белое, как снег и лошадь.
Быки тяжёлых волн крутыми лбами
бодают скалы третьи сутки.
Я лошадь белую ищу повсюду,
хочу, чтоб принесла она мне счастье.
Когда Я в детстве находил подкову,
то трижды на неё плевал тихонько,
и через левое плечо, не глядя,
швырял её назад, подальше.
Мне не везло. Не мог найти подковы
от лошади столь редкой светлой масти.
Теперь она здесь рядом бродит,
и у неё четыре дорогих подковы.
Вот неходя, бочком луна из тучи вышла,
Купальщицей из тёмной глуби моря,
и осветила блеском молодого тела
усталую больную лошадь.
Она паслась лениво за стеною,
хвостом гоняя слепней ветра,
и янтарём зубов, изъеденных годами,
рвала травы под снегом изумруды.
Ветер плачет где-то в закоулках,
крутит и бросается на стены.
Как-то не везёт мне в этой жизни,
почему-то не найду тебя, не встречу.
Кто же предо мной захлопнул двери
той обители, что всем доступна?
Где же те закрытые ворота?
Как мне в них успеть вломиться?
С каждым годом Я теряю силы,
устаю от жизни, словно лошадь,
с каждым часом верить всё труднее
в то, что счастьем у людей зовётся.
Подожди, проклятое мгновенье,
ты прекрасно, Я в это поверил,
но не чувствую душой потёртой
светлой радости больших желаний.
Белой лошадью пасётся время
в крепости забытых генуэзцев.
Тихо стонет сердце в бренном теле,
от протяжной грусти замирая.
Быки тяжёлых волн крутыми лбами
Гремят о скалы третьи сутки.
А в консульском разбитом замке,
Как зверь в неволе, мечется больное эхо.
Всё дует норд без устали над нами,
по головам окрестных гор седины рассыпая.
Я слышу, как пасётся время
под грозной башней старого ди Негро.
То лошадь белая пасётся,
ей завтра рано на работу,
таскать телегу времени по скалам,
топча реликвий прошлого доспехи.
Я ухожу крутой тропинкой к морю,
захлопнув двери времени и грусти,
к быкам, которых Я во сне всё чаще вижу
невдалеке от моря.
Не буду я просить немного счастья
у белой клячи времени и грусти.
Она сама послушно тянет лямку
труда и лет, пределов нашей жизни.
II
Гремя ботфортами по каменным ступеням,
бегу от замка консула к воротам.
Мне велено скорей скакать с депешей
к соседнему какому-то вельможе.
А лошадь белая под боевым седлом скучает,
скребёт копытами у башни землю.
вдвоём её сдержать не могут
кретины-стражники, бранясь устало.
Один ударил сапогом ей в рёбра
и тут же мордой повалился в камни
от меткого удара капитана,
спешащего с депешей к смерти в зубы.
Кулак Я вытер о живот второго дурня
и дал пинка ему по заду,
в седло запрыгнул легче дикой кошки,
накидкой красной полыхнув на солнце.
Гремят копыта по камням Тавриды,
идёт красавица моя галопом,
в седле покачиваясь мерно,
по сторонам Я зорко наблюдаю.
Вот лошадь в сторону метнулась резко,
почуяв что-то за кустами.
Я выхватил из ножен дагу,
на всём скаку осаживая лошадь.
А там восточная красотка
тянула руки за кизилом.
Её чуть схваченные шёлком груди
легли на ветку спелыми плодами.
Я спешился и подошёл к смуглянке,
Она мне мило улыбнулась,
но покачала тут же головою,
не зная речи итальянской.
Я притянул её к себе за плечи
И рот прикрыл ей поцелуем,
тогда она, пожалуй, догадалась,
о чём сказал заморскими словами.
Уже заржала на дороге лошадь,
а Я всё целовал тугие груди,
а девушка в моих объятьях билась,
живот округлый мягко подставляя.
Я задержался, как всегда, в дороге,
но долг был для меня всего превыше.
Я напрямую через выгон кинул лошадь,
чтоб наверстать упущенное время.
Лениво тучные коровы,
жевать не уставая, сторонились,
но чёрный бык, увидев плащ мой красный,
навстречу лошади метнулся.
Я в шейный позвонок ему наставил шпагу
и бросил лошадь в сторону немного,
но из седла от мощного удара
вон вылетел в мгновенье ока.
А бык упал на согнутые ноги,
рогами в землю зарываясь,
по чёрной шерсти алой струйкой
стекала кровь в траву густую.
И надо мной уже стояла лошадь,
тревожным ржаньем призывая.
В седло едва взобрался, чертыхаясь,
и верную пустил скотину рысью.
Садилось солнце плавно за горами,
прохладный ветер потянул в долину.
Я в крепость залетел как дьявол,
по сторонам раскидывая стражу.
От пыли серый, потный и усталый
Я передал вельможе ту депешу
и, наплевав на этикет придворный,
у трона на ковре как дома, развалился.
При этом шпорою какой-то даме
порвал подол с весёлым треском
и, встретив взгляд подлизы кавалера,
швырнул ему в лицо тяжёлую перчатку.
Дуэль назначили на утро.
Я взял вельможу в секунданты,
а сам в кабак отправился ближайший
попить вина и музыку послушать.
А лошадь в тёплую конюшню
велел поставить до полудня
и дать ей сена вдоволь с ночи,
чтоб утром только напоить водою.
Я первым прискакал в уютную долину
и спешился под деревом ветвистым
чтоб отдохнуть в прохладе от попойки
и в чёрной речке искупаться.
Когда послышалось за речкой ржанье,
И показалась рядом кавалькада,
Я был готов и гибкой шпагой
сбивал спокойно с ветки листья.
Мы выбрали сначала шпаги
и бросились, как звери, друг на друга,
чуть меньше часа бились понапрасну,
теряя злость вчерашнюю и силу.
Потом клинком при помощи захвата
из рук противника Я выбил шпагу,
но и свою в кусты отбросил,
бить безоружного охоты не имея.
Передохнув, мы взяли пистолеты
и разошлись спиной друг к другу.
На счёте «три» Я первый обернулся
и снёс ему полчерепа не целясь.
А вечером в таверне «Чёрный лебедь»,
пристанище гуляк и проституток,
Я встретил даму ту из замка,
одетую простолюдинкой.
Мне тут же захотелось все одежды
порвать на ней в укромном месте
и острой шпорой чуть проехать
по голому бедру заносчивой особы.
Я подозвал трактирщика тихонько
и заказал получше комнатёнку
с одной постелью и прибором
на две, как водится, персоны.
Затем подсел Я к столику той дамы
и начал вежливо атаку,
уже графиню видя голой
с царапиной на ляжке от железа.
В конце Я ей шепнул на ушко,
что дверь останется открытой,
а сам пошёл, шатаясь, на конюшню
задать овса любимице героев.
Всю ночь я проскакал на даме,
устав не меньше, чем от боя.
Заснул под утро, ткнувшись носом в груди,
как дома – в мягкие подушки.
Потом она меня корила
за синяки на шее белой.
И снова утешать её пришлось мне,
сжимая белое тугое тело.
Она стонала сладострастно,
о пустяках каких-то мне шептала,
и, кажется, в любви мгновенной,
дурёха пьяная, призналась.
Но, зная цену увереньям,
Я про себя лишь улыбнулся,
ей приказав быстрее одеваться
и во всю прыть бежать к супругу.
Тогда она спросила сдуру,
что, может быть, люблю уже кого-то,
но Я ответил хладнокровно:
свою единственную лошадь.
III
Я в крепость возвращался лунной ночью,
как вдруг три всадника метнулись мне навстречу.
Мой точный выстрел одного свалил на землю,
другого кулаком Я из седла повергнул.
А третий в бок вонзил мне что-то
и прочь помчался как трусливый заяц.
Из сил последних напрягая волю,
ему метнул Я в спину дагу.
Он сполз с седла и грохнулся о землю,
пугая ночь истошным криком.
Я к шее лошади прижался
и ей велел скакать быстрее.
Под утро в крепость птицею влетела
моя подруга с мокрыми боками.
Я в ноги консулу свалился,
доспехами о землю грохнув.
Придворный эскулап со мной возился
три долгих дня и тёмных ночи.
Когда Я в чувства был приведен,
спросил о лошади три первых слова.
Одна дебелая красотка – санитарка
мне приглянулась чем-то третьей ночью,
а через две к себе под одеяло
Я затащил под утро хохотушку.
Она кусала руки мне сначала
и закричать хотела глупой птицей,
но Я ей склеил крепко губы
горячим жадным поцелуем.
Потом она разделась тихо
И отдала своё мне в руки тело.
Его Я долго разминал и гладил,
Как тесто сдобное кондитер.
Когда она тихонько застонала
И вся раскинулась навстречу,
Я крепко милочку пришпорил
и поскакал в мужское счастье.
Чуть рана не открылась снова,
Я скорчился на девушке от боли,
Но виду не подал и в губы впился
По белому бедру скользя рукою.
Я вышел из больницы в день осады,
враги на крепость лезли, словно мухи,
а мы без сна и отдыха сражались,
стирая потом брызги крови.
Я заменил три шпаги в этой битве,
носясь меж башен словно очумелый,
в разорванной одежде мокрой
на лошади в кровавых пятнах.
Горела кожа от царапин,
мешалась кровь своя с чужою,
а пить хотелось мне, как зверю
в бескрайней выжженной пустыне.
Когда к утру затихла битва,
и враг скатился спешно к морю,
мы бросились за ним в погоню,
усталых трусов добивая.
Один как змей к скале прижался,
глаза молили о пощаде.
Я опустил, конечно, шпагу,
а он меня ножом ударил.
Очнулся Я в вонючем трюме
от боли и от холода ночного.
Дул ветер с берега, и мне казалось,
что ржёт во тьме кромешной лошадь.
Из трюма выполз Я тихонько
и вниз за борт скользнул как ящер.
Уж лучше рыб кормить в пучине,
чем на кол сесть в земле Турецкой.
Но скоро Я в воде согрелся
и к берегу поплыл на ржанье,
одной рукой придерживая рану,
другой гребя из сил последних.
Под утро выбросили волны
меня в деревне, милях в трёх от замка,
и рыбаки меня к себе забрали,
как христиане предложили помощь.
Они меня умыли и одели,
к опухшей ране приложили травы
и отнесли в постель большую,
дав крепкого вина и много мяса.
Всю ночь метался Я в бреду тяжёлом,
бродил во тьме по крепости пустынной,
искал всё лошадь и от ветра прятал
по нишам тело бренное, больное.
Быки тяжёлых волн крутыми лбами
о скалы бились третьи сутки.
Как зверь ревело и металось эхо
под сводами большого замка.
Мне снилась лошадь белая на фоне
зелёных трав и тёмно-серых башен,
и Я всю ночь в бреду метался,
рукой придерживая рану.
Взошла луна, и Я увидел лошадь.
Она была с лицом какой-то дамы,
Знакомой мне и не знакомой,
когда-то, может быть, любимой.
Она мне странно улыбнулась
одними полными губами,
потом тревожно вдруг заржала
и прочь умчалась, словно быстрый ветер.
Однажды ночью Я вернулся в крепость,
узнал, что лошадь ускакала в горы,
со зла избил в воротах стражу
и спать пошёл мрачнее тучи.
А на рассвете взял у друга
коня буланого и быстрого на ноги
и в горы полетел с тревогой в сердце,
всех пастухов допрашивая грозно.
Три дня метался Я по сёлам,
ночуя по харчевням разным,
но не терял надежды встретить
свою единственную лошадь.
Один пастух сказал мне по секрету,
что видел, как его сосед в конюшне
уже давно от глаз людских скрывает
красивую норовистую лошадь.
Мой конь перемахнул ограду,
Я бросился скорей в конюшню,
услышал радостное ржанье
и потрепал красавицу по шее.
Наглец затребовал за лошадь выкуп,
Но тут же рухнул он на землю,
прикрыв расплющенное ухо
своей мозолистой ладонью.
Я под кадык ему наставил шпагу
и наступил ногой на брюхо,
велел ему сказать быстрее,
где прячет он седло и сбрую.
Тут дюжий сын его схватил лопату
и размахнулся, увалень, подальше.
Но Я метнул, не глядя, дагу,
и великан завыл от боли.
Старик сказал, что прячет сбрую
на чердаке своей конюшни.
Я дал ему немного денег
И приказал седлать лошадку.
Назад скакал Я, напевая
лихую песню всех бродяг бездомных.
За мной буланый нёсся следом,
играя громко селезёнкой.
В пути остановился у одной солдатки.
Забавный случай был той ночью.
О нём рассказывать не каждый станет,
Но Я люблю и посмеяться.
Её любовник среди ночи
в окно поскрёбся и позвал милашку,
просил ему лицо подставить
для поцелуя – с перепою.
Мне легче было в тот момент подняться.
Я распахнул окно наполовину
и голый зад ему подставил,
внимая страсти запоздалой.
Он чмокнул звучно, с аппетитом,
а Я окно скорей захлопнул,
к утехам начатым вернулся
да и забыл про дуралея.
Но скоро он опять заскрёбся,
должно быть мало показалось,
но в этот раз сама солдатка
решила повторить лихую шутку.
Но вдруг она от боли взвыла
И на пол грохнулась, хватая ягодицу,
А тот заржал, как чёрт, с похмелья
И шило бросил в комнату с размаху.
Потом орал он что есть мочи
о всякой дохлой чертовщине,
о бабьем проклятом коварстве.
Мне было хуже всех в то время,
меня душили спазмы смеха,
живот свело, Я задыхался
и покраснел, как рак варёный.
Мне врачевать пришлось красотку,
Пока нас солнце не пригрело,
и мы в объятиях друг друга
заснули, словно после боя.
А утром Я, как вспомнил чудо,
чуть снова со смеху не помер,
и лишь тогда утих немного,
когда она мне грудью рот заткнула.
Под вечер Я покинул ложе,
Стал собираться в путь, шатаясь,
Как будто утром с перепоя –
С дурной башкой и жаждой в глотке.
А та развратная бабёнка
всё лезла с ласками как кошка,
хоть не могла свести от боли
свои жиреющие ляжки.
Но Я ей обещал вернуться,
хлебнул воды три добрых кружки,
из дома вышел в сад тенистый
и кликнул лошадь слабым свистом.
Тут предо мной как призрак вырос
Вчерашний, видно, воздыхатель
и кинулся ко мне зверюгой
с глазами, узкими от злобы.
Но Я его ботфортом встретил,
рванув по телу острой шпорой.
Он за живот успел схватиться
И повалился мордой в зелень.
Для верности по толстой шее
Я навернул ему с размаху,
а сам уже из сил последних
побрёл искать по саду лошадь.
Потом в седло едва забрался,
Пустил свою лошадку шагом
И прочь поехал, засыпая
в седле привычном и уютном.
Мне снился моря тёмный берег,
под крепостью в долине тихой
паслись быки немалым стадом,
хвостами слепней отбивая.
Всё чаще думаю Я о поместье,
о трудной жизни скотовода,
о лошадях, быках, коровах
и всех иных его заботах.
Да, скоро Я подам в отставку
и в потолке заклиню шпагу,
женюсь и буду в поле днями
гонять стада по сочным травам.
Так грезил Я, в седле качаясь,
пока меня не пробудила
стрела, пройдя под самым носом
с коротким столь знакомым свистом.
Я к шее лошади прижался
и дал ей шпоры в оба бока,
заслышав снова посвист тонкий,
Я осадил скотину разом.
Но в этот миг Я понял точно,
куда палить из пистолета,
и первой пулей сбил мерзавца,
засевшего в ветвях зелёных.
Он растянулся на дороге
расплющенной копытом жабой,
а Я погнал вперёд лошадку
навстречу новым приключеньям.
Но думал всё о той же ферме,
о трудной жизни скотовода,
о лошадях, быках, коровах
и все иных его заботах.
Я думал так, и в это время
в горах таинственная птица
три раза что-то прокричала,
дразня раскатистое эхо.
Заржала лошадь и помчалась,
как будто дьявол гнался следом
а Я почувствовал, что дышит
в лицо мне сырость близкой ночи.
Она бесшумно с гор спускалась
на крыльях темноты кромешной,
и впереди послушный ветер
как пёс в кустах высоких рыскал.
Всего меня тяжёлый холод
объял плащом, от крови мокрым,
и прямо к горлу пальцы страха
из темноты вдруг потянулись.
А лошадь ржала всё тревожней
и мчалась в ночь быстрее ветра,
за нами по бокам летели
косматые немые тени.
Не тени были то, а птицы.
Они своим зловещим криком
Будили всё вокруг и страхом
Лошадку гнали дальше в горы.
Когда моя, вся в мыле, лошадь
достигла кручи перевала,
Я оглянулся и увидел,
как вниз со скал скользнули птицы.
Они летели и кричали,
как бы о помощи взывая,
и громко разносило эхо
их крик печальный по ущелью.
Тут Я недоброе почуял
и рукоятку пистолета
погладил твёрдою рукою,
по сторонам смотря с вниманьем.
Вдруг что-то рядом зашуршало,
Как будто кто расправил крылья,
Я шпагу потянул из ножен,
но из куста раздался хохот.
И тень зловещая метнулась
под морду лошади усталой,
а та зашлась, бедняга, ржаньем
и понесла меня к обрыву.
Из-под копыт скользнули камни,
вниз покатили по откосу,
я на себя рванул поводья
и на дыбы скотину вскинул.
В последний миг на землю спрыгнул,
упёрся в дерево ботфортом,
и, натянув поводья крепко,
спас лошадь верную от смерти.
А за моей спиной кустами
ломился кто-то, словно пьяный.
И дикий хохот раздавался
По скалам эхом сумасшедшим.
Я приготовился к отпору,
сжав рукоятку пистолета,
но хохот доносился снизу,
уже со дна того ущелья.
Вот на меня легла усталость
столетьем бремя жизни нашей.
Я снял седло и лёг на землю,
себе под голову его поставив.
Сквозь сон Я слышал вой и хохот,
возню глухую под откосом,
и сырость мне лицо лизала,
как пёс – убитому солдату.
Вдруг Я в тревоге обернулся
и вижу: лошадь бьет ногами,
храпит и косит непрерывно,
в испуге пятясь от обрыва.
Пришлось седлать её и ехать
в глухую ночь, ни зги не видя.
Но нам, бродягам и солдатам,
всё это лишь пустяк пустячный.
Вдруг кто-то прыгнул мне на плечи,
скользнув по шее чем-то острым,
и тут же в сторону отпрянул,
удара насмерть избегая.
То холод смерти тронул зубом
мою морщинистую шею,
и Я почувствовал, что время
уходит от меня тихонько.
Тогда погнал скорее лошадь,
спеша бежать от дум тяжёлых,
и вдруг припомнил, что такое
со мной уже когда-то было.
Быки свирепых волн крутыми лбами
о скалы бились третьи сутки.
Я уходил тропинкой к морю
из старого, разрушенного замка.
Я не хотел у белой клячи
просить, хотя б немного, счастья.
Она сама тянула лямку
труда и лет, пределов нашей жизни.
Я понял, время по ночам пасётся,
как лошадь, чтоб поутру рано
смиренно приступать к работе –
таскать по жизни воз с надеждой.
1973 - 1975, Судак