Зима
Встречать дочь из музыкальной школы не было обязанностью для супругов М. Они собирались бодро и воодушевленно, брали санки и отправлялись пешком до перекрестка Пироговых, где небольшим холмиком возвышалось здание из красного кирпича. Оно смотрело на ночные остановки долгим уставшим взглядом, и из каждого окна вылетали рассеянными лучами звуки музыки. Тоскливые переливы адажио превращались в медную дымку, оседающую на зимних продрогших деревьях. Неугомонные щебетания флейты окрашивались синим и терялись на тонком воздушном слое немного выше второго этажа. Желто-зеленые линии ребяческого разговора скрипки и свирели ложились на крыши.
В. и Л. подходили к крыльцу, слегка увязая в снежных насыпях и волоча за собой санки. Л. Понимала, что Олеся вряд ли когда-нибудь всерьез станет увлекаться музыкой, впрочем как все эти милые дети, с улыбкой до ушей выбегающие из обители творчества по окончанию занятий. В. просто не задумывался об этом. Он томился ожиданием, ловко очищая санки, и думал о том, как пройдут в том же радостном покое оставшиеся три года обучения Олеси.
Девочка выходила, медленно придерживая дверь, и в движениях ее чувствовалась странная неловкость. Видимо, сегодня невыученная соната не принесла ей похвалы и дневник был опечален появлением размашистого округленного почерка учительницей сольфеджио. Но поговорив о неудачах самую малость, В. предложил дочери плюхнуться в санки и докатиться до ближайшего продуктового. Магнетизирующие танцы снежных пушинок, как мотыльков вьющихся между золотистых прядей фонарей, приковывали взгляд Л. И Олеси во время ожидания В., возвращавшегося с килограммом бананов. Восторг, прочитанный на разрумянившемся лице дочери, был лучшим подарком для В., изрядно уставшего от дневной работы.
Семья не спешила, прогуливаясь по тихим улочкам, с их ночным медленным электричеством, действующим то как снотворное, то, напротив, утрируя впечатления. Подходя к подъезду, В. Серьезно оглядывал лица жены и дочери, брал санки и поднимался по ступеням. Олеся каждый раз не хотела возвращаться домой, но тихие колыбельные пышных штор ждали свою обитательницу в ее комнате.
Когда девочку, лежащую под двумя пуховыми, уже пленяла дрема, Л. И В. разговаривали на кухне о том, что скоро наступят праздники и нужно было бы попросить отпуск.
Лето
А теперь я еду в вагоне.
И каждое окно прячет от меня свет.
Сжимая память в горячей ладони,
Комкаю ее вместе с фантиком от конфет.
Мой сосед поделился со мной водой, только теплой.
Охлажденную дал ребенку.
В ушах у подростка играет Deep Purple,
В руках неготовая пленка.
Что на ней? Мама в пижаме у моря
Или тупые пейзажи?..
Его окликают: «Сыночек, Боря...» -
А он и не слышит даже.
Мне страшно уснуть в этом покое,
Расплавленной в душном купе.
Женщина кормит себя соей
И самодельными канапе.
Они не хотят со мной разговаривать.
Но я в окно не хочу смотреть.
Забываю, куда мы едем.
Этим летом — моя смерть.
Июль
Он жил очень далеко от меня. Мучился тем, что за 33 года не посадил дерево. Мы созванивались каждые среду и пятницу, и все наши сбережения улетали в пространство, где соединяются линии слов и тягучими проводами путаются пожелания доброго сна и доброго утра.
В воскресенье мой далекий мужчина прислал по почте кольцо из мягко-фиолетового жемчуга и умер от острой сердечной недостаточности. Я стояла перед зеркалом и разговаривала с девушкой, которая по-детски не сомневаясь ждала встречи с ним. Но только утонченный ободок кольца блестел на солнце неотразимо, в резонанс с радугой, воздухом — с каждым проявлением наступающего июля. Душа Его увядала, и можно было догадаться, что встреча ( при первой ее возможности) была бы недолгой и не той, о которой мы оба мечтали. Утро с его неожиданными известием и дождливой погодой сменилось вечером, когда я еще стояла у зеркала. В квартире стало невозможно душно, солнце слепило, и я наконец вернулась в комнату. Платье из синего бархата смотрелось совсем не по-летнему, но я облачилась в его скорбную клеть, и, обхватив второй ладонью безымянный палец, закрыла глаза. С этой минуты времени больше не было. Я чувствовала, будто кровь во мне перестала течь и остановился пульс. Но учащенное дыхание выгнало тело В улицу. Улыбки, головы, зонты, шляпы, суженные глаза, расширенные зрачки, спрятанные шеи, золотые цепи — все проплывало мимо меня и, казалось, сторонилось, огибая мою обреченную фигуру, движущуюся по неизменно прямой траектории. Вниз я не смотрела. Может быть, вода в лужах, охватывающих асфальт диаметраль- но,шуршала, а каблуки бились об асфальт. Может быть, на уровне моего сердца, пролетали пчелы, визжали сирены, звонили телефоны, росли кипарисовые кустарники. Единственное, что было мне не ощутимо, но слышно, - мое неровное дыхание, что к вечеру довело до клуба, где я выпила чистой текилы и повторила семь раз.
Музыке, обычно оглушающей меня, вовсе не получалось коснуться перепонок — я была в Индии, и ничто не возмущало покоя. Представляя леопардов, лиловую пустыню, неизвестных птиц зеленого оперения, я хотела лечь в песок и быть сожженной солнцем. Но Он взял меня за руку: «Зачем мы в этом зоопарке? Выйдем на площадь, и я куплю нам мороженое!» Тогда мы стали пробираться через толпу. Купив две порции, остановились в крохотном сквере. Но листья вдруг облетели, мне стало холодно, и я покинула Его.
А там, куда я пришла, не ходили без капюшонов. Ветрено и темно. Лишь под ногами высокий бордовый Иван-чай. «В Сибири давно остыла земля. Иди осторожнее вдоль реки. Ты можешь не заметить крутого склона...» И я сорвалась, захлебнулась соленой водой. Почему она соленая? «Господи, неугомонная моя! Когда я обещал тебе путешествия, не думал, что ты станешь тянуть нас из края в край с такой скоростью!» Неужели, это какое-нибудь недосягаемое глубокое море? «На берегу Калифорнии столько мертвой рыбы. Нужно выплыть. У меня начинает болеть сердце».
Я открыла глаза и услышала музыку. Кругом все были пьяны, и никто не обращал внимания на девушек за центральным столиком, целующихся уже не первую минуту. Я сидела, поджав под себя ноги, чувствуя себя неживой синей рыбой в некалифорнии, проглотившей жемчуг.
Девушки стали для меня немым кино, и я бессовестно и равнодушно смотрела его кадр за кадром. Слезы оловянными нитями тихого водопада текли по коленям. Глаза неотрывно смотрели вперед через серпантинное освещение. Девушки делали это не слишком красиво, даже не занимательно, но мне интересно было замечать, как падали с их стола пепельница, бокалы; казалось, наступало землетрясение. Дрожащее стекло в баре, резкие жесты людей. Одна из девушек отпрянула от другой, вскрикнула и ударила подругу по щеке. С моих ног слетели сандалии, и я наклонилась поднять их. Вынырнув из-под стола, обнаружила, что кино приблизилось. Они уже были за моим столиком, разглядывая меня так же, как прежде я их.
Мы сидели друг против друга, по очереди вдыхая порошок. Они смеялись и целовались. А я была в Индии, Сибири, Калифорнии, Греции, Риме, Праге, Лондоне, на Золотом пляже, Лазурном берегу, Байкале, на гавани в Ашкелоне, в первой главе второй части «Лолиты», на Его руках, на Его эпикарде...пока мое сердце не остановилось.
Но то лишь показалось — в связи с отчетливо-грубым приходом в себя в тот момент, когда та, что сидела ближе, уколола меня в вену, и они убежали, с нервно-глупым смехом, заметно испугавшись содеянного. Я поднялась, заметив, как стол обагрился, и быстро прошла к выходу. Фонари и рекламы светили ярче солнца; я спешила миновать широкие улицы. Время уже воспринималось мной вплоть до секунд, судорожно бившихся в висках, и болела рука. Чуть ли не бегом я пересекла мост и вышла на набережную. Не останавливаясь у церквей, я завернула в переулок и пройдя несколько кварталов, увидела вблизи поле.
Трава обдирала ноги, ночные насекомые жалили их. От дождя земля оставалась холодной и влажной. Я шла, и прямая дорожка тянулась за мной, как полы черного бального платья. Я шла очень долго, в красно-синем бархате, и середина поля, если она существовала, была далеко позади. Остановившись так же резко, как решителен был мой шаг, я легла в острую фиолетовую траву. И ночь спустилась ниже к моим губам. Она была так же заражена страхом и темнотой, так же оставлена между землей и небом, чиста и мертва перед утром.