Электрик мёртв, он ни туда
и ни сюда уже не ходит,
и не тревожит провода,
и разговоров не заводит
о том, как свет течёт внутри
блестящих проволочек медных.
Уснувших линий очерк бледный –
рисунок, сделанный в пыли, –
его ненужное лицо.
Лишь ветер времени повеет, –
озёра плоти обмелеют,
и звякнет на кости кольцо,
и губы хищные с небес,
как мысли чёрные, слетятся.
Где явь? Всё сны одни лишь снятся
бессмысленные. И прогресс
шизофренически себя
жуёт, чешуйками сверкая,
и голова его слепая
с хвостом смыкается, любя.
Электрик, выпавши за круг,
сроднился с древними свечами,
окаменели пальцы рук,
как десять помыслов печали,
и бородатый протопоп
кадит, и хор вздыхает-стонет,
бумажка покрывает лоб,
электрик, углубляясь, тонет.
Электрик! Встань! – гудит тебе
под небом серым провод чёрный.
Туман ползёт по склонам горным.
как в батискафе – во гробе
ты погружаешься на дно,
в тяжёлый, вязкий ил вселенной,
в скафандре плоти своей бренной.
Могилы дикое окно
приоткрывается чуть-чуть,
сквозит безумием и мукой.
Там что-то есть? Ни искры звука,
ни шороха… Слепая жуть
просовывает свой язык, –
мясистый призрак, зыбясь бледно,
воздетый среди нас победно
над ямою, похож на клык,
или на рог, или на смерч,
или на щупальце… – не знаю.
Тоска от края и до края.
и на губах мерцает желчь
прикосновенья к мертвецу.
Слюна последнего лобзанья,
оставленная в дар лицу,
блестит на склоне изваянья.
– Ты помни, помни там о нас!.. –
шепчу я в трещину могилы.
Но разве хватит ему силы,
когда пьянящей смерти газ
всё застилает? Блеск ума,
моргнувши, гаснет. Нет опоры.
Свои холодные узоры
в сосудах лета ткёт зима.
Приходим с кладбища домой,
за стол садимся, поминаем.
И ничего не понимаем
всей нашей общей головой.
Во тьме, кусая чёрный хлеб
раздумий, мыкаюсь бессонно,
сомкнулся ночи вечный склеп.
Три измеренья – три картона –
поскрипывают в тишине,
покачиваясь, сквозняками
колеблемые. Ты на дне…
…и не достать до дна руками.