Эту бабку свою я помню плохо. Почти не помню.
Помню руки: разобьешь колено, и она гладит, прижав к груди...
Говорили: сбежала девкой из дому да вышла - русская за казака - ой, нет, не за ровню,
За что и маялась, не благословленная, до седин.
А я не помню, чтоб она маялась.
На портрете всё гладила деду пальцем чуб -любила, значит,
И на кладбище всё ходила поговорить...
И я тогда, в детстве, думала: так, наверно, умеют только казачки -
Истово, как в Бога верить, любить.
Тётки рассказывали о ней, да скудно, мало,
То, что помнили сами, да что рассказали соседи с сторон.
А я, маленькая, рассказам этим внимала
И представляла её себе сильной, широкой... как Дон.
Говорили: Какой был смех! Звонче всех смеялась над шуткой
И еще смотреть умела дерзко - вот так...
Дед, на всякий случай, без причин ревновал её жутко,
Во хмелю наматывал косу на кулак
И шептал: Убью! Зарублю, если что, суку!
А потом плакал, каялся, звал горлицей, прощенья просил,
Бил кулаком себя в грудь, дышал табаком и луком,
И засыпал, на кровать падая замертво, без сил.
А она потом шла подоткнуть ему одеяло,
Ладонью сметая улыбку с поджатых губ,
И еще долго-долго с ним рядом стояла,
Гладя с нежностью непокорный чуб:
- Казак... Ой, казак... Ох, и дурной же ты, казаче! -
Краешком фартука прикрывала смешливый рот...
Говорили, что только однажды видели, как она плачет -
Через двадцать пять лет после того, как дед умрёт.
Вспоминали, как она, подоткнув подол юбки, месила глину,
Загорелыми, крепкими икрами языки соседские злые дразня,
Как потом саманной сметаной этой мазала стены овина,
За которым потом, в сорок третьем, мужа её и казнят.
Потому что - враг. Потому что не сдох на военной дороге,
А дал взять себя в плен - да, бежал, без руки и рваный, но вдруг что не так?
А еще зимой пустил в дом пацана, замерзающего на пороге,
Семилетнего, босого, от голода пьяного, сына врага... Кто ж он, если не враг?
Расстрелять. А ты, баба-дура, не вой! Моли Бога, которого нет, за то, что сама
жива осталась!
Собирай вещи в узел и - геть со двора! Пошла! Ну? Пошла!!!
А что четверо - без отца, без угла - ай, какая жалость.
Ладно скроена жизнь - да вот разошлась по швам...
Вспоминали: до ночи тишком сидели в бурьяне,
Запрещая даже младшим от страха выть.
Как потом воротилась в ночи волчицей ТУДА с дитями,
Под приметным высоким тютнем могилу руками рыть.
Две доски поперек - вот и крест. Был - и нет человека.
Захотела казачьей доли? Ну что ж ты? Хлебай сполна!
И ушла. Но вернется к нему, к могиле его, как в свой дом, через четверть века.
Потому что она - ЕГО. Навсегда - жена...
......
И на портрете всё гладила деду пальцем чуб - любила, значит...
И на кладбище всё до смерти ходила - поговорить...
А знаешь, я до сих пор думаю, что, наверное, так умеют только казачки -
Истово, как в Бога верить, любить.